познавательно - Галичина и Молдавия: Хлопы

[katerina-0906]

Глава из книги Василия Ивановича Кельсиев “Галичина и Молдавия”

Кельсиев Василий Иванович (16.06.1835-2.10. 1872), публицист, писатель. Из дворян. Родился в Петербурге. Закончил Петербургское коммерческое училище.

Во 2-й пол. 1850-х связался с Герценом и русскими нигилистами, за границей начал вести революционную антирусскую работу. За отказ вернуться в Россию на суд по делу «о сношениях с лондонскими пропагандистами» был приговорен к лишению всех прав состояния и вечному изгнанию из страны.

В 1-й пол. 60-х осознает преступный характер революционной деятельности и отходит от нее (см. его письмо Д. В. Аверкиеву от 17 дек. 1864 о разочаровании в «нигилизме» и о намерении печататься в русских журналах). Переселяется в Вену. С 1866 публикует в «Голосе», «Отечественных записках» и «Русском вестнике» статьи по этнографии и мифологии славян. В мае 1867 Кельсиев добровольно сдался русским властям. Находясь под арестом, написал биографическую «Исповедь», в которой, создав впечатление полной искренности, сумел избежать упоминания лиц и событий, неизвестных правительству. Александр II читал записку Кельсиева и простил его. В сент. 1867 Кельсиев был выпущен на свободу и поселился в Петербурге. Сотрудничал в изданиях славянофильского и патриотического направления («Заря», 1869-70; «Всемирный труд», 1868-70; «Русский вестник», 1869-70).

Главная работа Кельсиева «Пережитое и передуманное» (СПб., 1868) — произведение мемуарно-публицистического жанра, являющееся сокращенной редакцией «Исповеди», — отразила смещение акцентов в идейной позиции автора. В этой книге и серии очерков «Из рассказов об эмигрантах» Кельсиев создает подлинный образ политического эмигранта, потерявшего связь с реальностями русской жизни, чуждого России. Большим успехом пользовались путевые заметки Кельсиева и газета «Голос» (1866-67), составившие книгу «Галичина и Молдавия» (СПб., 1868), где бытовые зарисовки сочетаются с пропагандой идеи панславизма: «Вся цель и идеал славянства состоит в том, чтобы слиться во что бы то ни стало воедино; слиться в один народ, возыметь один язык, одну азбуку». Объединение славян (вследствие их «освобождения... из-под чужеземного ига») считал не только идеалом, но и ближайшей политической задачей. В своих очерках Кельсиев показывал разрушительный характер еврейства, его отрицательное влияние на славянскую культуру.

В 1870-72 Кельсиев помещает в «Ниве» и «Семейных вечерах» ряд популярных исторических очерков («Александр Невский и Дмитрий Донской», «Первый русский царь Иван III Васильевич», «Просветители славян свв. Кирилл и Мефодий» и др.). В это же время он обращается к беллетристике (исторические романы «Москва и Тверь» (1872), «На все руки мастер» (1871), «При Петре» (1872)).

Представляя читателям собрание моих писем из путешествия по Галичине и Молдавии в 1866 – 1867 гг., я считаю не лишним сказать несколько предварительных слов. То, что я рассказываю об этих странах, вынесено мною не из библиотек, а из личных наблюдений. Я рассказываю о Галичине и Молдавии так, как я сам к ним мог отнестись, и мой читатель волей-неволей заметит, что я относился к ним настолько искренно, насколько это было возможно. Я рисую картину того, что видел, и рассказываю то, что понял. Если отзывы мои о положении дел в Галичине, о поляках и евреях кому-нибудь покажутся несправедливыми, то журнальной полемики я с ним не подыму, покуда мой оппонент сам не потрудится исследовать эти малоизвестные края. И так вся моя книга основывается исключительно на моих личных наблюдениях, и в чем я не прав и в чем я могу ошибаться как человек, пускай оппоненты мои проверят на месте. Затем, к вопросу о евреях, поднятом мною, сделано несколько подстрочных примечаний в ответ на нападки, которыми меня угостили некоторые органы нашей печати; прибавлю здесь одно – что этот вопрос чисто русский, и что мы в нем не можем руководиться примером Западной Европы, хоть бы по тому одному, что во всей Западной Европе число евреев ничтожно, а у нас они – сила и власть, и вопрос об них касается нас слишком близко, притом западные верования и западные принципы для нас в данном случай далеко не указка.

В ответ господам украинофилам я не скажу ничего – с сектантами мудрено спорить, – но пусть же они изучат вопрос и пусть поймут, что теория их гибельна, и что они ведут не только южный народ, но и все славянство, к тому разрыву и к той розни, которая им вовсе не желательна. Я вполне убежден, что украинофилы люди честные, и что намерение их честное, но эти люди увлекаются и приходят из увлечения к абсурдам.

Обстоятельства, рассказанные в этой книге, а именно моя высылка из Галичины, не дали мне возможности изучить край так, как бы мне хотелось. То, чего я не узнал о поляках и о евреях в Галичине, я постарался узнать в Молдавии. Нужно было или отказаться от изучения вопроса или изучить его там, куда судьба загнала. Насколько я прав, насколько я ошибаюсь, сам я, разумеется, не знаю, но, повторяю, пусть же те господа, которые со мной захотят спорить, изучат вопрос на месте.

Если на меня станут нападать за то, что в моей книге нет последовательности, что первые главы полны археологическими и библиографическими заметками, а в последних нет ни того ни другого, то происхождение ее, как отдельных писем, корреспонденций в газету, объясняет ее недостатки. Я не знаю, лучше ли бы я поступил, предав забвению эти письма, чем поступаю теперь, отпечатывая их отдельной книгой; но знаю только то, что если бы я не перепечатал моих писем, то у нашей русской публики не было бы ровно ничего, ровно ни одной книги о Галичине, об этом совершенно для русской публики неведомом русском крае. Я был в нем тем, что называется на дальнем западе Америки пионером; я дорогу проложил, пусть идет теперь по ней кто хочет и пусть пишет о Галичине книгу дельнее и серьезнее моей. Я первый обрадуюсь тому, если этот забытый и забитый край русской земли вынырнет из омута неизвестности и из тины нелепого и бестолкового сочувствия. Сочувствие краю может основываться только на знании его. У нас сочувствуют Галичине, как сочувствуют всем славянам, не зная, о чем идет дело, не понимая ее болей, не зная ее скорбей.

На меня нападают за мою, будто бы, страсть рисоваться своей личностью перед публикою, выставлять себя при каждом случае каким-то героем и как бы осью, вокруг которой вращается все рассказываемое мною. У каждого своя манера, каждый работает по источникам, которыми он располагал. Источники, которыми пользовался я, как я уже говорил – мои личные наблюдения, случаи, бывавшие со мною – как же им не занимать видного места в моих рассказах? Не всегда ли факты служат основанием всяких выводов, соображений, теорий – политических, государственных и других? Притом такие субъективные рассказы, как напр. рассказ о моем аресте в Карпатах, имеют еще особое значение и пользу. За него станут нападать на меня кабинетные рецензенты, станут трунить надо мною за мнимую влюбленность в мою собственную особу – пусть так, на здоровье. Но может быть не с таким чувством помянет меня какой нибудь русский путешественник или исследователь, если, забравшись в подобные края, очутится в положении, схожем с положением из которого мне пришлось выпутываться в Коломыях. Вспомнив мой подробный рассказ, доказывающий le diable n’est pas si noir, qu’on le fait, он ободрится, не потеряет присутствия духа – а в этом половина спасенья.

Необходима еще следующая оговорка: если вздумают спрашивать по одиночке галичан в Австрии о том, до чего довели их усилия поляков и духовенство римской церкви, они, само собой разумеется, будут говорить совершенно не то, что сказано мною – о чем и предупреждаю моих читателей.

Затем, пусть читатель примет мою книгу такой, какова она есть. Что я мог написать, я написал. Вся моя книга – ряд вопросов: о Польше, о южнорусском народе, о евреях, о церкви и о костеле – вопросов, которые решим не мы, люди XIX века, но над которыми не ломать голову мы не можем. Я забирался в захолустья и трущобы, в которые до меня никто из нашей пишущей братьи не забирался – а потому пишущая братия (я говорю собственно о дилетантах литературы и публицистики) судить меня не может. Из захолустьев я вынес ряд загадок. Разгадать их не могу, а на общий суд повергнуть дерзаю. Прошу только об одном: чтоб меньше обращали внимание на мою личность, а больше на вопросы, которые я подымаю.

Еще одно слово: письма, вошедшие в состав этой книги, помещались в газете “Голос” за последние два года. Перепечатывая их, я счел необходимым во многом исправить их и, где оказалось нужным, дополнить.

1868 г. Октября 8
С.-Петербург

Василий Кельсиев


“Галичина и Молдавия”. Путевые письма.

ХЛОПЫ

I

Три недели с лишком я ничего не писал вам, потому что у меня времени не было. Я все ездил да ездил вдоль и поперек Галичины, ездил на еврейских бричках и фурах, ездил на крестьянских возах, ездил по железной дороги, ездил с попами, с попадьями, литераторами и семинаристами, покуда в одно прекрасное утро, накануне Димитрова дня, не поехал совершенно неожиданно по Карпатам с двумя жандармами и не очутился под арестом в волостной тюрьмы Печенежинской волости, Коломыйского уезда. Четыре дня сидел я в этой тюрьме, покуда с меня снимали протокол, покуда телеграфировали обо мне Голуховскому и, когда исписалась, наверное, целая стопа бумаги о моей личности и о ее прегрешениях – пришло решение выпроводить меня за границу под административным надзором, на мой собственный счет, что и исполнено в настоящее время в точности, и я со вчерашнего вечера нахожусь в Яссах, откуда и буду протестовать против графа, не имевшего никакого права поступать со мною так невежливо. Я мог бы и в Печенежине сделать протест и взять адвоката, но тогда месяца два пришлось бы мне просидеть в комнате моего тюремщика Яна и унимать его четверых детей моею папиросницей, давая им играть ею, в награду за некричанье – что, согласитесь, не совсем приятное препровождение времени. Лучше ж я пробуду эти два месяца здесь и тем временем изучу или постараюсь изучить эту Молдавию, которая нам, как все, что у нас под носом, совершенно неизвестна. Мы мешаемся в здешние дела, путаемся в них как в лесу, навлекаем на себя нарекания, а дела, все-таки, толком не знаем, чем и возбуждаем в здешних жителях симпатию к Австрии и Франции. Когда я кончу писать о Галичине, я напишу вам несколько писем о Молдавии, в которых передам всю правду о ней, какая бы то правда ни была, приятная или неприятная. Я один шныряю по этим глухим и неведомым закоулкам Европы, которые несравненно полезнее знать и понимать, чем то, что творится в Бельгии или на Рейне. Пускай меня принимают за правительственного агента – с правительством у меня нет ровно никаких связей – я путешественник по страсти, по специальности; меня никто не посылал – я изучаю эти захолустья как ботаник новые виды растений, изучаю сравнительно, потому что я много уже видел и могу сравнивать, и переходя из панских хором в тюрьму и из тюрьмы в отель, разумеется, знаю много такого, чего никто еще не знает. Мне каждая дверь отворится, каждый придет исповедовать мне свое горе, свои надежды, свои политические стремления, и мало связей и дорог, которых бы я не знал и не узнал. Политических русских агентов нет – я могу заверить в этом графа Голуховского и компании. Русский шпион и русские рубли – выдумка польских шляхтичей, которые дальше своей Коломыи ничего не видали – бука, которым пугают детей, домовой, от которого открещивается набожная помещица – призраки, ясновельможный пане. Где эти шпионы? поймали ли хоть одного шпиона? Разве тот деревенский учитель, который недавно высидел семнадцать дней в тюрьме, в самом Львове, за то, что давал в корчме разменять рубль? Сделано было следствие – и что же по этому следствию оказалось?... Австрийское правительство завтра может перерыть сундуки у всех своих подданных, и если хоть в одном из них найдутся рубли, происхождение которых объяснить трудно, или хоть одну переписку с русским правительством – я сейчас же еду в Австрию, и пускай меня сажают на всю жизнь в Шпильберг. Я предлагаю графу пойти на это пари; граф от этого ничего не потеряет, как и не заплатить мне ничего за мои часы, за шубу, которые я должен был продать, захваченный врасплох его административною деятельностью: мне велено было ехать на мой счет и платить amtsinder’ам (канцелярские сторожа) за проезд.

Русские шпионы в Австрии идут не из Петербурга – не рубли русские вина всех зол: двадцать пять палок, которые, ни за что, ни про что, отсыпают хлопам в каждом bezirk’е, не считая тех палок и зуботычин, которыми каждый войт награждает их a discretion, по своему усмотрению.

– Чего ж вы, пане, ездите по свету? спрашивали меня они: – чего вы сюда к наш заехали?

– Вас, добрые люди, хочу посмотреть, как вы живете... Какая ж вам, пане, корысть смотреть на нашу беду; заплатит вам кто за это?

– Книгу напишу я о вас, такую великую, с картинками, идея уж вызревает. Ваши шапки, ваши свиты, хаты, все, все, что у вас есть – все напишу, продам, гроши заработаю – а о вас целый свет будет знать.

– Целый свет! Ой, який же вы добрый, пане, най (нехай – пусть) же вам Пан Бог поможе! Напишите, пане, что мы бедуем, так бедуем, что и сказать нельзя. Може другой монарха придет; тогда лучше будет.

– Что вы, человече, такое говорите! Разве можно такое говорить? Ваш цесарь добрый человек.

– Добрый, пане; как же не добрый! да он бедный про нас ничего не знает: ляхи не допускают его до нас. Мы уже всякую надежду на него потеряли; може русский настанет... С нашего села был один хлоп в Московщине; сказывают, там не бьют палками, там царь поотбирал у поляков леса и пасовиски (выгоны) и хлопам отдал, и там суд хороший, и там податей вдвое меньше нашего платят.

– Ну, оно, пожалуй, и правда, только вам, человече, не подобает так говорить о вашем царе. Ведь беда будет, если кто донесет.

– Э! най буде – я ничего уж не боюсь; хуже того, как теперь, не может быть. Прежде там за кордоном (за границею, в России) хлопы нам завидовали, что у нас добре, от панщины нас освободили, и хотели они под нашего Цесаря достаться – а теперь их Царь лучше для них сделал, чем наши попы; леса и пасовиски им отдал: так они теперь нас зовут под русского Царя. Слухайте, пане, напишите все, что я вам говорю; я бедный, слепой человек, и все мы хлопы бедные и слепые люди, а каждый хлоп вам то же скажет. Пусть весь свет нашу беду знает, пусть все писари, крули знают, каково нам здесь жить, и пусть русский Царь придет, прогонит поляков, немцев и жидов от нас; а мы бедные, слепые хлопы, ничего сами сделать не можем, и согласия между нами нет. Напишите, пане не запомните.

Не нужны тут шпионы, рубли, чтоб привлечь этих слепых к России? Моральное влияние русского государства, его сила, его жизненность влекут к нему славян – а тут гоняются за призраками шпионов и агентов”!

Утро; тяжелые снеговые тучи висят на небе; холод до костей пробирает. Кучка моих товарищей-арестантов прижалась к забору нашей тюрьмы и смотрит в щель, что на улице деется. Смотрю и я – что ж мне делать, если не смотреть? Кто не смотрит, тот ничего не увидит.

Глухое, сдавленное рыдание раздается в толпе; один арестант отделяется от кучки и с плачем мечется по тюремному коридору.

– То що такого? спрашиваю я.

– Донька (дочка) у мене, пане, помира.

– З голоду, комментирует другой арестант спокойно, бесстрастно, как будто дело идет о мухе, а не о человеческом существе.

– Баба из их села сейчас сказала, вон та баба, что прошла...

– А если донька моя умрет, то и двое других моих детей умрут – она у меня старшая в доме, а жонки у меня уж нема, в холеру умерла. Ой беда моя, беда моя!..

Страшно слушать как хлоп рыдает, и трудно мне рассказывать это. Грудь сжимается у меня, слезы на глазах, бумага моя темнеет, когда я это пишу, и грудь неровно движется. – О вы, бедные Грыньки, Грицки, Ильки, вы не прочтете моих строк, вы не будете знать, сдержал ли я свое обещание, что буду писать о вас; а я пишу, как мне это ни тяжело, и выйдет в свет книга, выйдет с картинками, и я постараюсь, чтоб она была переведена на другие языки, чтоб знали люди ваше горе, вашу слепоту. Вы же, из верности вашему цесарю, арестовали меня и даже убили бы, если б не были жандармы в вашем селе Акрешорах, на карпатских вершинах. Перечеркнутую бумагу, вы, бедные, приняли за план ваших сел, план Вены за карту гор ваших, бинокль за подзорную трубу, которая на двадцать миль бере, фотографический аппарат за инженерный. Вы бледнели при виде моей чернильницы, перьев, конвертов, и рылись в моих пожитках, отыскивая револьверов, писем, рублей московских. Будьте ж вы всегда так верны вашему цесарю, как я вас видел, ждите молча, пока настанут лучшие времена...

– Та я ж не розумию, человиче, як же то ваша донька с голоду умирае.

– Мене, пане, арестовали в лесу, когда я у цесаря лес крал, не дали мне домой сходить, у суседей или у жида выпросить чего для детей, привели сюда, замкнули. Ой, беда, бида!!!

– Так слухайте ж, не можно кого там найти з вашего села и послати детям?

– Грошёв, я, пане, не маю – я бедный чоловек.

– Правда, отозвались мои колеги: – он грошев не мае бо дуже бедный.

Раскошелился я... Пусть не сердятся на меня ясновельможные паны: я могу быть самым проклятым москалем, но я, все-таки, не виноват, что у меня в груди хоть и чудское, но не злое сердце. Даже кот тюремщика, если б понимал о чем идет дело, уделил бы полмыши для спасения детей несчастного.

Хлопов приводили и уводили из тюрьмы без конца. К ним приходили их родные, приятели, с ними покалякать, арестованного пана посмотреть.

– Зачем же этот человек у цесаря лес крал? спрашиваю я их.

– Та он, пане, може десятый раз за лес сидит...

– Бойтесь же Бога, человече; так не следует делать.

Арестант понурил голову. Хлопство засмеялось; засмеялся какой-то еврей, пришедший еще раз поторговаться с хлопом, его должником, который тоже сидел с нами.

– А где ж он дров возьмет? спросил он меня, тыча пальцем в несчастного.

– Где люди берут.

– Люди покупают, а у него так мало земли, что купить не на что дров. Ну, он и крадет. Ну, и как же он не будет красть, если дома надо печь затопить? Детей заморозить? Ну! и пан пошел бы красть лес, если б пану было холодно, и у пана были бы дети, и у пана не было бы денег?

– Он крал, пане, отозвался один старик: – чтоб жиду долг заплатить; грошей у него нет, так он платить дровами.

– Ну, что ж? продолжал еврей: – ну и что ж? А откуда еврей дрова возьмет! Ну и чем же ему хлоп заплатит долг? – Може пану чего купить нужно или продать; я знаю у пана денег нет...

– Нет, покорно благодарю покуда.

– Сюртук, брюки, часы, полость, плед...

– Ничего решительно.

– Как пан хочет, а не то я всегда готов с паном гешефт сделать...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

– Ой пане, пане! Бедуем мы, бедуем. Будете, пане, писать о нас, расскажите всем, пане, как мы бедуем. Подати у нас большие: дерут, дерут, со всего дерут, а тут еще неурожай был, может десятый из нас с голоду умер!

– С голоду? Да ведь вам писарь дал денег в помощь.

– Поляки, пане, раздавали деньги, а разве они знают правду!.. Тощает – тощает хлоп с голоду, потом вдруг пухнуть начнет, свалится и умрет где-нибудь под забором, как пёс.

– И вы не помогали друг другу?

– Где нам, пане! Теперь помежи нами, с тех пор как жиды сюда понабрались, согласия нет, хлоп хлопу крейцера не даст. Ой, так, так! хлопы мы дурные (глупые), слепые; ничего не знаем, ничего не умеем и жиды запановали над нами. Идет, пане, хлоп до жида, кланяется ему, просит дать ему в долг; жид даст ренский (гульден), велит через месяц два принести, или на шесть ренских хлебом ему отдать. Так у нас идет. Прошел срок – хлопу заплатить нечем, жид забирает у него скотину, хату, землю...

– Да ведь у вас не вольно жидам покупать землю?

– Не вольно, пане, да жид мудрый, а хлоп слепой. Жид купит землю на лицитации (аукцион), или и так заберет на имя другого хлопа; что ж я с ним поделаю?

– Ну, и будет жид сам землю орать, как вы?

– Где ж там, пане! жид разве хлоп? Жид – жид. Он тому самому, у кого отнял землю, опять ее отдаст только на аренду, и тот будет на него работать всю свою жизнь.

– Да вы бы, люди, меж собой как-нибудь это устроили; ведь перед Богом грех так бедовать!

– Слухайте, пане, сказал мне один товарищ: захочет вот этот хлоп купить у меня мою лупту (шапку) и будет мне давать за нее ренский – я ему не продам; а жиду сейчас отдам за полренского.

– Да отчего же так?

– Такой мы народ, пане; так идет у нас.

– Ой, так, так, пане; так идет у нас.

– Ой, так, так, добрые люди; так идет у вас. Ой, так, так!!!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ночь; ни звезд, ни месяца. Я иду – со мной сидит хлоп. Какое-то село, огоньки светятся в окнах хат.

– Не спите, пане?

– Нет, не сплю.

– Беда вам, пане, ночью...

– Какая беда?

– Вы приехали смотреть наш край; ночью ничего не видно.

– Правда, что беда.

– А заметили ли вы, пане, что у нас в старых хатах окна такие маленькие, что человеку в окно не влезть; в новых окна большие и человек влезет в окно?

– Ну, если б вы не сказали, я бы не заметил. Отчего ж это так?

– Пан поднесет в корчме горилки?

– Росповедайте, я поднесу.

– Мудрый вы пан, горшки наши осмотрели, по споднищам наших баб и по ручникам и по носам нашим, как по книге читаете, какие народы к нам приходили, а слышала ли вы про панщину?

– Слышал. Теперь восемнадцать лет, что вас освободили.

– Так, пане; вы все знаете; так слухайте же: тогда над нами были атаманы, хлопы такие ж, как мы, и они гоняли вас на панщину. Три дня в неделю работали мы на панов, три дня на себя. Опоздает человек на панщину хоть полчаса, еще день в неделю будет работать, а задолжал пану, то и пять и шесть дней работал.

– Так и везде было?

– Не знаю того. Работали мы, а атаман стоял над нами с нагайкою и постегивал.

– Хлоп хлопа?

– Хлоп хлопа, пане, постегивал, потому что если б он не стал постегивать, то эконом панский, или арендатор, или посесор позвали бы панских гайдуков, и дали бы атаману двадцать, тридцать и сорок нагаек.

– Какие ж такие нагайки эти были?

– А такие, пане, как мой бич, только ручка очень коротенькая, а ремень длинный, в человека будет длиною плетёный, с узелком на конце. Вот что у нас было.

– Ну, а окна?

– А окна, пане, делались маленькие для того, чтоб ни атаман, ни гайдуки не влезли в хату. Хлоп провинится и убежит и схоронится в хату, запер дверь – вот никто и не войдет к нему – не будут же стриху разбирать! А тем часом кто-нибудь из его родных просить за него пана или там эконома, и выпросит. Так для того в старых хатах маленькие окна, что панские гайдуки разбойничали по ночам и в окна влезали. И еще для того окна маленькие, что, бывало, хлоп провинятся иди задолжает пану, пан и велит вынуть у него окна: а зима, а дети – беда. Вот, хлопы и делали маленькие окна, чтоб если и вынуть, то не будет большого разорения, и заткнуть всегда можно. Ой так, так пане, была у нас панщина!..

– Ну, а теперь что ж гайдуки?

– А теперь, как панщины нет и гайдуков нет – мало у которого пана есть два-три. Паны теперь разорились в конец: позадолжались жидам все равно как мы, люди.

Не верят хлопы, что панщина навеки сгинула. “Буде Польща, буде й панщина”, твердят они. Освобождение не дало им ни лесов, ни выгонов; хату затопить нечем, скотину некуда выгнать – и приходится работать на пана. За кордоном, говорят они, лучше: там Царь отдал хлопам все, что у них было и где они работали. Там Царь так сделал, что из которого пруда хлопы во время панщины рыбу крали – и тот пруд теперь их, на которой мельнице хлеб мололи – их та мельница. Они это знают от закордонных, которые теперь не нахвалятся своим житьем-бытьем.

Леса и пасовиски, лиса и пасовиски! только и слышите вы от этого народа. Поляки не дают им ничего, потому что злы на них за разоренье, потому что сами окончательно разорятся, если сделают им еще уступку, а разорись поляки – и пропала Польша. Но она и так пропала – уже более половины панских имений перешло в руки армян, евреев и немцев.

– Это костел?, – спрашивал я раз с двадцать, когда проходил мимо какой-нибудь церкви. Церковь можно всегда почти отличить от костела по ее малорусской архитектуре, по ее бедности и старости.

– Костел, пане. Мы кажемо церковь.

– Как церковь? какая же это церковь?

– Такая, пане, наша, русская, куда мы ходим.

– Не знал я, что у вас вера русская. У вас вера – та самая, что за кордоном?

– Ну-ну, вот, пане, та самая.

– Да ведь вы униаты?

– Ни, пане, русины.

Вот и толкуйте с ними! Они даже существования унии не подозревают. Только один отставной солдат, желая блеснуть своим бывальством на свете, сказал мне, что вера у него русская, а язык униатский. Когда присоединится Галичина к России, уния в один день исчезнет. Священник запустит бороду, выкинет из символа веры и от сына, из церкви выкинет колокольчики – исправит мелочи в обрядах, и хлоп, все-таки, не будет знать, что он перешел на православие, будет себе твердить по-прежнему, что он русской веры.

– Москалей видели?

– А, пане, видели! то тверда вера, твердше нашей. Посты строго соблюдают, молятся. У нас на селе есть хлоп; был он ленивый до церкви и случилось, что поставили ему тогда на постой москаля: это когда москали, дай им Боже здоровья, ходили нашего Цесаря спасать от венгров и от поляков. Встает утром москаль, вычистил амуницию, хочет на службу божию (к обедне) идти и спрашивает хозяина, чего тот не собирается. А тот смеется: чего, говорит, я пойду – это все глупость, попы выдумали, чтоб народ обдирать. Как услышал это москаль, как взял хлопа за шиворот, отвозил тесаком – и повел в церковь. “Молись, говорит ты, хохол, дурень, не смей рассуждать!” Вот, пане, тому уже скоро двадцать лет теперь будет, как москали ушли от нас, а этот человек с тех пор ни одной службы божией не пропускает. Твердая вира у москалей, твердше нашей?

– И ходили они в ваши церкви?

– А как же не ходили! С нами вместе ходили. Одна вера, только твердше у них, они нас набожнее.

Робок хлоп; смирен как курица, этот хлоп: кланяется низко – загребет шапку в руку и все ее к земле и к вашим ногам подсовывает. Пройдите мимо их – вскочат и побегут к вашей руке – так ни с того, ни с сего, просто из подобострастия. Побитый, задавленный, пятьсот лет пробывший под гнетом польской и своей шляхты, лишенный даже собственной истории, он помнит только татарщину и панщину, гнется в три погибели и, как все бессильные и бесхарактерные, становится жесток и неумолим, если власть попадает в его руки. Я это на войтах и на дворниках видел, то есть, на старостах (в Галичине говорят войт, в Буковине дворник). Помните вы гоголевских войтов и голов. Вот они – живьем перед вами, с палкою в руках, с арестами, с вопиющим самоуправством и с воспоминанием, что он или царицу возил, или с Голуховским разговаривал. Чуть он почует за собою власть и опору – нет границы его нахальству, а один он ни на что неспособен – доказательство в том, что между ними нет купцов: купцу надо уметь и сметь рассчитывать на свои собственные силы. Нет, – в Турции болгарин или сербин далеко не так подавлен, как эти русины и руснаки. В Турции был разбой, а здесь была панщина, первообраз нашей барщины. В Венгрии было лучше, и там народ бодрее смотрит и предприимчивее. “Я плохо понимаю Россию и тамошнюю жизнь”, сказал мне один священник. “Мне дико себе представить, что названия улиц написаны по-русски, вывески на присутственных местах по-русски, по-русски военная команда, в церкви стоит генерал я молится; но все это я еще кое-как могу вообразить себе; зато, воля ваша, я никак не могу понять, что купец, фабрикант, могут быть русскими – это уж свыше моих умственных способностей!” Вот до чего дошли галичане или, лучше сказать, до чего довели их паны и евреи. А было и у них купечество – это летописи и акты говорят.

Ходит хлоп, пьет, кланяется и ненавидит молча своих мучителей – поляков и евреев. У него одна мечта, одна мысль, одно стремление – избавиться от поляка и от еврея, и он ни за что приняться не хочет, ожидая, когда наступить этот час. В холеру мерли они как мухи, и радовались как только ненавидящий может радоваться, что и евреи умирают так же сильно. Найдись у них предводитель – не успеет правительство ахнуть, как ни поляков, ни евреев не останется в Галичине – так насолили им паны и корчмари. Но предводителей у них нет, потому что нет ни у кого предприимчивости, потому что они вместе держаться не умеют. Их села поражают своим бессилием: там хата, тут хата без общей улицы, без общего плана. Сравните их с великорусским, словацким или чешским, и вы поймете великую силу нашего мира или круга в сравнении с этою распустившеюся и расползающеюся громадою.

Олег, наверное, не без причины перебрался с севера на восток и променял Новгород на Киев. У великорусов было нетрудно хозяйничать варягам: великорусы звали их дело делать, суды рядити, княжить и володати, а не удаль показывать. Великорусы призвали варягов проверять их действия: они смотрели на них, как старообрядцы на своих духовных владык – как на неизбежное зло, как тяжущийся смотрит на своего стряпчего. Олег подумал, подумал, да и перебрался в Киев, а в Киеве Аскольд и Дир уже пануют над хлопами – по шапке их! Пока собирались громады, пока войты с присяжными микали людей, пока люди лапти надували, да потом думали, ничего не решали, да захотели посмотреть, что дальше будет, “яки воны вражи варят фигли будут показувати и що с того всего буде”, а Олег объявил Киев матерью городов русских и пошел завоевывать всяких вятичей да радимичей, древлян и бужан, и Цареград повоевал, и устроил дела, так, как только умный Карл Карлович умеет устраивать. Вот “откуда пошла есть русская земля” – от бессилия хохлацкого. Укрепилась она гайдамацким нападением на Игоря, отчего Ольге понадобилось усилить войско и надзор, окрестилась по воле Владимира да его бояр, вероятно, таких же войтов, и пошла себе жить да поживать, пока не пришли татары и пока великорусы в Суздали, во Владимире, в Москве не взялись за ум и, к ужасу удельных князей, не стали распространять меж купечеством и боярством “московское согласие единого православного толка” – о собирании землиц. А Южная Русь с своею нерешительностью, с своим выжиданием, да почесыванием чубов, пошла гулять в Литву, в Польшу в Австрию, к панам, жидам, изредка отзываясь гайдаматчинами и утекая в Сечь, которая воевала-воевала и ничего не завоевала, тогда как такая же беглая Волга, уходя от бояр, воевод и приказных людей, шла-шла и дошла вплоть до Канады.

Что такое было малороссийское казачество? – раздраженное хлопство, под предводительством Хмельницких, усвоивших себе польскую удаль и польское неуменье что-нибудь прочно и толково устраивать. Шестьдесят лет прошло от присоединения Малороссии к Москве, и стоило Петру арестовать войсковых старшин, чтоб казачество потеряло всякую силу, потому что малорус шагу не может ступить без предводителей. Стоило захотеть Екатерине – и крепостное право явилось. Читайте историю унии и особенно Конисского: – отчего они, эти белоруссы и малоруссы сами не перевидались с Польшею, сами не стряхнули ее ига? Стоило Конисскому воззвание к своей пастве сделать, и был бы Польше конец без иностранного вмешательства. Нет, он писал в Россию, ждал, раздумывал, соображал, каждый шаг рассчитывал; а поляки, между тем, тысячами переводили хлопов в унию, били его священников, замыкали церкви, отбирали монастыри, и не будь поляки бестолковы, не приглашай они сами иностранцев мешаться в их дела – не только православия, даже уний не было бы теперь в землях Речи Посполитой. Речь Посполитая цвела бы да процветала, а русские в ней, не только шляхта, но даже хлопы, были бы давно католиками 84-й пробы. Правду смеются над мазуром, что слепой мазур под темною звездою родился: его доля действительно незавидна. Тысячу лет сряду выкидывает он из себя шляхту, пана, поляка, а сам ничему не научился, ни вперед не пошел, даже народных песен почти вовсе не имеет; себе добра не сделал и русских в беду ввел.

Ненавидит хлоп пана; беда как он презирает его за его неудачи в повстаниях.

– Коли инший монарха прийде до нас, пане, толковал мне один очень умный хлоп: – а ляхи будуть знов (снова) евтятувати, то мы справимся с ними не так, как там за кордоном – у нас дело живо пойдет. И чего там войско на них посылали и бились с ними? – или там хлопы такие дурные, дурней наших? Поляки хвастают, что каждый по двадцати москалей позабивает, а сами хлопа боятся: как хлопа увидит, так и в ноги.

Чего только не выделывали над ними хлопы во время повстания – хлопы их в Польшу возили... Узнал об этом священник, призывает извозчиков:

– Что ж это вы делаете? Бунтовщикам помогаете! кровопийцам вашим и отцов ваших! Вы одурели – вы Польши хотите!

Смеются хлопы. “Просим его мость [*], пусть его мость ничего не боится, и пусть также не гневается. Мы просим его мость, мы Польщи не хочемо, а най же гроши пански и нас, у бедных хлопов ся зостанут”.


[*] Так титулуют хлопы священиков, то, что у нас батюшка, отче.


– Як то? я не розумею.

– А прошу ж его милость, ведь они нам платят за провоз и дорого платят, а Польши не будет, потому что их теи москали позабивають – що ж они зроблят москалям? в у нас в Галичине меньше поляков, и на свете будет их меньше, и нам будет меньше хлопот, и москалям меньше. Прошу его милость, позвольте нам их возить к москалям... прошу его милость.

Священник только руками развел на такую логику.

Но это были еще добросовестные люди; они действительно доставляли седоков до границы, или куда сговорились; а то и так бывало, что хлоп возьмет седока, едет с ним и слушает его рассказы о том, как хлопам хорошо будет при Польше. Когда хлоп наслушается вдоволь пропаганды, то вдруг останавливает лошадей:

– Ну, прошу пана – я теперь повезу вас, пане, до вийта; вы, пане, як я виджу, поляк-бунтовщик.

– Цо, цо?

– Треба буде вас, пане, заарештувати...

– За цо?

– Вы, пане, Польщи хочете: треба вас буде заарештувати. Ту недалеко до войта.

– Але ж, мой коханый!

– Двадцать рейнских заплатите?

– Прошу – и блудный повстанец отдает все, что есть.

– Слезайте теперь – идить пехотой, где хочете. Бувайте здоровы, пане.

И это еще хорошо. Во Львове хлопы останавливали прохожих и спрашивали: “Прошу пана, може пан потребуе воз?

– Потребую, потребую, мой коханый.

– Пану треба ехати за кордон? шепчет хлоп.

– За кордон...

– Я пана до Варшавы отвезу – и кони маю и воз маю! Бедняга поляк чуть не скачет от радости. Почтивый хлоп даже за труд не дорого берет, садится и катит. О, теперь пришло его время, будет он теперь рубить москалей так, что чертям в пекле будет тошно! теперь настало время отличиться и пролить кровь за Отчизну. Теперь, теперь сбудутся все мечты, лелеянные с детства, всосанные с молоком матери. Он или падет или отомстит за кровь убитых, за слёзы сосланных...

– А кто это сидит еще на возу?

– Прошу пана, это наш человек, с села. Лесок. Воз останавливается – хлопы слезают...

– Все гроши, пане, давайть!

Вычищаются карманы, хлопские кулаки гуляют по спине мечтателя – он остается один, без денег, поруганный, опозоренный, избитый.

– А, песья кровь, москали. Это они подкупали хлопов, это все пропаганда москевска, работа партии святоюрской!... И не видит он, что не чужие интриги, а сама Польша-мать, за которую он под пули идет, деморализовала хлопа. Не видит он, что виноват не хлоп-мошенник, а блестящая история блестящей шляхетской республики, и что никакие силы в мире не повернут назад Речи Посполитой.

В хату к Грынце входить Иван, служащий конюхом на панском дворе.

– Грынцю, слухайте, що я вам расповедаю. Меня пан послал к вам; пан говорит, что вы почтивый хлоп, и что вы его любите и готовы за него в огонь и в воду. Он хочет, чтоб вы пошли воевать с москалем.

– Я!?

– Вы. Слухайте! Стухайте! Пан даст новый кожух, капелюх и чоботы. Я пойду; пойдите и вы; Петра возьмем, Димитра, Данилу, Василя...

– Що ж вы, Йвасю, може вы сьте ся дурнем зробили?

– Слухайте, слухайть-но; возьмем капелюхи, кожухи, чоботы, еще пан може грошей даст, горилки поднесет – и делу конец; проводим пана до кордона и утечем назад; пускай там его москали забьют...

Чешет хлоп свой чуб. Зовут на совет Петра и Дмитра – те тоже чешут чубы, думают, думают, ничего не придумают. Зовут Василя. Василь разрубает гордиев узел: “пойдем к его мости и его запытаем”.

– Пойдем к Шмулю! догадываются все и валят в корчму, где уж наверно гордиев узел будет разрублен.

– Ну, вы, гои [*], дурни; хлопы! Что ж такое? отчего вам не йти? пан дает вам все – идите; отчего вам нейти? День, два дня, три дня побудете с паном, там москаля не найдете, дорогу потеряете, пана потеряете, прийдете домой – сюда, ко мне. Отчего вам нейти? Продадите мне – я видел кожухи и все видел, я куплю – десять ренских дам. Вы дурни – хлопы – отчего вам не йти? – Польщи не будет, а кожухи будут! – выпейте горилки – вот вам по келишку [**] – после заплатите.


[*] Гой у евреев то же, что у мусульман – неверный.

[**] Немецкая Kelch – чаша келишек – шкалик.


– Да слухайте, Шмуле... начинает Василь. – Не хочу; чего я буду слухать? гой хлоп, гой дурень – ты мне должен уж пять ренских, вот записано – иди, возьми – чего я буду слухать. Идите все – возьмите у пана и приходите ко мне – я вас всему научу.

Прекрасно рассказывает пан хлопам о Казимире Великом, о Льве Сапеге, о Константине Острожском, о том, как хорошо будет хлопам, когда возродится Польша, рассказывает им все про демократию, про равенство, даже клянется и крест целует, что отдаст им леса и пасовиски, даст им право держать мельницы и корчмы – только помогите, помогите люди! И катятся слёзы по его усам, катятся искренние слёзы – он не лжет. Он верит в возможность возрождения Польши, он верит, что она действительно будет либеральнейшим государством даже для хлопов, он душою и лом готов на все реформы, он даже на православие согласен. Мало таких панов, как он, но есть такие между поляками: есть люди, которые искренно веруют в возможность либеральной Польши... И обходит хлопов панская жена с бутылкою старого венгерского, и дает им денег, и просит, умоляет их не отходить от ее мужа, спасти его от вражеских пуль и штыков, не оставить его раненого в руки москалям-варварам, заклинает она их всеми святыми, их церковью, их детьми, могилами отцов и дедов их, она в ноги падает им...

– Вот вам еще ренский, говорит пан, осматривая револьверы: – сходите к Шмулю; ничего ему не говорите – я знаю, вы умные и честные хлопы, не пьяницы, не обманщики – выпейте и приходите, через час едем.

До границы русской верст с тридцать; от границы русской до штаба генерала польского верст десять – он держится ближе к границе, чтобы легче получать амуницию, рекрутов, и иметь возможность ретироваться когда угодно. Сытые кони пана духом домчали до штаба, – приятель Шмуля, за приличное вознаграждение, перевел повстанцев за границу.

– Пане генерале, я привез с собою всего шесть человек моих хлопов – трудно у нас набирать их, святоюрцы и московская пропаганда все испортили; но за этих шестерых я могу отвечать, что они готовы за нас в огонь и в воду; прикажите позвать их – это их поощрит: они еще не бывали в огне.

– Пане адьютант, позовите хлопов, что приехали с паном графом.

– Они куда-то ушли, пане генерале.

– Может местность осматривают – я за них ручаюсь. Будут отличные косиньеры; пан генерал увидит, каковы они.

За треть цены продали хлопы кожухи Шмулю, нарезались как следует, денег не получили (и для чего же вам деньги, сказал Шмуль), а получили право забирать в счет что хотят.

– Где мой муж? где мой муж? плачет графиня. Нам воротиться повстанские офицеры велели; говорят: у вас ружей нет.

I I

Панщина еще была; пробуждение духовенства от летаргии только что начиналось; народ спал. Никто не знал ни его страстей, ни его заветных грёз. Настал 1846 год.

В тишине, неслышно, скупали поляки оружие, составляли план, чтоб разом подняться восстанием, захватить Галичину... Тогда глухо волновалась вся Европа: на дворе стоял 1848 год. Поляки, как теперь, так и тогда, верили искренно в возможность Польши, и им в голову не приходило, что для хлопов не все равно – будет Польша или нет. А хлоп думает иначе: он думает, что все же лучше, когда у него есть царь в Петербурге или цесарь в Вене или король в Берлине, чем круль в Варшаве. Хлопу нельзя будет жаловаться полякам на поляков: поляк поляка не выдаст, сокол соколу глаза не выклюнет. Он также несогласен на польского круля, как поляк не согласится на воцарение в Варшаве барона Ротшильда, а ведь барон Ротшильд – претендент на иудейский престол, и если не de jure, то de facto управляет евреями всего мира, в роде того, как папа римский управляет ксендзами. Барон Ротшильд имеет такое же право на польский престол, как и князь Чарторийский. Хлоп ничего не значит; хлоп – скот, дойная корова; только интеллигенция и капитал могут иметь голос в государственных делах: стало быть...

Настало время восставать. Войска не было в Галичине. Непрозорливое (совершенно слепое) австрийское правительство ни о чем не думало. У богатого пана, в русском селе (не помню название), собрались повстанцы и послали за хлопами. Хлопы явились, выслушали речь, выслушали все доводы, узнали, что панщины не будет и что все будут равны – и пан и хлоп, что хлопы будут заседать на сейме, и объявили наотрез, что они не хотят Польши, а будут держаться цесаря.

– Я понимаю, что это значит, сообразил один пан: наш хлоп упрям – без палки с ним ничего не поделаешь. Наш хлоп добр, но у него хлопский разум – надо его припугнуть... Волей не пойдете за нами – силою заставим! Да что с вами толковать, мы и без вас спасем нашу отчизну; сидите себе тихо – вы не понимаете добра, которое мы хотим сделать для края...

– Не можно, пане, бунтовати – прошу пана, обозвался оратор.

– Кто ж это не позволит?

– Прошу пана – мы не можем того позволити. Прошу пана – мы ’смо цесарски!

– Ах ты, песья кровь! и хлоп покатился убитый из пистолета.

– Тихо, вы! теперь видели – сидите смирно по хатам, и кто пикнет – тому так же будет. За нами целое войско польское придет.

Хлопы исчезли. Паны одни остались. Нужно было еще закусить, сигары раскурить, патроны приготовить – через час в поход, за Польшу, за родину, за завет отцов...

Из-за забора показался хлоп, другой, третий, десятый, сотый – хлопство направо, хлопство налево, впереди хлопство, позади хлопство. И все с цепами, с косами – и требуют, чтоб поляки положили оружие, дались перевязать и отвести их к начальству. Паны не сдались – они надеялись выдержать осаду: хлопы обложили дом соломой, зажгли, стали у дверей и у окон, и пошла работа цепами!

Весть об этом событии быстро разнеслась по панам – восстание оборвалось. Паны притаились, тихо сидели по своим дворам и даже в гости друг к другу ездить боялись. Везде мерещилась им грозная фигура хлопа с цепом или с косою, как и до сих пор мерещится. Это попы униатские и чиновники австрийские сбили хлопов с толку, решили поляки – и предали анафеме тогдашнего полицмейстера г. Хоминского (русского), который ни духом, ни телом не виноват в этом деле. Вопрос ясен; если попы и полиция могли сделать пропаганду в народе против Польши, отчего же шляхта не могла сделать пропаганду за Польшу? До последнего повстания вся знать в Польше, начиная с полиции и кончая ксёндзами, была в руках ревнителей Речи Посполитой – отчего же хлоп не участвовал в повстании (за весьма малыми исключениями)? И, отчего – оттого, что вот какие бывают происшествия...

Пирует пан со своими приятелями панами. Венгерское льется вино.

– Я знаю, панове, говорит пан – кто виновник злу – попы русские мутят против нас хлопов. Хлоп – дурень, ничего не понимает, скот, а вот тут у меня, на селе, поп подбивает их против меня: лесов требуют, выгона. Вот такого лайдака попа следовало бы поставить в пример другим.

– И повесим, говорят гости, у которых уж давно шумит в голове. – Пойдем и повесим.

– Хлопы, я скажу вам, панове – добрый народ: меня, как отца, любят, но каналья поп!... Вот хлопы, что меня во дворе, каждый душою и телом мне предан и все мне пересказывают, чему их поп учить; ну, я им за это кварту горилки дам, панове.

– Пойдем к попу и повесим его, как жида, как пса.

И венгерское льется; его подносит лакей из хлопов, а панове не замечают, что лакей бледен, как смерть, и что брови его судорожно насунулись.

Венгерское льется – бутылок на столе довольно. Преданный пану не на живот, а на смерть, лакей, незаметно выскользает за дверь, в сени, в конюшню... В конюшне стоит панский любимый жеребец, купленный за дорогую цену; лакей выводит его за ворота, карабкается на него и без седла, без узды, летит по пашням, по выгонам, по проселкам до первой крайней хаты разбросанного южнорусского села.

– Федько! Федько! Федько! отворяйть!

– Що там? Чого? Я уже сплю.

– Але кажу отворяйть! Що ж там у вас?

Паны хочут его мость повисити. Бувайте здоровы.

– Бувайте здоровы.

И лакей скачет назад во двор, а за панским столом никто и не заметил.

Утро. Старенький поп, которому не то что агитировать, даже и говорить тяжело, проснулся, сотворил молитву, надел тулупчик и пошел на двор вздохнуть свежим утренним воздухом. Отворил он дверь, взглянул и ринулся назад: по разным углам двора, у хлева, у стодолы, у конюшни стояли хлопы с косами. “Господи Иисусе Христе, помилуй мя, грешного”! промолвил он, что это, бунт? или меня хотят убить? Да будет воля твоя! Будь – что будет: я старик, мне и так не долго маяться по свету”. И он снова вышел.

– Просим его мость – не ся бойть: ляхи вас не повесят. Священник ничего не мог понять, какие ляхи, за что его вешать.

Еще анекдот. Я очень люблю рассказывать дело анекдотами, потому что они лучше всего рисуют характер края. Один священник беседует с паном о Польше.

– Что вы мне толкуете, говорит пан; – что хлоп не любит поляков. Послушайте хлопов, и вы увидите, что он более недоволен своими попами, чем папами. Что вы сделаете, если я скажу хлопам: “люди, повесьте попа, сожгите церковь; веру попы для своей наживы выдумали – не будете плакаться, что надо за требы платить”.

– Я, пане ясновельможный, скажу только, отвечал священник: – “люди, не вешайте пана, а возьмите все панское: я вам все отдаю” – что тогда будет с паном? Между нами, попами, есть дурные люди – где их не водится – но пусть пан попробует спалить церковь – я знаю, что я сделаю.

Была в 1848 году революция во Львове. Львов, как я уже говорил, – город чисто польский, как Вильно, как Житомир, как Каменец. Польские студенты поставили там баррикады, австрийское войско осадило и бомбардировало город, а по селам все было тихо. Паны не выходили даже из домов.

Едет русский семинарист домой на село; хлопы останавливают бричку.

– Пустить, добры люди, я русин есмь, попович...

– Русин сте? Добре ж, читайте “Верую”!

– Верую во единого Бога Отца Вседержителя, творца неба и земли, видимым же всем и невидимым. И во единого...

– Добре, досыть (довольно), едить (поезжайте)!

Отчего хлопы не спросили “Отче наш”, потому, что эту маленькую молитву и поляк, чего доброго, выучит, а спросили длинное “Верую”. Меня тоже не раз допрашивали, чтоб удостовериться, точно ли я не поляк, какие у нас молитвы и когда за литургией поется или читается – и это не только люди, но даже образованные галичане. Вот оно, чем народ-то распознается, чем своего от чужого отличают. В аудитории мы толковали себе дело так, а на практике, выйдешь на экскурсию, на чистое поле – дело и окажется иначе. Далеко еще не буду я агрономом, если хоть сотню агрономических сочинений прочту, – на дугах, на пашне, там надо учиться делу. Вот оттого самого и надрываются понапрасну поляки и наши утописты, что они из своего кружка не выходят, что у них не хватает нравственной храбрости смотреть, что вне их мира творится: ну, и идут, несчастные, на виселицу, на каторгу, или в эмиграцию... Ой, так, так, – восклицают галичане, когда им приходят в голову грустные мысли. Ой, так, так! скажу и я... В нынешнее повстание поляки, для возбуждения патриотизма, вздумали ставить кресты из дубов, которые выросли еще во времена Речи Посполитой. Кресты эти делались из нетесанных поленьев, как дерево выросло, прямо в коре. Ставили их с процессиями, с демонстрациями – все как водится. Хлопы поняли, что это значит.

– Прошу пана – это так. Поляки пошли к цесарю и просят его, чтоб он снова завел панщину. Цесарь говорит:. “я этого не могу”, а поляки говорят: “вы это можете”. Тогда цесарь сказал им: “добре! если срубленное дерево зазеленеет и панщина будет”. Вот они теперь – прошу пана – и сажают в землю кресты из срубленного нетесаного дерева и надеются, что оно зазеленеет – а разве, пан, Бог услышит их молитвы? Вы, пане, как думаете?

Легенду эту вы услышите от каждого хлопа. Хлоп сам ставит кресты на перекрестках, на полях (те кресты, которые мы теперь уничтожаем в западных губерниях, потому что копье и трость, приделанные к ним, мы, в простоте души, считаем не православною прибавкою); кроме того, он нам оставил кресты в память своего освобождения, с надписями: 1848 року, 3-е мая. Памятка свободы. Уж и не знаю, эти кресты тоже будут ломать или нет? а на них есть даже иногда латинское J.N.R.J вместо I.Н.Ц.I. Будь там как будет – только с крестами этими вышла такая история, что пан отворачивается от памятки свободы, которая ему кричит о ненависти народа к старым польским порядкам, которая напоминает ему, что хлоп, бестия, до сих пор знает, что под польским владычеством панщина была шесть дней в неделю, и что только цесарь австрийский свел ее на три дня, а теперь и совсем отменил. Хлоп же идет мимо дубового креста и косится на него: не выросла ли где зеленая ветка? Шапки перед этим крестом он не снимает, тогда как всем другим крестам отдаст эту честь и перекрестится.

продолжение в комментах