Внимание!
вторник, 08 июня 2010
Знания в массы!
АЛЕКСАНДР БАГАЕВ
Заблуждения в переводе
Уже восемьдесят лет тому назад знаменитый датский лингвист Отто Есперсен в одном из своих выступлений говорил: (В Европе) «насчитывается 120 живых языков, и даже если не учитывать те, на которых говорят меньше 1 миллиона человек, то всё равно останется 38 языков, используемых и как литературный, и как разговорный языки... Все они взаимочуждые, и случись двум представителям разных национальностей захотеть пообщаться между собой, то тогда, если только один из них не утрудит себя — а речь о действительно серьёзном труде — и не выучит язык собеседника, или если оба они не выучат какой-нибудь общий для них третий язык, им неизбежно потребуется переводчик. О том, сколько таможенных пошлин собирается, когда границы пересекают различные товары, у нас статистические данные есть. А вот такой статистики, которая отразила бы, сколько всего времени и на каком протяжении тратится каждый год на переводы с одних языков на другие - у нас нет; хотя и очевидно, что бремя собираемых на границах интеллектуальных 'таможенных пошлин' гораздо тяжелее, чем бремя пошлин материальных.»*
читать дальше * Здесь и далее цитаты из иноязычных текстов приводятся в основном в моём собственном переводе; во всех случаях, когда использован чужой перевод, указан его автор, кроме двух текстов, авторов перевода которых мне установить не удалось.
Данных об этих совершенно особых «пошлинах», наверняка выросших со времён Есперсена на порядки, нет, насколько могу судить, и по сей день. Но получить хоть какое-то представление о реальных масштабах этой неизбежной расходной статьи человечества, наверное, всё-таки можно.
Во времена, когда я работал штатным переводчиком-синхронистом в Секретариате ООН в Нью-Йорке — на рубеже 80-х годов прошлого века — платило нам международное сообщество в среднем 2 500 — 4 000 долларов в месяц (сегодня эту цифру можно смело умножать на два), а рабочий месяц у нас состоял из 90 рабочих часов. То есть стоила наша услуга в современном выражении примерно 60-80 долларов в час. На любом заседании любого ооновского органа работало при этом 12 синхронистов — по два на каждый рабочий язык. И, значит, обходилось бесперебойное взаимопонимание между представителями всего человечества в одном конкретном комитете или на одной конкретной ассамблее не менее, чем в 720 долларов в час, или 4 500 долларов в день. А таких комитетов и ассамблей только в штаб-квартире в Нью-Йорке могло работать одновременно и десять, и даже больше. Получается поэтому пятьдесят-шестьдесят тысяч долларов в день, по самому минимуму и без учёта многих дополнительных расходов, только в одной — хотя и самой крупной — международной организации и только в одной — хотя и самой напряжённой — точке планеты. И только на разговоры; а есть ведь ещё и документы, которые точно так же все переводятся.
Дальше, в принципе, можно было бы точно так же просчитать и остальные, побочные расходы; и не только в международных организациях, а и в международных корпорациях. То есть сосчитать хотя бы самые главные статьи мировых «интеллектуальных таможенных пошлин» можно — они на поверхности, и, судя по всему, составляют многие миллиарды долларов в масштабах всей планеты. Просто за эту бодягу, естественно, никто не берётся и в обозримом будущем вряд ли возьмётся.
Но даже если вдруг кто и возьмётся, то как, например, он или она станет учитывать такую вот статью расхода.
В Комитете Генассамблеи ООН, занимающемся правами человека, началась одним ноябрьским утром 1981 года очередная рутинная дискуссия. Одним из первых выступил наш тогда ещё советский делегат: посетовал на какую-то очередную проволочку в осуществлении какой-то очередной программы по улучшению условий жизни в какой-то очередной бедной стране, завершил с некоторой претензией на риторическое мастерство словами: «А воз и ныне там» - и отключил микрофон. Через пару минут для внеочередного выступления попросил слова представитель Всемирной организации здравоохранения и, право слова получив, с нескрываемой обидой на незаслуженную критику принялся долго и нудно перечислять заслуги на упомянутом поприще его родного ВОЗа и выражать недоумение, почему советская делегация эти очевидные всем заслуги недооценивает. После этой затянувшейся декламации, тоже через пару минут, внеочередного слова с правом на ответ запросил уже наш советский ритор — и тоже довольно долго и довольно нудно стал разъяснять, что Советский Союз в общем и целом высоко оценивает усилия ВОЗа... И так эта их перепалка длилась больше часа, пока я из нашей русской синхронистской кабины не послал председательствующему записку следующего содержания (цитирую, естественно, по памяти): «В первом выступлении представителя СССР заключительный фразеологизм «А воз и ныне там», означающий вполне абстрактно «А движения вперёд не видно», английский переводчик ошибочно перевёл, как «А ВОЗ по-прежнему не достигла никакого прогресса».
На том заседании, помимо нас двенадцати синхронистов, присутствовало десятка три-четыре дипломатов с заработками, сопоставимыми с нашими, ну и ещё пол-дюжины человек занимались всевозможным обеспечением нормального хода работы. И, значит, по применённой нами выше методе можно предположить, что стоил человечеству этот безвозвратно потерянный и ну совсем для него бесполезный час — эдак тысяч пять долларов. По самому минимуму.
И по какой же статье «интеллектуальных таможенных пошлин» такой вот специфический расход проводить, а главное — как его вычленять и потом учитывать? Во всех-то главных точках планеты, во всех организациях и корпорациях? И как его вообще обозначать?
У меня, лично, реальный ответ есть только на самый последний вопрос: как обозначать? По английски я из богатого выбора возможностей остановился на — «Lost in translation», а на русском посчитал адекватным эквивалентом — «Заблуждения в переводе». (По-французски, если кому интересно: «Egaré dans la traduction».)
Почему «заблуждения», а не как-то иначе? Потому что мне хотелось обязательно свести воедино именно интеллектуальный тип «таможенных пошлин» и очень в данном случае важную многозначность, которая получается за счёт «Lost in translation». Ведь в переводе может быть «потерян» (lost) целиком или частично не только смысл оригинала (в коем случае у потребителей перевода возникает «заблуждение» в самом обычном значении слова); в переводе может «потеряться» в смысле «заблудиться» (get lost) и сам переводчик, и вслед за ним его слушатель или читатель — если перевод рассматривать не как просто какой-то текст или высказывание, а ещё и как один из процессов познания, или как некий сектор ноосферы. Вот эти разные типы «потерь», все скопом я и назвал с некоторой лингвистической иронией: «Заблуждения».
А если совсем честно, то стремился я при выборе варианта — уже даже не просто с иронией, а и с некоторым сарказмом — учесть ещё и многозначность слова «перевод».
Ведь говорим мы, и довольно часто: «Перевожу на русский», или «Перевожу с научного языка», или ещё как-то так, в смысле — «Объясняю человеческим языком и доходчиво». Есть, значит, в нашем представлении и понимании и такой «перевод»: с русского на русский (и есть он точно так же у носителей всех известных мне языков). И этот «перевод» отнюдь не менее важен, чем перевод без кавычек, связан с ним напрямую и неразрывно, крепче, чем любые сиамские близнецы, а распространён он и практикуется в мире в масштабах и вовсе на порядки больших, чем моё родное ремесло.
И разговор с читателем я, собственно, затеял, чтобы поговорить о переводческих заблуждениях (всех типов), корнями уходящих в первую очередь в этот самый перевод с родного языка на родной. Потому что образующееся при пересечении этой границы «бремя интеллектуальных таможенных пошлин» уже точно никак не исчислимо, в деньгах во всяком случае, но по огромности своей обычным, связанным с «традиционным» переводом издержкам нисколько не уступает; по-моему, даже наоборот, как-то очень весомо и потому тревожно их превосходит. Ведь иногда из-за одного «заблуждения» счёт «потерянным» может идти — и идёт — на миллионы людей. На десятилетия. И даже на целые народы и на века. Что я и попробую показать.
Такие (не)простые стереотипы
Заблуждение всегда подстерегает нас и грозит каждому, кто возьмётся читать, слушать или формулировать сам любое рассуждение, построенное по принципу «чужой факт/аргумент/вывод — свой факт/контраргумент/вывод». Это — аксиома. Причём заблуждение не может быть хорошим — и это, наверное, тоже аксиома. Потому-то в жизни вообще, для тех случаев, когда любое заблуждение становится особенно нежелательным, мы и придумали иметь судей. Тех, кто одинаково внимательно и одинаково беспристрастно выслушает обе стороны и потом, взвесив все аргументы обвинения и защиты, сопоставив их с существующими законами, примет ясное и недвусмысленное решение. Называется это всё у нас — справедливый суд. Потому что только таким путём есть шанс сначала действительно разобраться в предмете спора и потом уж, на основании выясненного, вынести справедливое решение.
Но вот в обычной нашей нормальной жизни, при любом чтении, слушании или высказывании о спорных — и уж тем более о «бесспорных» — предметах, когда мы как раз и выносим свои суждения и должны бы потому раз за разом выбирать справедливый и честный судейский подход к делу, такое добросовестное отношение случается, к сожалению, совсем нечасто. Если вообще случается: всем некогда, у всех своя нетерпящая отлагательств жизнь: работа, семья, дети, внуки, да и просто свои интересы и пристрастия, наконец.
Есть, однако, помимо судей, как минимум ещё одна профессия, представители которой, как и судьи, вынуждены по должности, чтобы правильно исполнять свои обязанности, самым внимательным образом вслушиваться в аргументы всех сторон – и невинных чистых дев, и самых отпетых негодяев – в равной степени; и при этом знать и понимать суть, содержание и даже сам специфический язык спора. Это – мои коллеги по ремеслу, переводчики.
Причём переводчик-синхронист в этом смысле находится в положении куда как более сложном, нежели судья: он не может в процессе «суда» (перевода) объявить перерыв и удалиться в свою комнату, чтобы свериться с толстыми томами кодексов и уложений (то есть со словарями и справочниками), не может подозвать к себе прокурора и адвоката и шёпотом с ними посоветоваться (то есть воспользоваться чужой подсказкой). Любую деталь обсуждаемого предмета-вопроса, любой термин и словечко, любое выраженьице, независимо от того, исходят они от «защиты» или от «обвинения», нравятся они ему лично или не нравятся – все их он должен и может «вытащить» только из одного доступного ему универсального справочника – из собственной головы. И потому серьёзный профессионал-синхронист всё время, свободное от перевода как такового, вынужден проводить в чтении. Периодики. Спецлитературы. Программ партий. И прочего, и прочего, и прочего. Потому что он всегда, повторяю, должен знать предмет не хуже, чем его знают спорщики – и обвинители, и защитники; о чём бы ни взялись они рядиться, будь то библейские древности или кредитные риски на межбанковском рынке репо. И потому, думаю, у всех моих бывших коллег-синхронистов, как и у меня, вырабатывается с годами профессиональная привычка, постепенно и незаметно становящаяся второй натурой, без устали читать, чтобы знать «не хуже», и в поиске этого знания одинаково упорно искать, находить и «слушать» аргументы и «защиты», и «обвинения». Потому что в первую и главную очередь важно – знать правильно, или иначе — «справедливо», как судья; почитывание же и пописывание исходя из личных эстетических или, скажем, политических пристрастий и антипатий – это когда-нибудь потом, на досуге, в кругу семьи и друзей, коли проснётся и вознамерится поболтать дремлющий внутри каждого из нас «филозоф».
В случае же с письменным переводом аналогия с трудом судьи несколько иная.
Всякий судья выслушивает каждое новое дело как бы дважды: сначала в тиши своего кабинета, знакомясь с ним, и уже потом — в зале заседаний. Примерно так же двигается работа и при письменном переводе.
Ведь серьёзный, действительно профессиональный перевод начинается не в тот момент, когда переводчик приступает к переложению первой иноязычной фразы на свой язык, а несколько раньше. Сначала, ещё и не берясь даже за перо, переводчик просто читает текст в оригинале, от начала до конца. И тоже два раза.
Первый раз – именно обыкновенно читает, как любой читатель. Только гораздо внимательнее, потому что его задача – не просто интуитивно воспринять, а ещё и обязательно рационально вникнуть во все смыслы текста: и в общую глобальную мысль автора, ради которой и написан весь текст (книга, статья и т.п.), и в значение каждого отдельного соображения, из сочетания которых и получается в результате глобальная авторская мысль. Что-то похожее, думаю, проделывают шахматисты, когда разбирают и изучают чужую партию – ход за ходом – вникают в её стратегию и тактику, и потом играют её до какого-то предела, не задумываясь, уже как свою собственную. И не сомневаюсь потому, что любой писатель может только мечтать, чтобы все его читатели были, как письменные переводчики; ведь внимательнее, чем они (мы), слово на бумаге не читает больше никто.
Второй раз – читка всё того же текста имеет целью проверить с привлечением всех известных и доступных справочников и источников правильность своего понимания и всего предмета в целом, и всех вызывающих хоть малейшее сомнение слов и фразеологизмов, специальных терминов и имён собственных, событий и мест их происшествия, и прочей такой информации. Всё это переводчик дотошно разбирает «по всему фронту», выясняя правильность собственного знания и, конечно, его пополняя.
Только после этого он и берётся за перо, чтобы, как и судья, разобравшись досконально в «деле», вынести теперь свой справедливый «приговор».
Зачем я это рассказываю? Затем, что хочу особо подчеркнуть: все упомянутые правила профессионального перевода в равной мере применимы и к переводу традиционному, и к «переводу» с русского на русский. К любому, короче, пересказу на понятном им языке, который будут читать или слушать доверчивые потребители: будь то задорная заметка в заводской многотиражке, гневная прокламация на площади или занудный нечитабельный трактат из области политической философии.
И это пока ещё ни о каких чреватых «заблуждениями» трудностях перевода разговор не шёл. Это ещё пока было просто напоминание о прилежании, без которого нет и не может быть профессионализма и в том, и в другом «переводе». А трудности начинаются вот когда.
«Инда взопрели озимые. Рассупонилось солнышко, расталдыкнуло свои лучи по белу светушку. Понюхал старик Ромуальдыч свою портянку и аж заколдобился....» Эту знаменитую, вызывающую у меня профессиональный восторг фразу мне как-то пришлось переводить на французский язык. И в ней-то я как раз столкнулся с трудностью. С настоящей. Кто ещё не догадался: речь – о портянке (хотя и «Ромуальдыч», привычно оборачивающий ноги грязными тряпками, тоже «казус» хитрый).
Дело в том, что, насколько я знаю, нынешним носителям французского языка этот предмет гардероба – не известен. Вообще не известен – как явление природы. И что тут тогда делать? Вставлять описательную формулу? Но тогда нарушится чудесный поэтический ритм фразы. Писать, что состарившийся отпрыск некоего Ромуальда судорожно задёргался от духана собственных носков (предмета гардероба вполне общеизвестного)? Дословный смысл всего высказывания – не нарушится, это правда. Но зато нарушится, как бы это сказать... ну, восприятие цивилизационного контекста, что ли. Потому что ведь для любого русскоязычного портянка – это не просто предмет гардероба. Таким предметом она для нас является только на первом, дословном и утилитарном уровне понимания нашего языка. А на более высоком, мироощущенческом уровне языкового восприятия, портянка для нас символ, через который нам открывается целый образ жизни. В данном случае – нищего старика-плебея, отец которого носил когда-то очень патрицианское имя Ромуальд, да то ли то был амбициозный, ничем не оправданный выпендрёж большого деревенского оригинала, то ли и впрямь было когда-то в семье аристократическое процветание, да всё вышло. Так что образ очень нам понятный и весьма богатый нюансами. То есть – это у нас в нашем языке, скажем так, языковой стереотип второго, не дословного, а уже мироощущенческого уровня. Перевести который точно и полно на другой, «беспортяночный» язык, не знающий к тому же фамильярных форм отчества и правил их применения в нашем народном обиходе возможно, в принципе, только с комментарием переводчика, со сноской. Любой другой вариант будет с какой-то потерей, с тем или иным искажением или даже усечением какой-либо части всего смыслового комплекса оригинала.
Ну и вот теперь, понимая, что даже запростецкая портянка на самом деле совсем не так проста, когда речь идёт о самовыражении и правильном понимании целой нации, можно начинать конкретный разговор о заблуждениях более серьёзных и печальных, в которых могут оказаться — и оказываются — переводчики (в кавычках и без), а вслед за ними и все их доверчивые читатели и слушатели, когда имеют дело с этими (не)простыми стереотипами второго, мироощущенческого уровня.
Ответственность, от которой не избавляет незнание
Только сначала давайте отвлечёмся на минутку и перенесёмся в прошлое, в Бельгию, на поля неподалёку от города Ватерлоо, и пусть на дворе у нас будет 18 июня 1815 года, пятый час пополудни.
Потому что в этот самый час на поле боя появился первый прусский корпус фельдмаршала Гебхарда Леберехта фон Блюхера, князя Вальштадского, под началом генерала Фридриха фон Бюлова. И потому что до этого момента исход сражения не то что не был ясен, а вообще даже всё шло к тому, что гений Бонапарта в который раз одолеет противника. Потому что, наконец, именно в этот час решилась теперь уже окончательно судьба мятежного императора.
Дело в том, что Наполеон накануне отрядил тридцатитысячный отряд маршала Груши с заданием перехватить пруссаков, но Блюхер совершил успешный быстрый манёвр, большая часть его корпусов успела проскочить до подхода замешкавшегося Груши, и – генералы Блюхера появились на поле боя со свежими войсками в самый критический момент. В результате Наполеон проиграл не просто сражение – всю свою эпоху.
Ну и вот теперь попробуйте пофантазировать и представьте себе, что вы – простой строевой офицер в том роковым образом опоздавшем заградительном отряде. Что вы – ветеран наполеоновских войн, в своём императоре души не чающий и жизнь за него готовый отдать без малейшего колебания. И что через несколько дней после сражения вам стало известно: Груши – не замешкался. Груши ваш отряд «притормозил» совершенно сознательно. Потому что Груши – предал Наполеона. * И вы, получилось, сами того не ведая и уж точно не желая, стали соучастником самого подлейшего предательства, какое только можете себе вообразить.
Вот какие вас охватят чувства в такой ситуации?
Помните, после Цусимы, наши молодые флотские офицеры – абсолютно ни в чём не виноватые – стрелялись, будучи не в силах вынести позора. Какого именно позора – не знаю, это только они сами знали. Может – позора поражения в бою. Может – позора для Отечества. Может – какого-то ещё.
Но оно и не важно. Важно то, что и будучи лично абсолютно ни в чём не виноватым, в некоторых ситуациях ответственности всё равно не избежать. Если, конечно, ты человек чести.
* Да простит мне маршал Груши эту мою дурацкую фантазию. Он в реальной жизни никогда никого не предавал (разве что своих братьев по классу аристократов). В битве при Нови, прикрывая отступление разбитых Суворовым французов, получил четырнадцать – четырнадцать! – ранений. При Ватерлоо до самого конца честно исполнял все приказы своего императора. Когда главное дело уже кончилось, и Наполеон бежал – Груши, не зная об этом, ещё несколько часов добивал прусский арьергард у Вавра. И добил, и увёл свой отряд в целости и сохранности в намюрскую крепость. А затем – собрал остатки разбитой армии, совершил организованный марш и занял оборонительную позицию перед Парижем. Хотя это и не могло уже больше ничего изменить.
Смысл этого аллегорически-романтического отступления был вот в чём. Во всём моём последующем рассказе не будет поиска виноватых — хотя бы потому, что их почти и нет (правда, в масштабах всего человечества; я ещё буду пытаться это доказывать). Но мне тем не менее не хотелось бы, чтобы из-за этого сложилось впечатление, что, коли очевидно виноватых среди нас нет, то никто ни за что и не несёт ответственности. Потому что, как я только что попытался аллегорически продемонстрировать, ответственность есть всегда. Другое дело — знаешь ли ты о ней, какова мера твоих ума, профессионализма и чести
.
На основе этого понимания и будет построен мой пример, к которому я теперь приступаю для демонстрации потенциальной опасности некоторых «заблуждений в переводе». И сразу признаюсь: пример мой будет абсолютно макиавеллианским.
Вот как вы это определение – «макиавеллианский» - поняли? И вообще — как мы его обычно понимаем в целях и того, и другого «перевода» (иначе говоря, в процессе усвоения мысли)? Ответ, согласитесь, прост, причём практически на любом языке во всём сегодняшнем образованном мире: это что-то такое коварное, что-то от нас скрытое, что-то явно не в наших, по большому счёту, интересах. Какой-то, вобщем, неблагожелательный происк какой-то злой силы, исповедующей один главный принцип: цель оправдывает средства, и для её достижения все они хороши.
Проверим на всякий случай? Проверим.
Возьмём для начала словарь и посмотрим, каково вполне устоявшееся, нормативное значение этого слова. И тут же получим безусловное подтверждение нашей правоты. Например, статья из английского толкового словаря после двух обычных притяжательных значений приводит ещё и третье: «Макиавеллианский. ...3. Отличающийся особой или беззастенчивой хитростью, лживостью или неискренностью.» (Random House Unabridged Dictionary)
Ну и теперь просто для очистки совести и сохранения максимально демократичного уровня затеянного эксперимента – то есть обращаясь к самому усреднённому и одновременно самому доступному современному источнику справочной информации – глянем быстренько, что там пишет «википедия».
Пишет Википедия в русскоязычной статье о Макиавелли вот что: «Исторически его принято изображать тонким циником, считающим, что в основе политического поведения лежат выгода и сила... Впрочем, такие представления скорее следует отнести к исторически сформировавшемуся имиджу Макиавелли, чем к объективной реальности.» Во франко-язычной статье сказано уже даже с некоторой страстью и более обоснованно: «Изначально, в благородном смысле макиавеллизм относится к концепциям Никколо Макиавелли, изложенным в его политических произведениях. При таком его понимании «макиавеллизм – это попытка выставить на всеобщее обозрение лицемерие общественной комедии, выявить те чувства, которые на самом деле подвигают людей на те или иные поступки, очертить истинные конфликты, образующие ткань исторической поступи, и изложить лишённый каких бы то ни было иллюзий взгляд на то, что же такое есть в реальности общество.» (Цитата здесь в Википедии – из очерка Рэймона Арона.) А в англоязычной статье сказано уже совсем определённо: «В современном языке определение макиавеллианский используется с уничижительным, негативным смыслом, но такое его приложение ошибочно...» («The pejorative term Machiavellian as it is used today... is... a misnomer»)
Н-да... Кому верить-то — словарю, или «википедии»?.. А вы - увидели, что пример я, вполне возможно, собрался привести отнюдь не коварный или злонамеренный, а, не исключено, какого-то совсем иного свойства?
Почему так в нашей жизни часто получается, почему так запросто происходит у нас сбой в правильном понимании простого, вроде бы, и на первый взгляд очевидного заявления, легко, по-моему, увидеть, или хотя бы попытаться понять, разобравшись как раз с этим явно дуалистическим «макиавеллизмом». И пример, который я читателю теперь предлагаю, с того и начинается, что приглашаю я его посмотреть, откуда взялось такое вопиющее разночтение между устоявшимся нормативным значением «макиавеллианского» и его нынешним, уже широко, массово – википедийно – распространённым толкованием.
Тут прежде всего надо вспомнить, что в своей главной, фундаментальной работе «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия» (далее в тексте я её буду называть сокращённо «Рассуждения...») Макиавелли написал, среди прочего, вот такие довольно знаменитые строки (эта и все последующие цитаты из «Рассуждений...» в переводе Р.Хлодовского):
«Книга I, Глава XII. О том, сколь важно считаться с религией и как, пренебрегая этим, по вине римской Церкви Италия пришла в полный упадок
Государи или республики, желающие остаться неразвращенными, должны прежде всего уберечь от порчи обряды своей религии и непрестанно поддерживать к ним благоговение, ибо не может быть более очевидного признака гибели страны, нежели явное пренебрежение божественным культом. ... Им надлежит поощрять и умножать все, что возникает на благо религии, даже если сами они считают явления эти обманом и ложью. ...
Если бы князья христианской республики сохраняли религию в соответствии с предписаниями, установленными ее основателем, то христианские государства и республики были бы гораздо целостнее и намного счастливее, чем они оказались в наше время. Невозможно представить большего свидетельства упадка религии, нежели указание на то, что народ, находящийся ближе всех к римской Церкви, являющейся главой нашей религии, наименее религиозен. Тот, кто рассмотрит основы нашей религии и посмотрит, насколько отличны ее нынешние обычаи от стародавних, первоначальных, придет к выводу, что она, несомненно, близка либо к своей гибели, либо к мучительным испытаниям.
...дурные примеры папской курии лишили нашу страну всякого благочестия и всякой религии, что повлекло за собой бесчисленные неудобства и бесконечные беспорядки... мы, итальянцы, обязаны Церкви и священникам прежде всего тем, что остались без религии и погрязли во зле.»
В этом рассуждении нужно для наших целей отметить, как главное, вот что: Макиавелли в желательной с его точки зрения системе государственного устройства не осуждал и не отрицал религию; наоборот, он развёрнуто и определённо указывал на её крайнюю важность и потому обязательную необходимость; но при этом недвусмысленно подразумевал подчинённость Церкви — т.е. культового административного учреждения — светским князьям (правителям государств). А это в его эпоху означало – прямой вызов всему существовавшему тогда устройству государственной жизни в католической – то есть практически во всей – Европе: ведь в ней тогда единоличным главой всего и вся считался именно верховный чиновник римской Церкви – папа. Другими словами, в нескольких сухих и бесстрастных абзацах Макиавелли фактически изложил основания, на которых могла бы быть осуществлена по сути революция в масштабах всей Европы.
Теперь читаем коротенький отрывок из прекрасного очерка, который посвятил ему известный английский публицист и историк первой половины девятнадцатого века Томас Маколей:
«Нет никаких оснований считать, что окружавшие его люди находили его произведения шокирующими или нелепыми. Напротив, сохранилось более, чем достаточно, доказательств того, что и к нему, и к его работам современники относились с большим уважением. Его книги были опубликованы под патронажем самого папы Климента VII, а неподабающим для христианина чтением их объявили только поколение спустя, на Тридентском соборе.* Он, действительно, подвергся осуждению некоторых членов демократической партии (во Флоренции – А.Б.), но только за то, что посвятил своего «Государя» покровителю, носившему непопулярную среди них фамилию Медичи; а вот по поводу его столь сурово с тех пор осуждённых аморальных доктрин никакого возмущения никто тогда, вроде, не выказал. Первые гневные возгласы против них зазвучали по сю сторону Альп, и в Италии их, кажется, восприняли с полным недоумением. А самым первым его гонителем был, насколько мы можем знать, кардинал Поул, наш соотечественник.»
* Это кажущееся противоречие – один папа издаёт труды Макиавелли, а его преемник – предаёт автора анафеме, объясняется просто. Папа Климент VII – это Джулио Медичи, внебрачный сын одного из Медичи, племянник Лоренцо Великолепного и двоюродный брат папы Льва X. Во время, когда Макиавелли написал своего «Государя», Джулио Медичи был произведён в кардиналы (стал князем Церкви) и назначен во Флоренции – «столице» дома Медичи и одновременно отчизне Макиавелли – архиепископом. Именно он, видимо, выступил непосредственным заказчиком «Государя», поскольку известно, что Джулио Медичи слыл сторонником воссоединения бесконечно раздробленной в то время Италии. Но эти его устремления наталкивались на практически непреодолимую трудность: такая политика неизбежно вступала в противоречие со стратегическими интересами папской курии, которая тогда возглавляла одно из главных государственных образований на территории нынешней Италии со столицей в Риме (называлось это гос.образование «Папская область», и создано оно было в восьмом веке, правда, на весьма сомнительных основаниях: для оправдания его учреждения Церковь использовала фальшивку – знаменитый нынче подделанный Церковью документ, известный под названием «Константинов дар»; существует Папская область и по сей день, но теперь уже только в виде карликового государства Ватикан). Не один век папы отчаянно интриговали и сталкивали лбами разных местных правителей («государей»), безуспешно пытаясь подчинить себе таким образом всю страну и в любом случае – причём уже гораздо более успешно – не допустить чрезмерного усиления любого из конкурентов в ущерб своим интересам. Известно много случаев, когда они заключали военные союзы с разными европейскими монархами – против своих итальянских соперников. Именно из-за этого Макиавелли и написал, только не в заказном «Государе», а в глубоко своём произведении «Рассуждения...», в той же, уже процитированной выше главе: «...... Церковь была виновницей того, что Италия не смогла оказаться под властью одного владыки, но находилась под игом множества господ и государей. Это породило столь великую ее раздробленность и такую ее слабость, что она делалась добычей не только могущественных варваров, но всякого, кто только ни желал на нее напасть. Всем этим мы, итальянцы, обязаны Церкви, и никому иному.»
Итак – Реджинальд Поул, который, похоже, и стоял у истоков нынешнего нормативного, словарного значения «макиавеллианского». И кто он такой?
Годы его жизни: 1500-1558. Выходец из очень знатной английской семьи, по матери – Плантагенет (то есть при определённом стечении обстоятельств имел законное право претендовать на королевский трон). Закончил жизнь в должности архиепископа Кентерберийского (главы английской Церкви) и Канцлера Оксфордского университета. Однажды даже чуть не был избран очередным папой римским.
Для нас, однако, важно не столько его аристократическое величие в Англии и огромное влияние в римской Церкви, сколько то, чем он занимался в расцвете сил.
А занимался он борьбой с Генрихом VIII, который упразднил в Англии главенство римской Церкви. (После смерти короля Генриха старый порядок вещей ненадолго восстановила ревностная католичка королева Мария I, при которой кардинал Поул и стал её главным и ближайшим советником, а также архиепископом Кентерберийским. Именно с его помощью королева Мария вошла в историю под прозвищем «Кровавая» - за жестокие массовые расправы с «еретиками».) То есть при Генрихе VIII Церковь в Англии поставили именно на то место, которое ей в своих рассуждениях и отводил Макиавелли. Причём, если верить кардиналу Поулу, мысли и советы Макиавелли в основе действий короля Генриха, может, и не лежали, но какую-то важную роль в реформации английской Церкви тем не менее явно сыграли.
Потому что у короля Генриха в эпоху противостояния с папской курией главным советником, помощником и проводником его воли был некий Томас Кромвель (Оливер Кромвель ему доводился пра-правнучатым племянником). Вместе они, среди прочего, упразднили в Англии монастыри, изъяли в пользу казны всё их имущество, конфисковали церковные земли, прекратили отчисления в пользу папской курии, изгнали с государственных должностей церковных сановников и заменили их на светских служащих. Именно Томаса Кромвеля считают автором большинства Актов, принятых парламентом в период реформации английской Церкви, в 1532-1539 гг. И вот он-то, как часто принято считать, вроде бы дал на заре реформации будущему кардиналу, Реджинальду Поулу такой вот совет: «...лучше бросить всяких мечтателей вроде Платона и прочесть вместо этого книгу находчивого итальянца, толкующего об искусстве управления вполне практически».
Но дело, похоже, обстояло не совсем так. Вот что по этому поводу написано в энциклопедии «Британника»:
«По словам кардинала Поула, версию которого слишком легко приняли на веру, Кромвель к тому времени (концу 1520-х гг. – А.Б.) под впечатлением от изученного им макиавеллевского 'Государя' превратился в настоящего 'посланника Сатаны'. Поул встречался и беседовал с Кромвелем один раз (в 1529 году — А.Б.) и через десять лет после этой встречи, в 1539-м году написал, что Кромвель посоветовал ему тогда прочесть недавно вышедшую в Италии книгу о политике, а он со временем обнаружил, что имелся в виду 'Государь' Макиавелли. Обнаружить сие Поулу и впрямь было возможно лишь через несколько лет: ведь 'Государь' был впервые опубликован в 1532-м году, то есть через три года после той памятной беседы. По некоторым имеющимся сведениям Кромвель вообще узнал о 'Государе' только в 1537-м или 1539-м году... ...вполне вероятно, что рассказ об этом случае родился в воображении Поула, когда под впечатлением от прочитанного в 1538-м году 'Государя' находился он сам, а Кромвель тогда же жестоко расправлялся с членами его семьи; ведь до тех-то пор черт макиавеллианского 'посланника Сатаны' Поул в Кромвеле не находил.»
Томас Кромвель и впрямь немало поспособствовал отправке на плаху чуть ли не всех близких родственников Поула, не пощадил даже его мать. Но в значительной степени виноват в их гибели был сам кардинал: ведь именно в это время он по заданию папы римского в качестве его нунция мотался по Европе между испанским императорским и французским королевским дворами и пытался сколотить общеевропейскую анти-английскую лигу; прямо как Наполеон.
Почему он столь очевидно предал свою родину? Потому что в Англии последовательно и наглядно осуществлялся на практике «проект Макиавелли»: нация объединилась под рукой одного Государя, парламент давал законы и выражал интересы знати и народа, Церковь заняла подабающее ей подчинённое место и ограничилась своим непосредственным делом; место в этом государственном устройстве нашлось всем – кроме Ватикана. Одним из главных чиновников - «членов ЦК» - которого как раз и являлся Поул. То есть под угрозой оказались, как мы сегодня выразились бы, перспективы в том числе и его лично карьеры и власти, а то и вовсе даже трудоустройства.
Так что вполне закономерно, что о самом Макиавелли и о его рассуждениях папский нунций, князь Церкви Реджинальд Поул высказался следующим образом: «Я нахожу, что сия книга написана врагом рода человеческого. В ней растолкованы все возможные способы, коими могут быть уничтожены религия, справедливость и всякая склонность к добродетели».
Уточним. Макиавелли сказал (в «Рассуждениях...»; курсив мой): «...ибо там, где существует религия, предполагается всякое благо, там же, где ее нет, надо ждать обратного.» И ещё он сказал: «Государи или республики... должны прежде всего уберечь от порчи обряды своей религии и непрестанно поддерживать к ним благоговение...» На что кардинал Поул, без тени смущения по поводу собственной какой-то просто вопиющей ввиду её очевидности лжи, ответил: у Макиавелли «растолкованы все возможные способы, коими» может быть уничтожена религия. И потому квалифицировал его, как «врага рода человеческого».
По-моему, точно так же в нашем не столь давнем российском прошлом любую персональную критику в адрес руководителей государства (Сталина, например) объявляли без обиняков злонамеренным происком против Партии и всей родной страны, и потому самого критика тут же зачисляли во «враги народа». Я, лично, не вижу никаких различий в логике осуждений, с которыми выступали что былые советские партийцы, что кардинал Поул. Те твердили: «Мы говорим Ленин, подразумеваем – Партия», этот явно имеет в виду: «Он говорит Церковь, а мы подразумеваем – религия».
Потому не удивительно всё-таки, вопреки недоумевающему Маколею, что самая первая критика Макиавелли прозвучала именно «по сю сторону Альп», а не в Италии, где опять же по вполне понятным причинам у Макиавелли были одни восторженные поклонники. Ведь именно тут, по сю сторону приложили король Генрих и его советник Кромвель теорию Макиавелли на практике: в одной отдельно взятой стране лишили Церковь главенства и подчинили её Государю. Причём – буквально следом за первой публикацией макиавеллианских (в «благородном смысле») политических трактатов в Италии.
И потому опять не удивительно, что при первой же представившейся официальной возможности – на Тридентском (Трентском) Соборе, открывшемся в конце 1545-го года с целью покончить с еретиками-реформаторами – римская Церковь срочно ополчилась в том числе и на столь опасного для неё «подавателя вредного примера»: официально предала Макиавелли анафеме, а политические трактаты его включила в только что учреждённый «Индекс запрещённых книг» (Index Librorum Prohibitorum). Причём одним из трёх легатов уже нового папы – не Климента VII – на первых заседаниях Тридентского Собора был – кардинал Поул.
Что эти предупредительные меры означали в тогдашней католической Европе на практике? То, что ознакомление с произведениями Макиавелли, вынесение самостоятельного суждения о нём и о его учении стали – невозможными. Не только рядовые христиане, а и подавляющее большинство тогдашних «научно-образовательных центров» - университеты и монастыри – отныне могли только повторять и всё больше затверждать официальную «линию партии». При этом, наверное, не будет натяжкой сказать, что в 16-ом веке в Европе единственным действительно массовым средством информации и потому «мэйнстримом» была – церковь. Именно так: не с заглавной буквы, а с прописной. Церковь в каждом городском квартале, церквушка в каждой деревне. Тогда ведь газет не читали и телевизор не смотрели; тогда слушали проповеди. А в них по тогдашнему закону каждый священник в меру своих способностей обязан был не излагать объективно пастве «стереотипы» пребывавших в анафеме, не разъяснять их подробно и терпеливо (переводить, если по нашей тут терминологии), а клеймить их, и только — как то и предписывало им высокое начальство. На протяжении нескольких столетий.
Результат, естественно, не заставил себя ждать. Всего через тридцать с гаком лет после завершения Тридентского собора, в 1598-ом или 1599-ом году в Лондоне самый в ту пору славный английский драматург Кристофер Марло выпустил на сцену свою новую пьесу «Мальтийский жид». По тогдашним порядкам в начале представления зачитывалось эдакое разъяснительное вступление – чтобы рядового зрителя правильно «сориентировать». И вот в такой вступительной «ориентировке» к «Мальтийскому жиду» для широкой публики о главном персонаже пьесы сказано, что он – «истинно Макиавиль» (”a sound Machiavil”). Поскольку персонаж исторической фигурой, то есть самим Никколо Макиавелли, не являлся, то, значит, на тот момент имя это в восприятии театральной публики стало уже вполне нарицательным (как у нас, например, видимо к концу 19 века, Хлестаков). К чему стоит ещё добавить, что «истинно Макиавиль» в пьесе Марло – подлец невероятный, творит чем дальше, тем больше и тем гнуснее злодеяния, да к тому же ещё и зовётся очень для тогдашней публики символичным именем Варавва. Так вот в сознании публики между именем Макиавелли, самыми невероятными гнусностями и библейским злодеем должны были сами собой расставиться знаки равенства.
Пьесу эту играли не один год, разные труппы, в том числе и королевская. И, возможно, в результате и этой «психической атаки» тоже через некоторое время – если точно, то в 1665-ом году – выступая в английском Парламенте, Спикер Палаты общин, говоря о реакции голландцев на разумные (естественно) предложения английского короля, сказал следующее: «Однако, голландцы (коварно, тайком, гнусно? - А.Б.) порешили неправедно приобретённое сохранить силой.» Почему я определение, квалифицирующее голландское решение, поставил в скобки и под знаком вопроса? Потому что не знаю наверняка, какой именно пейоративный смысл уже вкладывали тогда в «макиавеллизм»; но зато вижу, что эволюция со времён выхода в свет «Мальтийского жида» произошла и состоялась: имя нарицательное превратилось в обычное определение и как таковое вошло в языковой обиход. Вот оно: «But the Dutch resolved, with Machiavil, to keep by Force what they had got by Wrong...». От ”with Machiavil” до ”machiavellian” – уже осталось, согласитесь, совсем немного, один небольшой словообразовательный шажок. Процесс формирования стереотипа завершился примерно за 150 лет.
Ну а откуда же всё-таки противоречие, в которое вступила с ним «википедия»? По-моему – всё дело в эволюции «СМИ». Тоже примерно 150 лет, только теперь уже тому назад, Церковь начала необратимо и с ходом времени всё более обвально утрачивать эту свою главную «медийную» роль, упускать из рук свой монопольный контроль над «мэйнстримом». Образно говоря, «Берлинская стена обрушилась», церковный «Индекс запрещённых книг» перестал «работать» - устрашать, если попросту. Причём сегодня этот печальный «Индекс» читается, как полный перечень чуть ли не всех отныне общепризнанно великих и гениальных писателей и мыслителей христианской («западной») цивилизации. А они-то как раз макиавеллизм воспринимали исключительно в «изначальном, благородном смысле»: Монтескье, Дидро, Руссо, Гёте, Байрон... И как бы от имени их всех скопом – Фрэнсис Бэкон: «Мы многим обязаны Макиавелли и прочим, кто не поучает, что людям пристало делать, а пишет о том, что люди делают.»
Вот и пришло вместе с «реабилитированными» на смену страстным, но не рациональным проклинаниям и гневным проповедям вдумчивое объективное переосмысление «макиавеллианского». Массовое. И потому язык, вне всякого сомнения, хотя и со своим обычным отставанием, но за ним последует; и уверен, что в не таком далёком будущем в толковых словарях в статьях о «макиавеллизме» и «макиавеллианском» перед нынешними определениями вставят оговорку: устар. Ведь вот сумели же учёные, те, что занимаются политической философией и историей права, уже давно, но, правда, без лишнего шума договориться: Никколо Макиавелли — основоположник и главный вдохновитель современной республиканской идеи.
Очень показательно в связи с этим то, что теперь, когда борьба за глобальное господство безвозвратно проиграна, Церковь больше не держит на Макиавелли зла. В посвящённой ему статье Католической энциклопедии New Advent рассказ о нём ведётся вполне доброжелательный, вдумчивый и – безо всяких обвинений шиворот-навыворот вроде того изначального, прозвучавшего из уст кардинала Поула. Война отгремела, и настоящие профессионалы, как им и подабает, теперь с уважением говорят о славном и доблестно сражавшемся противнике.
А ещё, если подражать великому насмешнику Макиавелли и никогда не упускать случая ввернуть в серьёзный разговор что-нибудь весёлое, вот вам шутка, в которой на самом деле ни грана шутки, а одна только чистая правда, как оно часто в реальной жизни и бывает. В своей только что вышедшей новой книге, в очередной раз разъясняющей массам в США очередную смену «курса Партии» англо-американского истэблишмента, один из главных популяризаторов «партийной линии» в западном самом что ни на есть мэйнстриме — Томас Фридман — написал вот такую фразу (курсив мой): «Чтобы действительно представить себе масштабы и сложность задачи, которую нам предстоит решить при переходе к Системе чистой энергии, лучше всего взять и, если подзабыли, перечитать Макиавелли. Мне лично в «Государе» больше всего нравится вот этот отрывок...».* И это в глубоко ортодоксальных, религиозных христианских США звучит из уст ихнего специалиста агитпропа не хуже нашего былого политобозревателя Юрия Жукова. Представляете, читаете вы году эдак в 1980 только что выпущенную в Политиздатe миллионным тиражом свежую книжку Юрия Жукова, а в ней: «...лучше всего взять и, если подзабыли, перечитать Черчилля. Мне лично в его «Фултонской речи» больше всего нравится...». Тем временем инструктора райкомов партии всех лекторов общества «Знание» в большой суматохе заинтригованной гурьбой отправляют на спецсеминары для срочного ознакомления с оною речью...)
* Шутки шутками, а в Штатах ведь сразу следом за этим очередным эпохальным трудом Томаса «Юрия Жукова» Фридмана (с интервалом в два месяца) вышла книга уже гораздо более серьёзная, потому что абсолютно академичная, под названием «Чем Макиавелли важен: Путеводитель по Демократии на пути к гражданственности», в анонсе которой сказано: «Для всех нас, живущих в демократической Америке и одновременно борющихся за сохранение нашей демократии, в мысли Макиавелли в первую очередь имеет значение та сумма индивидуальных и коллективных качеств, которые требуются от настоящего гражданина, и которую сам Макиавелли называл 'добродетелью' (virtu). Речь тут о таких разных качествах, как мужественность, отвага, находчивость, стремление к самосовершенствованию и даже стоическое приятие неизбежного...». О том, какие значения — они очень разные! - вкладывал Макиавелли в это самое загадочное в «Государе» слово — virtu — написаны целые книги; об одном этом слове. Некоторые переводчики вообще в отдельных местах макиавеллиева текста оставляли его без перевода — не знали, как же всё-таки его точно перевести, как не вложить в уста автора то, чего он в виду не имел. Ну и применял Макиавелли это своё излюбленное словечко не к жизненному настрою граждан, а к мотивациям, которые должен иметь Государь, берясь за те «нелёгкие» дела, о которых Макиавелли, используя для наглядности конкретные примеры, в «Государе» как раз и повествовал. Забавно — правда ведь? - как этот американский профессор-новатор всё закручивает...
Любой, кому, как и мне, интересна эволюция этого стереотипа, и кто будет потому внимательно теперь следить за развитием событий, скоро увидит, в какую именно сторону его станут разворачивать: знать-то надо.
Возращаюсь на минутку к тому, с чего начал: к виноватым и к ответственности.
Кто виноват в создании «макиавеллианского» стереотипа? И правомерно ли, вообще, считать, что кто-либо таки был в данном случае в чём-то виноват?
Я не профессиональный историк, и не профессиональный юрист, и потому отвечать категорически и к тому же публично на эти вопросы не мне. Я же могу только сказать, что у истоков всякой лжи, конечно же, всегда обязательно стоит какой-нибудь «кардинал Поул», во плоти и во крови реальный живой человек, лгущий вполне сознательно в корыстных интересах и свой Партии, и своих собственных. Соответственно, если проследить всю цепочку распространения и постепенной «мироощущенческой стереотипизации» любой лжи, то чем ближе к истоку, тем больше будет появляться «на экране локатора» таких сознательных лжецов. И наоборот: чем дальше от нас отстоят истоки какой-нибудь «стереотипной» лжи — тем меньше среди нас самих сознательно повинных в ней.* Но искать этих милых лжецов, выставлять на обозрение публики и оглашать обвинительный вердикт, повторяю, дело не моё, а профессиональных историков и юристов.
* Вот недавно папа римский признался, наконец, публично, что дело тамплиеров было сфабриковано Церковью. Значит, было на момент его покаяния сколько-то сознательных лжецов: это, как минимум, те, с кем папа обсуждал и принимал решение: будем сознаваться или нет? Должны же они были заранее знать предмет; иначе как бы они тогда могли его обсуждать? А раз они его сегодня знали, значит, все семьсот лет, что утекли со времён того грустного и гнусного события, кто-то это знание правды в недрах папской курии хранил и передавал преемникам. Ну вот, значит, всё это время, вплоть до публичного выступления папы — все они, посвящённые, сознательно лгали и были в том очевидно виноваты. Но согласитесь: ничтожно это малое, как я уже говорил, количество людей в масштабах всего человечества, на протяжении веков, на всей планете.
А действительно категорично я могу сказать только вот что. Когда в обвинениях в чей-то адрес систематически нарушаются основные правила риторики и тоже систематически используются, как сегодня сказали бы, приёмы «чёрного пиара» (а по научному - идеологической войны), тогда такое «дело» любой суд — моего ума в том числе — должен безусловно и тут же отправлять на доследование.
продолжение в комментариях
дискуссия здесь
«Когда умён оратор, и предмет
Искусно выбран им, не диво речью
Ему пленить сердца. Но ты, Пенфей,
На бойкость языка все возложил надежды:
Твоим речам не достаёт ума.
А вреден гражданин, коль, смелый и речистый,
Он, власть имея, смыслом обделён.»
Еврипид
«Я знал одну планету, на ней жил лентяй. Он не выполол вовремя три кустика...»
Антуан де Сент-Экзюпери
Искусно выбран им, не диво речью
Ему пленить сердца. Но ты, Пенфей,
На бойкость языка все возложил надежды:
Твоим речам не достаёт ума.
А вреден гражданин, коль, смелый и речистый,
Он, власть имея, смыслом обделён.»
Еврипид
«Я знал одну планету, на ней жил лентяй. Он не выполол вовремя три кустика...»
Антуан де Сент-Экзюпери
Заблуждения в переводе
Уже восемьдесят лет тому назад знаменитый датский лингвист Отто Есперсен в одном из своих выступлений говорил: (В Европе) «насчитывается 120 живых языков, и даже если не учитывать те, на которых говорят меньше 1 миллиона человек, то всё равно останется 38 языков, используемых и как литературный, и как разговорный языки... Все они взаимочуждые, и случись двум представителям разных национальностей захотеть пообщаться между собой, то тогда, если только один из них не утрудит себя — а речь о действительно серьёзном труде — и не выучит язык собеседника, или если оба они не выучат какой-нибудь общий для них третий язык, им неизбежно потребуется переводчик. О том, сколько таможенных пошлин собирается, когда границы пересекают различные товары, у нас статистические данные есть. А вот такой статистики, которая отразила бы, сколько всего времени и на каком протяжении тратится каждый год на переводы с одних языков на другие - у нас нет; хотя и очевидно, что бремя собираемых на границах интеллектуальных 'таможенных пошлин' гораздо тяжелее, чем бремя пошлин материальных.»*
читать дальше * Здесь и далее цитаты из иноязычных текстов приводятся в основном в моём собственном переводе; во всех случаях, когда использован чужой перевод, указан его автор, кроме двух текстов, авторов перевода которых мне установить не удалось.
Данных об этих совершенно особых «пошлинах», наверняка выросших со времён Есперсена на порядки, нет, насколько могу судить, и по сей день. Но получить хоть какое-то представление о реальных масштабах этой неизбежной расходной статьи человечества, наверное, всё-таки можно.
Во времена, когда я работал штатным переводчиком-синхронистом в Секретариате ООН в Нью-Йорке — на рубеже 80-х годов прошлого века — платило нам международное сообщество в среднем 2 500 — 4 000 долларов в месяц (сегодня эту цифру можно смело умножать на два), а рабочий месяц у нас состоял из 90 рабочих часов. То есть стоила наша услуга в современном выражении примерно 60-80 долларов в час. На любом заседании любого ооновского органа работало при этом 12 синхронистов — по два на каждый рабочий язык. И, значит, обходилось бесперебойное взаимопонимание между представителями всего человечества в одном конкретном комитете или на одной конкретной ассамблее не менее, чем в 720 долларов в час, или 4 500 долларов в день. А таких комитетов и ассамблей только в штаб-квартире в Нью-Йорке могло работать одновременно и десять, и даже больше. Получается поэтому пятьдесят-шестьдесят тысяч долларов в день, по самому минимуму и без учёта многих дополнительных расходов, только в одной — хотя и самой крупной — международной организации и только в одной — хотя и самой напряжённой — точке планеты. И только на разговоры; а есть ведь ещё и документы, которые точно так же все переводятся.
Дальше, в принципе, можно было бы точно так же просчитать и остальные, побочные расходы; и не только в международных организациях, а и в международных корпорациях. То есть сосчитать хотя бы самые главные статьи мировых «интеллектуальных таможенных пошлин» можно — они на поверхности, и, судя по всему, составляют многие миллиарды долларов в масштабах всей планеты. Просто за эту бодягу, естественно, никто не берётся и в обозримом будущем вряд ли возьмётся.
Но даже если вдруг кто и возьмётся, то как, например, он или она станет учитывать такую вот статью расхода.
В Комитете Генассамблеи ООН, занимающемся правами человека, началась одним ноябрьским утром 1981 года очередная рутинная дискуссия. Одним из первых выступил наш тогда ещё советский делегат: посетовал на какую-то очередную проволочку в осуществлении какой-то очередной программы по улучшению условий жизни в какой-то очередной бедной стране, завершил с некоторой претензией на риторическое мастерство словами: «А воз и ныне там» - и отключил микрофон. Через пару минут для внеочередного выступления попросил слова представитель Всемирной организации здравоохранения и, право слова получив, с нескрываемой обидой на незаслуженную критику принялся долго и нудно перечислять заслуги на упомянутом поприще его родного ВОЗа и выражать недоумение, почему советская делегация эти очевидные всем заслуги недооценивает. После этой затянувшейся декламации, тоже через пару минут, внеочередного слова с правом на ответ запросил уже наш советский ритор — и тоже довольно долго и довольно нудно стал разъяснять, что Советский Союз в общем и целом высоко оценивает усилия ВОЗа... И так эта их перепалка длилась больше часа, пока я из нашей русской синхронистской кабины не послал председательствующему записку следующего содержания (цитирую, естественно, по памяти): «В первом выступлении представителя СССР заключительный фразеологизм «А воз и ныне там», означающий вполне абстрактно «А движения вперёд не видно», английский переводчик ошибочно перевёл, как «А ВОЗ по-прежнему не достигла никакого прогресса».
На том заседании, помимо нас двенадцати синхронистов, присутствовало десятка три-четыре дипломатов с заработками, сопоставимыми с нашими, ну и ещё пол-дюжины человек занимались всевозможным обеспечением нормального хода работы. И, значит, по применённой нами выше методе можно предположить, что стоил человечеству этот безвозвратно потерянный и ну совсем для него бесполезный час — эдак тысяч пять долларов. По самому минимуму.
И по какой же статье «интеллектуальных таможенных пошлин» такой вот специфический расход проводить, а главное — как его вычленять и потом учитывать? Во всех-то главных точках планеты, во всех организациях и корпорациях? И как его вообще обозначать?
У меня, лично, реальный ответ есть только на самый последний вопрос: как обозначать? По английски я из богатого выбора возможностей остановился на — «Lost in translation», а на русском посчитал адекватным эквивалентом — «Заблуждения в переводе». (По-французски, если кому интересно: «Egaré dans la traduction».)
Почему «заблуждения», а не как-то иначе? Потому что мне хотелось обязательно свести воедино именно интеллектуальный тип «таможенных пошлин» и очень в данном случае важную многозначность, которая получается за счёт «Lost in translation». Ведь в переводе может быть «потерян» (lost) целиком или частично не только смысл оригинала (в коем случае у потребителей перевода возникает «заблуждение» в самом обычном значении слова); в переводе может «потеряться» в смысле «заблудиться» (get lost) и сам переводчик, и вслед за ним его слушатель или читатель — если перевод рассматривать не как просто какой-то текст или высказывание, а ещё и как один из процессов познания, или как некий сектор ноосферы. Вот эти разные типы «потерь», все скопом я и назвал с некоторой лингвистической иронией: «Заблуждения».
А если совсем честно, то стремился я при выборе варианта — уже даже не просто с иронией, а и с некоторым сарказмом — учесть ещё и многозначность слова «перевод».
Ведь говорим мы, и довольно часто: «Перевожу на русский», или «Перевожу с научного языка», или ещё как-то так, в смысле — «Объясняю человеческим языком и доходчиво». Есть, значит, в нашем представлении и понимании и такой «перевод»: с русского на русский (и есть он точно так же у носителей всех известных мне языков). И этот «перевод» отнюдь не менее важен, чем перевод без кавычек, связан с ним напрямую и неразрывно, крепче, чем любые сиамские близнецы, а распространён он и практикуется в мире в масштабах и вовсе на порядки больших, чем моё родное ремесло.
И разговор с читателем я, собственно, затеял, чтобы поговорить о переводческих заблуждениях (всех типов), корнями уходящих в первую очередь в этот самый перевод с родного языка на родной. Потому что образующееся при пересечении этой границы «бремя интеллектуальных таможенных пошлин» уже точно никак не исчислимо, в деньгах во всяком случае, но по огромности своей обычным, связанным с «традиционным» переводом издержкам нисколько не уступает; по-моему, даже наоборот, как-то очень весомо и потому тревожно их превосходит. Ведь иногда из-за одного «заблуждения» счёт «потерянным» может идти — и идёт — на миллионы людей. На десятилетия. И даже на целые народы и на века. Что я и попробую показать.
Такие (не)простые стереотипы
Заблуждение всегда подстерегает нас и грозит каждому, кто возьмётся читать, слушать или формулировать сам любое рассуждение, построенное по принципу «чужой факт/аргумент/вывод — свой факт/контраргумент/вывод». Это — аксиома. Причём заблуждение не может быть хорошим — и это, наверное, тоже аксиома. Потому-то в жизни вообще, для тех случаев, когда любое заблуждение становится особенно нежелательным, мы и придумали иметь судей. Тех, кто одинаково внимательно и одинаково беспристрастно выслушает обе стороны и потом, взвесив все аргументы обвинения и защиты, сопоставив их с существующими законами, примет ясное и недвусмысленное решение. Называется это всё у нас — справедливый суд. Потому что только таким путём есть шанс сначала действительно разобраться в предмете спора и потом уж, на основании выясненного, вынести справедливое решение.
Но вот в обычной нашей нормальной жизни, при любом чтении, слушании или высказывании о спорных — и уж тем более о «бесспорных» — предметах, когда мы как раз и выносим свои суждения и должны бы потому раз за разом выбирать справедливый и честный судейский подход к делу, такое добросовестное отношение случается, к сожалению, совсем нечасто. Если вообще случается: всем некогда, у всех своя нетерпящая отлагательств жизнь: работа, семья, дети, внуки, да и просто свои интересы и пристрастия, наконец.
Есть, однако, помимо судей, как минимум ещё одна профессия, представители которой, как и судьи, вынуждены по должности, чтобы правильно исполнять свои обязанности, самым внимательным образом вслушиваться в аргументы всех сторон – и невинных чистых дев, и самых отпетых негодяев – в равной степени; и при этом знать и понимать суть, содержание и даже сам специфический язык спора. Это – мои коллеги по ремеслу, переводчики.
Причём переводчик-синхронист в этом смысле находится в положении куда как более сложном, нежели судья: он не может в процессе «суда» (перевода) объявить перерыв и удалиться в свою комнату, чтобы свериться с толстыми томами кодексов и уложений (то есть со словарями и справочниками), не может подозвать к себе прокурора и адвоката и шёпотом с ними посоветоваться (то есть воспользоваться чужой подсказкой). Любую деталь обсуждаемого предмета-вопроса, любой термин и словечко, любое выраженьице, независимо от того, исходят они от «защиты» или от «обвинения», нравятся они ему лично или не нравятся – все их он должен и может «вытащить» только из одного доступного ему универсального справочника – из собственной головы. И потому серьёзный профессионал-синхронист всё время, свободное от перевода как такового, вынужден проводить в чтении. Периодики. Спецлитературы. Программ партий. И прочего, и прочего, и прочего. Потому что он всегда, повторяю, должен знать предмет не хуже, чем его знают спорщики – и обвинители, и защитники; о чём бы ни взялись они рядиться, будь то библейские древности или кредитные риски на межбанковском рынке репо. И потому, думаю, у всех моих бывших коллег-синхронистов, как и у меня, вырабатывается с годами профессиональная привычка, постепенно и незаметно становящаяся второй натурой, без устали читать, чтобы знать «не хуже», и в поиске этого знания одинаково упорно искать, находить и «слушать» аргументы и «защиты», и «обвинения». Потому что в первую и главную очередь важно – знать правильно, или иначе — «справедливо», как судья; почитывание же и пописывание исходя из личных эстетических или, скажем, политических пристрастий и антипатий – это когда-нибудь потом, на досуге, в кругу семьи и друзей, коли проснётся и вознамерится поболтать дремлющий внутри каждого из нас «филозоф».
В случае же с письменным переводом аналогия с трудом судьи несколько иная.
Всякий судья выслушивает каждое новое дело как бы дважды: сначала в тиши своего кабинета, знакомясь с ним, и уже потом — в зале заседаний. Примерно так же двигается работа и при письменном переводе.
Ведь серьёзный, действительно профессиональный перевод начинается не в тот момент, когда переводчик приступает к переложению первой иноязычной фразы на свой язык, а несколько раньше. Сначала, ещё и не берясь даже за перо, переводчик просто читает текст в оригинале, от начала до конца. И тоже два раза.
Первый раз – именно обыкновенно читает, как любой читатель. Только гораздо внимательнее, потому что его задача – не просто интуитивно воспринять, а ещё и обязательно рационально вникнуть во все смыслы текста: и в общую глобальную мысль автора, ради которой и написан весь текст (книга, статья и т.п.), и в значение каждого отдельного соображения, из сочетания которых и получается в результате глобальная авторская мысль. Что-то похожее, думаю, проделывают шахматисты, когда разбирают и изучают чужую партию – ход за ходом – вникают в её стратегию и тактику, и потом играют её до какого-то предела, не задумываясь, уже как свою собственную. И не сомневаюсь потому, что любой писатель может только мечтать, чтобы все его читатели были, как письменные переводчики; ведь внимательнее, чем они (мы), слово на бумаге не читает больше никто.
Второй раз – читка всё того же текста имеет целью проверить с привлечением всех известных и доступных справочников и источников правильность своего понимания и всего предмета в целом, и всех вызывающих хоть малейшее сомнение слов и фразеологизмов, специальных терминов и имён собственных, событий и мест их происшествия, и прочей такой информации. Всё это переводчик дотошно разбирает «по всему фронту», выясняя правильность собственного знания и, конечно, его пополняя.
Только после этого он и берётся за перо, чтобы, как и судья, разобравшись досконально в «деле», вынести теперь свой справедливый «приговор».
Зачем я это рассказываю? Затем, что хочу особо подчеркнуть: все упомянутые правила профессионального перевода в равной мере применимы и к переводу традиционному, и к «переводу» с русского на русский. К любому, короче, пересказу на понятном им языке, который будут читать или слушать доверчивые потребители: будь то задорная заметка в заводской многотиражке, гневная прокламация на площади или занудный нечитабельный трактат из области политической философии.
И это пока ещё ни о каких чреватых «заблуждениями» трудностях перевода разговор не шёл. Это ещё пока было просто напоминание о прилежании, без которого нет и не может быть профессионализма и в том, и в другом «переводе». А трудности начинаются вот когда.
«Инда взопрели озимые. Рассупонилось солнышко, расталдыкнуло свои лучи по белу светушку. Понюхал старик Ромуальдыч свою портянку и аж заколдобился....» Эту знаменитую, вызывающую у меня профессиональный восторг фразу мне как-то пришлось переводить на французский язык. И в ней-то я как раз столкнулся с трудностью. С настоящей. Кто ещё не догадался: речь – о портянке (хотя и «Ромуальдыч», привычно оборачивающий ноги грязными тряпками, тоже «казус» хитрый).
Дело в том, что, насколько я знаю, нынешним носителям французского языка этот предмет гардероба – не известен. Вообще не известен – как явление природы. И что тут тогда делать? Вставлять описательную формулу? Но тогда нарушится чудесный поэтический ритм фразы. Писать, что состарившийся отпрыск некоего Ромуальда судорожно задёргался от духана собственных носков (предмета гардероба вполне общеизвестного)? Дословный смысл всего высказывания – не нарушится, это правда. Но зато нарушится, как бы это сказать... ну, восприятие цивилизационного контекста, что ли. Потому что ведь для любого русскоязычного портянка – это не просто предмет гардероба. Таким предметом она для нас является только на первом, дословном и утилитарном уровне понимания нашего языка. А на более высоком, мироощущенческом уровне языкового восприятия, портянка для нас символ, через который нам открывается целый образ жизни. В данном случае – нищего старика-плебея, отец которого носил когда-то очень патрицианское имя Ромуальд, да то ли то был амбициозный, ничем не оправданный выпендрёж большого деревенского оригинала, то ли и впрямь было когда-то в семье аристократическое процветание, да всё вышло. Так что образ очень нам понятный и весьма богатый нюансами. То есть – это у нас в нашем языке, скажем так, языковой стереотип второго, не дословного, а уже мироощущенческого уровня. Перевести который точно и полно на другой, «беспортяночный» язык, не знающий к тому же фамильярных форм отчества и правил их применения в нашем народном обиходе возможно, в принципе, только с комментарием переводчика, со сноской. Любой другой вариант будет с какой-то потерей, с тем или иным искажением или даже усечением какой-либо части всего смыслового комплекса оригинала.
Ну и вот теперь, понимая, что даже запростецкая портянка на самом деле совсем не так проста, когда речь идёт о самовыражении и правильном понимании целой нации, можно начинать конкретный разговор о заблуждениях более серьёзных и печальных, в которых могут оказаться — и оказываются — переводчики (в кавычках и без), а вслед за ними и все их доверчивые читатели и слушатели, когда имеют дело с этими (не)простыми стереотипами второго, мироощущенческого уровня.
Ответственность, от которой не избавляет незнание
Только сначала давайте отвлечёмся на минутку и перенесёмся в прошлое, в Бельгию, на поля неподалёку от города Ватерлоо, и пусть на дворе у нас будет 18 июня 1815 года, пятый час пополудни.
Потому что в этот самый час на поле боя появился первый прусский корпус фельдмаршала Гебхарда Леберехта фон Блюхера, князя Вальштадского, под началом генерала Фридриха фон Бюлова. И потому что до этого момента исход сражения не то что не был ясен, а вообще даже всё шло к тому, что гений Бонапарта в который раз одолеет противника. Потому что, наконец, именно в этот час решилась теперь уже окончательно судьба мятежного императора.
Дело в том, что Наполеон накануне отрядил тридцатитысячный отряд маршала Груши с заданием перехватить пруссаков, но Блюхер совершил успешный быстрый манёвр, большая часть его корпусов успела проскочить до подхода замешкавшегося Груши, и – генералы Блюхера появились на поле боя со свежими войсками в самый критический момент. В результате Наполеон проиграл не просто сражение – всю свою эпоху.
Ну и вот теперь попробуйте пофантазировать и представьте себе, что вы – простой строевой офицер в том роковым образом опоздавшем заградительном отряде. Что вы – ветеран наполеоновских войн, в своём императоре души не чающий и жизнь за него готовый отдать без малейшего колебания. И что через несколько дней после сражения вам стало известно: Груши – не замешкался. Груши ваш отряд «притормозил» совершенно сознательно. Потому что Груши – предал Наполеона. * И вы, получилось, сами того не ведая и уж точно не желая, стали соучастником самого подлейшего предательства, какое только можете себе вообразить.
Вот какие вас охватят чувства в такой ситуации?
Помните, после Цусимы, наши молодые флотские офицеры – абсолютно ни в чём не виноватые – стрелялись, будучи не в силах вынести позора. Какого именно позора – не знаю, это только они сами знали. Может – позора поражения в бою. Может – позора для Отечества. Может – какого-то ещё.
Но оно и не важно. Важно то, что и будучи лично абсолютно ни в чём не виноватым, в некоторых ситуациях ответственности всё равно не избежать. Если, конечно, ты человек чести.
* Да простит мне маршал Груши эту мою дурацкую фантазию. Он в реальной жизни никогда никого не предавал (разве что своих братьев по классу аристократов). В битве при Нови, прикрывая отступление разбитых Суворовым французов, получил четырнадцать – четырнадцать! – ранений. При Ватерлоо до самого конца честно исполнял все приказы своего императора. Когда главное дело уже кончилось, и Наполеон бежал – Груши, не зная об этом, ещё несколько часов добивал прусский арьергард у Вавра. И добил, и увёл свой отряд в целости и сохранности в намюрскую крепость. А затем – собрал остатки разбитой армии, совершил организованный марш и занял оборонительную позицию перед Парижем. Хотя это и не могло уже больше ничего изменить.
Смысл этого аллегорически-романтического отступления был вот в чём. Во всём моём последующем рассказе не будет поиска виноватых — хотя бы потому, что их почти и нет (правда, в масштабах всего человечества; я ещё буду пытаться это доказывать). Но мне тем не менее не хотелось бы, чтобы из-за этого сложилось впечатление, что, коли очевидно виноватых среди нас нет, то никто ни за что и не несёт ответственности. Потому что, как я только что попытался аллегорически продемонстрировать, ответственность есть всегда. Другое дело — знаешь ли ты о ней, какова мера твоих ума, профессионализма и чести
.
На основе этого понимания и будет построен мой пример, к которому я теперь приступаю для демонстрации потенциальной опасности некоторых «заблуждений в переводе». И сразу признаюсь: пример мой будет абсолютно макиавеллианским.
Вот как вы это определение – «макиавеллианский» - поняли? И вообще — как мы его обычно понимаем в целях и того, и другого «перевода» (иначе говоря, в процессе усвоения мысли)? Ответ, согласитесь, прост, причём практически на любом языке во всём сегодняшнем образованном мире: это что-то такое коварное, что-то от нас скрытое, что-то явно не в наших, по большому счёту, интересах. Какой-то, вобщем, неблагожелательный происк какой-то злой силы, исповедующей один главный принцип: цель оправдывает средства, и для её достижения все они хороши.
Проверим на всякий случай? Проверим.
Возьмём для начала словарь и посмотрим, каково вполне устоявшееся, нормативное значение этого слова. И тут же получим безусловное подтверждение нашей правоты. Например, статья из английского толкового словаря после двух обычных притяжательных значений приводит ещё и третье: «Макиавеллианский. ...3. Отличающийся особой или беззастенчивой хитростью, лживостью или неискренностью.» (Random House Unabridged Dictionary)
Ну и теперь просто для очистки совести и сохранения максимально демократичного уровня затеянного эксперимента – то есть обращаясь к самому усреднённому и одновременно самому доступному современному источнику справочной информации – глянем быстренько, что там пишет «википедия».
Пишет Википедия в русскоязычной статье о Макиавелли вот что: «Исторически его принято изображать тонким циником, считающим, что в основе политического поведения лежат выгода и сила... Впрочем, такие представления скорее следует отнести к исторически сформировавшемуся имиджу Макиавелли, чем к объективной реальности.» Во франко-язычной статье сказано уже даже с некоторой страстью и более обоснованно: «Изначально, в благородном смысле макиавеллизм относится к концепциям Никколо Макиавелли, изложенным в его политических произведениях. При таком его понимании «макиавеллизм – это попытка выставить на всеобщее обозрение лицемерие общественной комедии, выявить те чувства, которые на самом деле подвигают людей на те или иные поступки, очертить истинные конфликты, образующие ткань исторической поступи, и изложить лишённый каких бы то ни было иллюзий взгляд на то, что же такое есть в реальности общество.» (Цитата здесь в Википедии – из очерка Рэймона Арона.) А в англоязычной статье сказано уже совсем определённо: «В современном языке определение макиавеллианский используется с уничижительным, негативным смыслом, но такое его приложение ошибочно...» («The pejorative term Machiavellian as it is used today... is... a misnomer»)
Н-да... Кому верить-то — словарю, или «википедии»?.. А вы - увидели, что пример я, вполне возможно, собрался привести отнюдь не коварный или злонамеренный, а, не исключено, какого-то совсем иного свойства?
Почему так в нашей жизни часто получается, почему так запросто происходит у нас сбой в правильном понимании простого, вроде бы, и на первый взгляд очевидного заявления, легко, по-моему, увидеть, или хотя бы попытаться понять, разобравшись как раз с этим явно дуалистическим «макиавеллизмом». И пример, который я читателю теперь предлагаю, с того и начинается, что приглашаю я его посмотреть, откуда взялось такое вопиющее разночтение между устоявшимся нормативным значением «макиавеллианского» и его нынешним, уже широко, массово – википедийно – распространённым толкованием.
Тут прежде всего надо вспомнить, что в своей главной, фундаментальной работе «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия» (далее в тексте я её буду называть сокращённо «Рассуждения...») Макиавелли написал, среди прочего, вот такие довольно знаменитые строки (эта и все последующие цитаты из «Рассуждений...» в переводе Р.Хлодовского):
«Книга I, Глава XII. О том, сколь важно считаться с религией и как, пренебрегая этим, по вине римской Церкви Италия пришла в полный упадок
Государи или республики, желающие остаться неразвращенными, должны прежде всего уберечь от порчи обряды своей религии и непрестанно поддерживать к ним благоговение, ибо не может быть более очевидного признака гибели страны, нежели явное пренебрежение божественным культом. ... Им надлежит поощрять и умножать все, что возникает на благо религии, даже если сами они считают явления эти обманом и ложью. ...
Если бы князья христианской республики сохраняли религию в соответствии с предписаниями, установленными ее основателем, то христианские государства и республики были бы гораздо целостнее и намного счастливее, чем они оказались в наше время. Невозможно представить большего свидетельства упадка религии, нежели указание на то, что народ, находящийся ближе всех к римской Церкви, являющейся главой нашей религии, наименее религиозен. Тот, кто рассмотрит основы нашей религии и посмотрит, насколько отличны ее нынешние обычаи от стародавних, первоначальных, придет к выводу, что она, несомненно, близка либо к своей гибели, либо к мучительным испытаниям.
...дурные примеры папской курии лишили нашу страну всякого благочестия и всякой религии, что повлекло за собой бесчисленные неудобства и бесконечные беспорядки... мы, итальянцы, обязаны Церкви и священникам прежде всего тем, что остались без религии и погрязли во зле.»
В этом рассуждении нужно для наших целей отметить, как главное, вот что: Макиавелли в желательной с его точки зрения системе государственного устройства не осуждал и не отрицал религию; наоборот, он развёрнуто и определённо указывал на её крайнюю важность и потому обязательную необходимость; но при этом недвусмысленно подразумевал подчинённость Церкви — т.е. культового административного учреждения — светским князьям (правителям государств). А это в его эпоху означало – прямой вызов всему существовавшему тогда устройству государственной жизни в католической – то есть практически во всей – Европе: ведь в ней тогда единоличным главой всего и вся считался именно верховный чиновник римской Церкви – папа. Другими словами, в нескольких сухих и бесстрастных абзацах Макиавелли фактически изложил основания, на которых могла бы быть осуществлена по сути революция в масштабах всей Европы.
Теперь читаем коротенький отрывок из прекрасного очерка, который посвятил ему известный английский публицист и историк первой половины девятнадцатого века Томас Маколей:
«Нет никаких оснований считать, что окружавшие его люди находили его произведения шокирующими или нелепыми. Напротив, сохранилось более, чем достаточно, доказательств того, что и к нему, и к его работам современники относились с большим уважением. Его книги были опубликованы под патронажем самого папы Климента VII, а неподабающим для христианина чтением их объявили только поколение спустя, на Тридентском соборе.* Он, действительно, подвергся осуждению некоторых членов демократической партии (во Флоренции – А.Б.), но только за то, что посвятил своего «Государя» покровителю, носившему непопулярную среди них фамилию Медичи; а вот по поводу его столь сурово с тех пор осуждённых аморальных доктрин никакого возмущения никто тогда, вроде, не выказал. Первые гневные возгласы против них зазвучали по сю сторону Альп, и в Италии их, кажется, восприняли с полным недоумением. А самым первым его гонителем был, насколько мы можем знать, кардинал Поул, наш соотечественник.»
* Это кажущееся противоречие – один папа издаёт труды Макиавелли, а его преемник – предаёт автора анафеме, объясняется просто. Папа Климент VII – это Джулио Медичи, внебрачный сын одного из Медичи, племянник Лоренцо Великолепного и двоюродный брат папы Льва X. Во время, когда Макиавелли написал своего «Государя», Джулио Медичи был произведён в кардиналы (стал князем Церкви) и назначен во Флоренции – «столице» дома Медичи и одновременно отчизне Макиавелли – архиепископом. Именно он, видимо, выступил непосредственным заказчиком «Государя», поскольку известно, что Джулио Медичи слыл сторонником воссоединения бесконечно раздробленной в то время Италии. Но эти его устремления наталкивались на практически непреодолимую трудность: такая политика неизбежно вступала в противоречие со стратегическими интересами папской курии, которая тогда возглавляла одно из главных государственных образований на территории нынешней Италии со столицей в Риме (называлось это гос.образование «Папская область», и создано оно было в восьмом веке, правда, на весьма сомнительных основаниях: для оправдания его учреждения Церковь использовала фальшивку – знаменитый нынче подделанный Церковью документ, известный под названием «Константинов дар»; существует Папская область и по сей день, но теперь уже только в виде карликового государства Ватикан). Не один век папы отчаянно интриговали и сталкивали лбами разных местных правителей («государей»), безуспешно пытаясь подчинить себе таким образом всю страну и в любом случае – причём уже гораздо более успешно – не допустить чрезмерного усиления любого из конкурентов в ущерб своим интересам. Известно много случаев, когда они заключали военные союзы с разными европейскими монархами – против своих итальянских соперников. Именно из-за этого Макиавелли и написал, только не в заказном «Государе», а в глубоко своём произведении «Рассуждения...», в той же, уже процитированной выше главе: «...... Церковь была виновницей того, что Италия не смогла оказаться под властью одного владыки, но находилась под игом множества господ и государей. Это породило столь великую ее раздробленность и такую ее слабость, что она делалась добычей не только могущественных варваров, но всякого, кто только ни желал на нее напасть. Всем этим мы, итальянцы, обязаны Церкви, и никому иному.»
Итак – Реджинальд Поул, который, похоже, и стоял у истоков нынешнего нормативного, словарного значения «макиавеллианского». И кто он такой?
Годы его жизни: 1500-1558. Выходец из очень знатной английской семьи, по матери – Плантагенет (то есть при определённом стечении обстоятельств имел законное право претендовать на королевский трон). Закончил жизнь в должности архиепископа Кентерберийского (главы английской Церкви) и Канцлера Оксфордского университета. Однажды даже чуть не был избран очередным папой римским.
Для нас, однако, важно не столько его аристократическое величие в Англии и огромное влияние в римской Церкви, сколько то, чем он занимался в расцвете сил.
А занимался он борьбой с Генрихом VIII, который упразднил в Англии главенство римской Церкви. (После смерти короля Генриха старый порядок вещей ненадолго восстановила ревностная католичка королева Мария I, при которой кардинал Поул и стал её главным и ближайшим советником, а также архиепископом Кентерберийским. Именно с его помощью королева Мария вошла в историю под прозвищем «Кровавая» - за жестокие массовые расправы с «еретиками».) То есть при Генрихе VIII Церковь в Англии поставили именно на то место, которое ей в своих рассуждениях и отводил Макиавелли. Причём, если верить кардиналу Поулу, мысли и советы Макиавелли в основе действий короля Генриха, может, и не лежали, но какую-то важную роль в реформации английской Церкви тем не менее явно сыграли.
Потому что у короля Генриха в эпоху противостояния с папской курией главным советником, помощником и проводником его воли был некий Томас Кромвель (Оливер Кромвель ему доводился пра-правнучатым племянником). Вместе они, среди прочего, упразднили в Англии монастыри, изъяли в пользу казны всё их имущество, конфисковали церковные земли, прекратили отчисления в пользу папской курии, изгнали с государственных должностей церковных сановников и заменили их на светских служащих. Именно Томаса Кромвеля считают автором большинства Актов, принятых парламентом в период реформации английской Церкви, в 1532-1539 гг. И вот он-то, как часто принято считать, вроде бы дал на заре реформации будущему кардиналу, Реджинальду Поулу такой вот совет: «...лучше бросить всяких мечтателей вроде Платона и прочесть вместо этого книгу находчивого итальянца, толкующего об искусстве управления вполне практически».
Но дело, похоже, обстояло не совсем так. Вот что по этому поводу написано в энциклопедии «Британника»:
«По словам кардинала Поула, версию которого слишком легко приняли на веру, Кромвель к тому времени (концу 1520-х гг. – А.Б.) под впечатлением от изученного им макиавеллевского 'Государя' превратился в настоящего 'посланника Сатаны'. Поул встречался и беседовал с Кромвелем один раз (в 1529 году — А.Б.) и через десять лет после этой встречи, в 1539-м году написал, что Кромвель посоветовал ему тогда прочесть недавно вышедшую в Италии книгу о политике, а он со временем обнаружил, что имелся в виду 'Государь' Макиавелли. Обнаружить сие Поулу и впрямь было возможно лишь через несколько лет: ведь 'Государь' был впервые опубликован в 1532-м году, то есть через три года после той памятной беседы. По некоторым имеющимся сведениям Кромвель вообще узнал о 'Государе' только в 1537-м или 1539-м году... ...вполне вероятно, что рассказ об этом случае родился в воображении Поула, когда под впечатлением от прочитанного в 1538-м году 'Государя' находился он сам, а Кромвель тогда же жестоко расправлялся с членами его семьи; ведь до тех-то пор черт макиавеллианского 'посланника Сатаны' Поул в Кромвеле не находил.»
Томас Кромвель и впрямь немало поспособствовал отправке на плаху чуть ли не всех близких родственников Поула, не пощадил даже его мать. Но в значительной степени виноват в их гибели был сам кардинал: ведь именно в это время он по заданию папы римского в качестве его нунция мотался по Европе между испанским императорским и французским королевским дворами и пытался сколотить общеевропейскую анти-английскую лигу; прямо как Наполеон.
Почему он столь очевидно предал свою родину? Потому что в Англии последовательно и наглядно осуществлялся на практике «проект Макиавелли»: нация объединилась под рукой одного Государя, парламент давал законы и выражал интересы знати и народа, Церковь заняла подабающее ей подчинённое место и ограничилась своим непосредственным делом; место в этом государственном устройстве нашлось всем – кроме Ватикана. Одним из главных чиновников - «членов ЦК» - которого как раз и являлся Поул. То есть под угрозой оказались, как мы сегодня выразились бы, перспективы в том числе и его лично карьеры и власти, а то и вовсе даже трудоустройства.
Так что вполне закономерно, что о самом Макиавелли и о его рассуждениях папский нунций, князь Церкви Реджинальд Поул высказался следующим образом: «Я нахожу, что сия книга написана врагом рода человеческого. В ней растолкованы все возможные способы, коими могут быть уничтожены религия, справедливость и всякая склонность к добродетели».
Уточним. Макиавелли сказал (в «Рассуждениях...»; курсив мой): «...ибо там, где существует религия, предполагается всякое благо, там же, где ее нет, надо ждать обратного.» И ещё он сказал: «Государи или республики... должны прежде всего уберечь от порчи обряды своей религии и непрестанно поддерживать к ним благоговение...» На что кардинал Поул, без тени смущения по поводу собственной какой-то просто вопиющей ввиду её очевидности лжи, ответил: у Макиавелли «растолкованы все возможные способы, коими» может быть уничтожена религия. И потому квалифицировал его, как «врага рода человеческого».
По-моему, точно так же в нашем не столь давнем российском прошлом любую персональную критику в адрес руководителей государства (Сталина, например) объявляли без обиняков злонамеренным происком против Партии и всей родной страны, и потому самого критика тут же зачисляли во «враги народа». Я, лично, не вижу никаких различий в логике осуждений, с которыми выступали что былые советские партийцы, что кардинал Поул. Те твердили: «Мы говорим Ленин, подразумеваем – Партия», этот явно имеет в виду: «Он говорит Церковь, а мы подразумеваем – религия».
Потому не удивительно всё-таки, вопреки недоумевающему Маколею, что самая первая критика Макиавелли прозвучала именно «по сю сторону Альп», а не в Италии, где опять же по вполне понятным причинам у Макиавелли были одни восторженные поклонники. Ведь именно тут, по сю сторону приложили король Генрих и его советник Кромвель теорию Макиавелли на практике: в одной отдельно взятой стране лишили Церковь главенства и подчинили её Государю. Причём – буквально следом за первой публикацией макиавеллианских (в «благородном смысле») политических трактатов в Италии.
И потому опять не удивительно, что при первой же представившейся официальной возможности – на Тридентском (Трентском) Соборе, открывшемся в конце 1545-го года с целью покончить с еретиками-реформаторами – римская Церковь срочно ополчилась в том числе и на столь опасного для неё «подавателя вредного примера»: официально предала Макиавелли анафеме, а политические трактаты его включила в только что учреждённый «Индекс запрещённых книг» (Index Librorum Prohibitorum). Причём одним из трёх легатов уже нового папы – не Климента VII – на первых заседаниях Тридентского Собора был – кардинал Поул.
Что эти предупредительные меры означали в тогдашней католической Европе на практике? То, что ознакомление с произведениями Макиавелли, вынесение самостоятельного суждения о нём и о его учении стали – невозможными. Не только рядовые христиане, а и подавляющее большинство тогдашних «научно-образовательных центров» - университеты и монастыри – отныне могли только повторять и всё больше затверждать официальную «линию партии». При этом, наверное, не будет натяжкой сказать, что в 16-ом веке в Европе единственным действительно массовым средством информации и потому «мэйнстримом» была – церковь. Именно так: не с заглавной буквы, а с прописной. Церковь в каждом городском квартале, церквушка в каждой деревне. Тогда ведь газет не читали и телевизор не смотрели; тогда слушали проповеди. А в них по тогдашнему закону каждый священник в меру своих способностей обязан был не излагать объективно пастве «стереотипы» пребывавших в анафеме, не разъяснять их подробно и терпеливо (переводить, если по нашей тут терминологии), а клеймить их, и только — как то и предписывало им высокое начальство. На протяжении нескольких столетий.
Результат, естественно, не заставил себя ждать. Всего через тридцать с гаком лет после завершения Тридентского собора, в 1598-ом или 1599-ом году в Лондоне самый в ту пору славный английский драматург Кристофер Марло выпустил на сцену свою новую пьесу «Мальтийский жид». По тогдашним порядкам в начале представления зачитывалось эдакое разъяснительное вступление – чтобы рядового зрителя правильно «сориентировать». И вот в такой вступительной «ориентировке» к «Мальтийскому жиду» для широкой публики о главном персонаже пьесы сказано, что он – «истинно Макиавиль» (”a sound Machiavil”). Поскольку персонаж исторической фигурой, то есть самим Никколо Макиавелли, не являлся, то, значит, на тот момент имя это в восприятии театральной публики стало уже вполне нарицательным (как у нас, например, видимо к концу 19 века, Хлестаков). К чему стоит ещё добавить, что «истинно Макиавиль» в пьесе Марло – подлец невероятный, творит чем дальше, тем больше и тем гнуснее злодеяния, да к тому же ещё и зовётся очень для тогдашней публики символичным именем Варавва. Так вот в сознании публики между именем Макиавелли, самыми невероятными гнусностями и библейским злодеем должны были сами собой расставиться знаки равенства.
Пьесу эту играли не один год, разные труппы, в том числе и королевская. И, возможно, в результате и этой «психической атаки» тоже через некоторое время – если точно, то в 1665-ом году – выступая в английском Парламенте, Спикер Палаты общин, говоря о реакции голландцев на разумные (естественно) предложения английского короля, сказал следующее: «Однако, голландцы (коварно, тайком, гнусно? - А.Б.) порешили неправедно приобретённое сохранить силой.» Почему я определение, квалифицирующее голландское решение, поставил в скобки и под знаком вопроса? Потому что не знаю наверняка, какой именно пейоративный смысл уже вкладывали тогда в «макиавеллизм»; но зато вижу, что эволюция со времён выхода в свет «Мальтийского жида» произошла и состоялась: имя нарицательное превратилось в обычное определение и как таковое вошло в языковой обиход. Вот оно: «But the Dutch resolved, with Machiavil, to keep by Force what they had got by Wrong...». От ”with Machiavil” до ”machiavellian” – уже осталось, согласитесь, совсем немного, один небольшой словообразовательный шажок. Процесс формирования стереотипа завершился примерно за 150 лет.
Ну а откуда же всё-таки противоречие, в которое вступила с ним «википедия»? По-моему – всё дело в эволюции «СМИ». Тоже примерно 150 лет, только теперь уже тому назад, Церковь начала необратимо и с ходом времени всё более обвально утрачивать эту свою главную «медийную» роль, упускать из рук свой монопольный контроль над «мэйнстримом». Образно говоря, «Берлинская стена обрушилась», церковный «Индекс запрещённых книг» перестал «работать» - устрашать, если попросту. Причём сегодня этот печальный «Индекс» читается, как полный перечень чуть ли не всех отныне общепризнанно великих и гениальных писателей и мыслителей христианской («западной») цивилизации. А они-то как раз макиавеллизм воспринимали исключительно в «изначальном, благородном смысле»: Монтескье, Дидро, Руссо, Гёте, Байрон... И как бы от имени их всех скопом – Фрэнсис Бэкон: «Мы многим обязаны Макиавелли и прочим, кто не поучает, что людям пристало делать, а пишет о том, что люди делают.»
Вот и пришло вместе с «реабилитированными» на смену страстным, но не рациональным проклинаниям и гневным проповедям вдумчивое объективное переосмысление «макиавеллианского». Массовое. И потому язык, вне всякого сомнения, хотя и со своим обычным отставанием, но за ним последует; и уверен, что в не таком далёком будущем в толковых словарях в статьях о «макиавеллизме» и «макиавеллианском» перед нынешними определениями вставят оговорку: устар. Ведь вот сумели же учёные, те, что занимаются политической философией и историей права, уже давно, но, правда, без лишнего шума договориться: Никколо Макиавелли — основоположник и главный вдохновитель современной республиканской идеи.
Очень показательно в связи с этим то, что теперь, когда борьба за глобальное господство безвозвратно проиграна, Церковь больше не держит на Макиавелли зла. В посвящённой ему статье Католической энциклопедии New Advent рассказ о нём ведётся вполне доброжелательный, вдумчивый и – безо всяких обвинений шиворот-навыворот вроде того изначального, прозвучавшего из уст кардинала Поула. Война отгремела, и настоящие профессионалы, как им и подабает, теперь с уважением говорят о славном и доблестно сражавшемся противнике.
А ещё, если подражать великому насмешнику Макиавелли и никогда не упускать случая ввернуть в серьёзный разговор что-нибудь весёлое, вот вам шутка, в которой на самом деле ни грана шутки, а одна только чистая правда, как оно часто в реальной жизни и бывает. В своей только что вышедшей новой книге, в очередной раз разъясняющей массам в США очередную смену «курса Партии» англо-американского истэблишмента, один из главных популяризаторов «партийной линии» в западном самом что ни на есть мэйнстриме — Томас Фридман — написал вот такую фразу (курсив мой): «Чтобы действительно представить себе масштабы и сложность задачи, которую нам предстоит решить при переходе к Системе чистой энергии, лучше всего взять и, если подзабыли, перечитать Макиавелли. Мне лично в «Государе» больше всего нравится вот этот отрывок...».* И это в глубоко ортодоксальных, религиозных христианских США звучит из уст ихнего специалиста агитпропа не хуже нашего былого политобозревателя Юрия Жукова. Представляете, читаете вы году эдак в 1980 только что выпущенную в Политиздатe миллионным тиражом свежую книжку Юрия Жукова, а в ней: «...лучше всего взять и, если подзабыли, перечитать Черчилля. Мне лично в его «Фултонской речи» больше всего нравится...». Тем временем инструктора райкомов партии всех лекторов общества «Знание» в большой суматохе заинтригованной гурьбой отправляют на спецсеминары для срочного ознакомления с оною речью...)
* Шутки шутками, а в Штатах ведь сразу следом за этим очередным эпохальным трудом Томаса «Юрия Жукова» Фридмана (с интервалом в два месяца) вышла книга уже гораздо более серьёзная, потому что абсолютно академичная, под названием «Чем Макиавелли важен: Путеводитель по Демократии на пути к гражданственности», в анонсе которой сказано: «Для всех нас, живущих в демократической Америке и одновременно борющихся за сохранение нашей демократии, в мысли Макиавелли в первую очередь имеет значение та сумма индивидуальных и коллективных качеств, которые требуются от настоящего гражданина, и которую сам Макиавелли называл 'добродетелью' (virtu). Речь тут о таких разных качествах, как мужественность, отвага, находчивость, стремление к самосовершенствованию и даже стоическое приятие неизбежного...». О том, какие значения — они очень разные! - вкладывал Макиавелли в это самое загадочное в «Государе» слово — virtu — написаны целые книги; об одном этом слове. Некоторые переводчики вообще в отдельных местах макиавеллиева текста оставляли его без перевода — не знали, как же всё-таки его точно перевести, как не вложить в уста автора то, чего он в виду не имел. Ну и применял Макиавелли это своё излюбленное словечко не к жизненному настрою граждан, а к мотивациям, которые должен иметь Государь, берясь за те «нелёгкие» дела, о которых Макиавелли, используя для наглядности конкретные примеры, в «Государе» как раз и повествовал. Забавно — правда ведь? - как этот американский профессор-новатор всё закручивает...
Любой, кому, как и мне, интересна эволюция этого стереотипа, и кто будет потому внимательно теперь следить за развитием событий, скоро увидит, в какую именно сторону его станут разворачивать: знать-то надо.
Возращаюсь на минутку к тому, с чего начал: к виноватым и к ответственности.
Кто виноват в создании «макиавеллианского» стереотипа? И правомерно ли, вообще, считать, что кто-либо таки был в данном случае в чём-то виноват?
Я не профессиональный историк, и не профессиональный юрист, и потому отвечать категорически и к тому же публично на эти вопросы не мне. Я же могу только сказать, что у истоков всякой лжи, конечно же, всегда обязательно стоит какой-нибудь «кардинал Поул», во плоти и во крови реальный живой человек, лгущий вполне сознательно в корыстных интересах и свой Партии, и своих собственных. Соответственно, если проследить всю цепочку распространения и постепенной «мироощущенческой стереотипизации» любой лжи, то чем ближе к истоку, тем больше будет появляться «на экране локатора» таких сознательных лжецов. И наоборот: чем дальше от нас отстоят истоки какой-нибудь «стереотипной» лжи — тем меньше среди нас самих сознательно повинных в ней.* Но искать этих милых лжецов, выставлять на обозрение публики и оглашать обвинительный вердикт, повторяю, дело не моё, а профессиональных историков и юристов.
* Вот недавно папа римский признался, наконец, публично, что дело тамплиеров было сфабриковано Церковью. Значит, было на момент его покаяния сколько-то сознательных лжецов: это, как минимум, те, с кем папа обсуждал и принимал решение: будем сознаваться или нет? Должны же они были заранее знать предмет; иначе как бы они тогда могли его обсуждать? А раз они его сегодня знали, значит, все семьсот лет, что утекли со времён того грустного и гнусного события, кто-то это знание правды в недрах папской курии хранил и передавал преемникам. Ну вот, значит, всё это время, вплоть до публичного выступления папы — все они, посвящённые, сознательно лгали и были в том очевидно виноваты. Но согласитесь: ничтожно это малое, как я уже говорил, количество людей в масштабах всего человечества, на протяжении веков, на всей планете.
А действительно категорично я могу сказать только вот что. Когда в обвинениях в чей-то адрес систематически нарушаются основные правила риторики и тоже систематически используются, как сегодня сказали бы, приёмы «чёрного пиара» (а по научному - идеологической войны), тогда такое «дело» любой суд — моего ума в том числе — должен безусловно и тут же отправлять на доследование.
продолжение в комментариях
дискуссия здесь
Комментарии
Вставить цитату
Dear Diary, I`m ...
Авторизация
Главное меню
-
-
08.06.2010 в 14:15В чём, в случае с былыми осуждениями идей Макиавелли, нарушены правила риторики?
Почти все главные обвинения в его адрес — это вариации на тему «Государя», отнюдь не главного, кстати, а проходного и в большой спешке им написанного произведения. «Государь» же - это удивительно прозрачный и жёстко структурированный трактат, состоящий из цепочки однотипных блоков, каждый из которых выстроен по принципу:
обозначен конкретный проблемный аспект управления государством;
приведён пример решения аналогичной проблемы в античности;
приведён пример решения аналогичной проблемы в новейшей истории (современной, естественно, Макиавелли);
дан анализ приведённых примеров, показывающий, какие решения позволили решить проблему, а какие — нет.
Примеры в этих блоках, спору нет, полны порой вопиющих коварств, злодеяний и лицемерия. Но в то же время ни одно из них Макиавелли, судя по всему, не выдумал из головы, не «подсунул втихаря»; все они — почерпнуты из современной ему и вполне обычной тогда международной дипломатической, политической и военной практики, которую Макиавелли к тому же прекрасно знал по своему богатому опыту многолетней службы в должности «посла по особым поручениям» флорентийского правительства. А значит, Макиавелли в своей книге ни какому-то невиданному в его время коварству, ни неслыханному тогда злодейству не учил. Он просто наставлял готовившегося к большой политике очередного юного Медичи: вот как сегодня реально управляют государствами в реальном мире, который тебя будет окружать, и ты эти правила игры должен знать и уметь с ними управляться, иначе ждёт тебя скорый и бесславный конец.
По правилам риторики обвинять при этом Макиавелли в пропаганде «зла и насилия» можно было бы только в одном случае: если суметь привести предварительно — и последовательно блок за блоком — верные доказательства того, что он в своих наставлениях мухлевал со всеми этими злодейскими примерами «из жизни», передёргивал для пущего удручения факты, клеветал на сильных мира сего и на власти предержащих и т.д., и т.п. Если же ничем таким Макиавелли не занимался, и если отобранные и приведённые им примеры соответствовали действительности и правдиво и точно отражали повсеместно бытовавшую политическую теорию и практику — то никакой он тогда был не злодей, а очень даже достойный профессор политических наук и прекрасный наставник для будущих государственных мужей. (Не потому ли в Италии никто из современников и не обвинял его в вероломных и коварных затеях, как вот Маколей подчёркивал; думаю, сегодня в каком-нибудь Гарварде человеку с такими опытом, знаниями и отношением к делу целую кафедру государства и права дали бы с большой радостью и безо всякого промедления.)
Ну и вот во всех многословных и многовековых высоконравственных и гневных осуждениях в адрес Макиавелли, которые мне, лично, попадались на глаза (малая толика общего целого, это я и сам понимаю), я не нашёл не то что доказательств, а вообще ни одного упоминания о том, что хоть что-то в отобранной для «Государя» фактуре хотя бы может быть – неправдой. Ни одного.
А ведь в такой ситуации по правилам риторики остаётся только развести руками, вздохнуть глубоко и грустно и покачать печально головой: в какой же жестокий, нелёгкий век и мир мой оппонент родился... Ну или вот по примеру Томаса Фридмана: взять да и начать перечитывать, если уже подзабыл.
Теперь перехожу к «чёрному пиару».
Самое краткое и доходчивое определение этого достойного рода занятий я для себя нашёл, как ни странно, в художественной литературе, а точнее — в романе «Убийцы» Джойс Кэрол Оутс. Часть этого романа — что-то вроде потока сознания постепенно и очевидно впадающего в безумие карикатуриста (чем и обсуловлена рваность и некоторая внешняя бессвязность его речи). И вот в одном месте этот персонаж вспоминает выпущенный им когда-то отдельным альбомом сборник карикатур всяческих выдающихся личностей и восторгается тем, как он их всех там тогда «отделал»: «Свести весь облик человека к одной-двум чертам, исказить их и уподобить животному... распластать на двухмерной доске объёмные и такие неуловимые контуры лица... это лёд и пламя в работе, это искусство карикатуриста... искусство нравоучителя... пуританское, безличное, беззаветное... даже временами, может быть, фанатичное. Это - мастерство. Мастерство работы с жизнью. Куда как более эффективное, нежели даже убийство как таковое. Высмеянные... униженные издёвкой... с выставленными напоказ тайными слабостями... секретами... Я сделал так, что человечного в них почти не осталось, что они потому стали посмешищем, убить которое ничуть не жалко и не зазорно. Не зазорно их убить потому, что нечего в их нелепости жалеть... нелепы они, потому что никого их убийство за душу не возьмёт.»
А применительно к Макиавелли это «мастерство работы с жизнью» использовали, например, вот как.
-
-
08.06.2010 в 14:15Начну с конца. Про свой выбор в пользу интересных собеседников в Аду Макиавелли, вроде бы, сказал в свои самые последние часы собравшимся вокруг его смертного одра родным и друзьям. Сказал, поделившись перед тем якобы только что увиденным во сне: сначала привиделись ему люди истощенные и оборванные, которые на вопрос, кто такие и куда путь держат, ответили: «Мы праведники и дорога наша — в Рай»; а затем привиделись ему люди строгие и серьёзные на вид, в опрятных и дорогих одеждах, углублённые в обсуждение предметов государственных и философских, и среди них Платон, Плутарх, Тацит; они на тот же вопрос отвечали: «Мы проклятые из Ада». И вот считается, по укоренившейся легенде, что именно после этого пересказа якобы увиденного сна Макиавелли и сказал свою знаменитую, ставшую такой проклятой в его исторической судьбе фразу. (На бумаге, во всяком случае, сам Макиавелли её своей рукой не выводил.)
Что античных философов и политиков Церковь записала в свой христианский Ад — это понятно и более или менее известно всем. Но вот что Ад, в представлении и понимании таких людей, как Макиавелли, когда-то был для человечества (точнее — для их родной его части) ещё и Аидом, Гадесом, или иначе всё тем же Адом, но в толковании не современной Церкви, а античных язычников — это уже от внимания всех обычных людей чаще всего ускользает.
А жаль, потому что для понимания предсмертной шутки Макиавелли это различие имеет, по-моему, принципиальное значение. Не зная, о каком именно аде ведёт он в данном случае речь, понять, почему то была, скорее всего, именно шутка — не получится.
Различие же заключается в том, что наказание в Гадесе (Аиде) было гораздо менее изощрённо и трудоёмко для его исполнителей, нежели в христианском Аду: в Гадесе совершивших неправедные поступки просто лишали возможности что-либо забывать — и всё. В отличие от них, все остальные безгрешные испивали воды из реки Лета, избавлялись таким образом с большим облегчением от памяти о жизни земной и отправлялись в Элизий (Рай), на Елисейские поля — фланировать и болтать милые светские беседы ни о чём. Если подытожить, то в античные, до-христианские времена — изучению и популяризации которых Макиавелли посвятил пол-жизни, если не больше — главная разница между Раем и Адом была простая: пребывавшие в Раю не имели памяти; пребывавшие в Аду, nolens volens, помнили всё (что справедливо, потому что и впрямь очень мучительно).
Ну и куда же тогда мог хотеть попасть сохранявший пока ещё свой здравый ум выдающийся, если не гениальный, историк, философ и правовед?
Да и разве настолько уж сложно заметить, что этой до заурядного обычной в его случае «античной аллегорией» - ведь речь-то о Платоне, Плутархе, Таците — Макиавелли на самом деле сказал своим друзьям: «А я вот всё равно считаю, что потеря памяти не облегчение и не награда, а сущее наказание!». Другими словами — нет на свете ничего дороже, чем пребывать на равных в сообществе мудрых и знающих людей. Чего бы это ни стоило. Ничего не побоюсь!
Хорохорился, наверное, чуя Смерть уже совсем рядом. Всё ещё пытался выпендриться перед друзьями, как когда-то; уж он-то умел, а они, такие же, как и он, несгибаемые весельчаки - ценили. Хотел уйти и остаться в памяти — с шуткой, с улыбкой на устах, навсегда...
А ведь это и есть та самая трёхмерность человека, которую можно взять да и «распластать на двухмерной доске». Та самая человечность, с которой можно сделать так, что её «почти не останется». Останется — посмешище, нелепость, которые даже убить — и то не жалко, и не зазорно.
И будет такое осквернение человека более эффективно, «нежели даже убийство, как таковое». И будет оно поэтому ещё и более безнравственно. Особенно если знать, в случае с Макиавелли, например, что уже своей рукой и на бумаге написал он как-то (в письме приятелю) вот такую абсолютно недвусмысленную фразу (перевод мой, к сожалению - с английского): «...я считаю, что единственный надёжный способ найти дорогу в рай это – выяснить сначала, по какому пути попадают в Ад, и потом уже на этот путь не ступать.»
Но пиар потому и пиар, и чёрный он тоже потому, что имеет, особенно когда в исполнении Церкви, вполне божественно-дьявольскую способность вспоминать и забывать, просто не замечать всё, что ему заблагорассудится, в любой момент, когда посулит ему сей райско-адский выверт какую-никакую выгоду.
Со второй же фразой — про неразборчивость в средствах — и вовсе всё просто. Взята она — или точнее «вырвана из контекста» — из «Рассуждений...», Книга 3, глава 41. Почему «вырвана из контекста»? Потому что в этой главе Макиавелли высказывает вполне конкретную мысль: если Отечество в опасности, если ему реально грозит гибель, то защищать его можно и нужно любыми средствами; достойны они или нет — не имеет в этом случае никакого значения.
Казалось бы, тут и спорить не о чем. Любая Отечественная война — это первобытная злоба и последний яростный выпад загнанного в угол зверя, рвущего на куски всё и вся, изготовившегося убивать до последнего своего вздоха. Ему уже некуда бежать; выбор у него один: убей — или уьбют тебя. Надо обмануть? Обманем. Надо перехитрить? Перехитрим. Надо сдать Москву врагу, заманить его в ловушку и Москву спалить? Сдадим, заманим и спалим. Надо бросить пару дивизий на верную смерть для отвлекающего удара? Бросим — и потом павших братьев помянем.
На всё на это — никак не христианское — во все века во всех странах все церкви всех конфессий лучших сынов своих отечеств — благославляли. Благодарные потомки — ставили им памятники и писали их имена золотыми буквами на самом дорогом мраморе.
Доказательство же, что и имя Макиавелли вполне заслуживает той же славной участи, даже искать не надо: оно «во весь рост стоит» в последней главе этой его якобы такой гнусной книги «Государь» (по тексту издания: Н. Макиавелли. Сочинения. М.; Л., Academia, 1934. Т. 1) :
«Глава XXVI. Воззвание об овладении Италией и освобождении ее из рук варваров
Если, как я говорил, чтобы проявилась мощь Моисея, необходимо было народу израильскому рабство его в Египте, ...то и сейчас, чтобы познать силу итальянского духа, должна была Италия опуститься до нынешнего предела, быть больше рабой, чем Евреи, больше слугой, чем Персы, больше рассеянной, чем Афиняне, быть без главы, без государственного закона, разбитой, ограбленной, истерзанной, опустошенной, претерпевшей все виды унижения. …
...словно покинутая жизнью, ждет Италия, кто же сможет исцелить ее раны, положить конец разграблению Ломбардии, поборам в Неаполе и Тоскане, излечить давно загноившиеся язвы. Посмотрите, как молит она Бога о ниспослании того, кто бы спас ее от этих жестокостей и дерзости варваров. Посмотрите, далее, как она вся готова стать под чье-нибудь знамя, лишь бы нашелся человек, который его поднимет.
Не видно, на кого бы Италия в настоящую минуту могла больше надеяться, чем на ваш знаменитый дом; он... мог бы взять на себя долю освобождения. Это будет не так трудно, если вы вспомните деяния и жизнь тех, кто был назван уже раньше. … Здесь праведное, великое дело: «Война... праведна для тех, для кого неизбежна, и оружие благочестиво в руках у тех, у кого уже ни на что не осталось надежды» (это цитата из Ливия, IХ, 1 — А.Б.). …
Не могу выразить, с какой любовью встретили бы его (нового Государя-освободителя. – А.Б.) во всех областях, пострадавших от нашествий чужеземцев, с какой жаждой мести, с какой несокрушимой верой, с каким благоговением, с какими слезами! Какие ворота закрылись бы перед ним, какой народ отказал бы ему в повиновении, как могла бы зависть стать ему поперек дороги, какой Итальянец не пошел бы за ним? Каждому из нас нестерпимо тошно от этого варварского господства. Пусть же ваш прославленный дом возьмет на себя этот долг с той силой души и надежды, с которой берутся за правое дело, дабы отечество прославилось под сенью его знамени и исполнились под его водительством слова Петрарки:
Доблесть ополчится на неистовство,
И краток будет бой,
Ибо не умерла еще древняя храбрость
В итальянской груди.»
После такого чтения не понять, ради чего и с какой целью Макиавелли книгу написал — уже ведь невозможно, верно? И становится сразу понятно, почему, например, его соотечественник Томмазо Кампанелла, такой же бунтарь духа и такой же борец за единство и свободу Италии, так же гонимый и мучимый властями (и того, и другого арестовывали, обвиняли в заговорах, пытали, заточали, грозили казнью, ссылали; с той лишь разницей, что Макиавелли свой срок пол-жизни и до самой смерти мотал в ссылке, а Кампанелла — 27 лет в тюрьме), становится вполне ясно, почему он, мечтавший о городе Солнца, сказал: «Макиавелли превозносил добро и обличал зло .. его необходимо почитать как ученого, совершенно понимающего вопросы политики». Уж нам-то русским особенно; в нашей истории, в очень схожих условиях, то, к чему Макиавелли со всей своей страстью призывал Медичи, называлось: собирать Русь.
-
-
08.06.2010 в 14:16* Это не шутка и не сарказм. Это — хоть и каламбур, но очень серьёзный; только не просто русский, а франко-русский. Во французском языке слово «l'Enfer» имеет первое и главное значение «Ад». Но одновременно оно означает ещё и вот это: «На галерее, что опоясывает главный читальный зал библиотеки, сохранился архитектурный памятник, напоминающий о проводившейся ранее политике защиты католической морали: отгороженное металлической решёткой помещение за такой же зарешёченной дверью; здесь раньше находилось то, что тогдашние слушатели классического отделения семинарии называли: "l'Enfer". А официально это место именовалось - «помещение Индекса». Здесь хранились издания, которые Священная конгрегация Индекса заносила в свой список (Индекс) запрещённых книг. Помещение это всегда было заперто, и доступ в него имели только священник-хранитель библиотеки, её сотрудники и те из священников, кто получал специальное на то разрешение. Ключи от хранилища имелись только у настоятеля семинарии и у священника-хранителя библиотеки. … Чтобы получить возможность прочесть занесённую в Индекс книгу, нужно было заручиться письменным разрешением своего епископа и постоянно иметь эту бумагу при себе. Если вас заставали за чтением занесённой в Индекс книги, вам надлежало немедленно сдать её вашему священнику; в противном случае вы подлежали отлучению от Церкви. … Практика занесения книг в Индекс просуществовала очень долго. Впервые она была введена со всей жёсткостью в 325 году на Никейском соборе: тогда запрету подверглась книга Арии «Талия». (Замечание по этому поводу см. чуть дальше. - А.Б.) С тех пор она оставалась в силе вплоть до II Ватиканского собора, состоявшегося в 1965 году, на котором Церковь постановила, что католики теперь уже достаточно зрелы и могут сами без посторонней помощи остеречься неподабающего чтения. … Сегодня в Семинарии в библиотечной картотеке на карточках книг, занесённых в Индекс, фигурирует подчёркнутая запись красными чернилами LIVRES À L'INDEX . Кроме того, такая же запись фигурирует и на титульном и заглавном листах внутри книги, чтобы читатель непременно знал, что, читая эту книгу, он обрекает свою душу на погибель. Книги эти теперь находятся в общем фонде... А архитектурный памятник мы сохранили, чтобы как следует напоминать молодёжи о существовавшей ранее в Квебеке и во всём мире практике...» Настоятели этой милейшей семинарии в прекрасном уголке Канады, как ни странно, несколько переборщили: первый полный список запрещённых книг, официально названный Ватиканом «Индекс», был издан гораздо позже Никейского собора — в 1559 году. Хотя, действительно, труд и мысль Арии на Никейском соборе запретили навсегда, и дальше ещё очень много чего запрещали по ходу столетий, неутомимо и по всем направлениям, и назапрещались до того, что в 13 веке запретили под страхом мучительной кары — не духовной, а вполне физической — даже текст Священного писания иметь; всем, кроме священников; и даже им это право оставили лишь со многими запретительными оговорками: скажем, текст на любом языке, кроме латыни, подлежал немедленному уничтожению, а при некоторых отягчающих обстоятельствах — и его хозяин тоже, не говоря уж об авторе. Ну и ещё уточнение: церковные спецхраны отнюдь не только в этой канадской семинарии называли «l'Enfer», а во всех франкоговорящих католических учебных заведениях — вплоть до середины прошлого (ХХ-го) века. И значение это по сей день фигурирует под номером вторым в статье, посвящённой слову «l'Enfer», в главном французском энциклопедическом словаре.
Ну вот. После всех вступительных рассказов и пояснений могу я, наконец, и показать, во сколько сразу «заблуждений в переводе» можно попасть из-за всей этой истории с «макиавеллизмом» в частности и с (не)простыми стереотипами вообще. Только предварительно напомню: Люцифер это, во-первых, Светоносный или Утренняя звезда, во-вторых, Дьявол, в-третьих, в нескольких местах в Писании — Иисус Христос, и в-четвёртых — античный бог света и знания и у римлян, и у греков (Фосфор).
И вот вам коротенькая фраза для «перевода»; имеется в виду, что я всех приглашаю общими усилиями попробовать её перевести - «с русского на русский», причём обязательно держа в уме всё-всё вышесказанное:
Макиавелли — это Люцифер в Аду.
-
-
08.06.2010 в 14:16Ведь если бы прозвучала эта фраза из уст кардинала Поула, и если бы были мы его убеждёнными сподвижниками, то «перевели» бы мы её – то есть поняли – как: «Никколо Макиавелли — это исчадие Ада (христианского)». А если бы так сам о себе Макиавелли сказал, то получилось бы у нас, его поклонников, скорее всего, с едва заметной хитрованской улыбкой: «Я как Утренняя звезда в Гадесе (языческом Аду)». Если бы только была такая возможность, и существовал бы сегодня по-прежнему интеллектуал-арианин, последователь того самого, почти две тысячи лет в церковной анафеме пребывающего Арии, то вполне могло бы зазвучать и вот это: «Он защищает учение Иисуса Христа, а они (кафолическая Церковь) тем не менее почему-то считают, что могут заточить его в Ад (наш, христианский).» (Не забыли ещё? – «Если бы князья христианской республики сохраняли религию в соответствии с предписаниями, установленными ее основателем...»). В восторженных стихах какого-нибудь пламенного юноши с возрожденческими настроениями сложилось бы, хоть и не совсем корректно ввиду смешения разных культовых мифов и легенд: «Этот Человек — подобен (языческому) Богу света и знания, которого пытаются заточить в Ад (христианский)». Ну а в моём, лично, рассказе читатель, тщусь надеждой, и сам догадался: «Труды Светоносного, запертые в церковном спецхране»; хотя не стану отрекаться, если кто припишет мне и любой из остальных предложенных вариантов «перевода», кроме, конечно, кардинальского.
И вот если только, как я опять надеюсь, читатель все эти предложенные варианты «перевода» принял легко и без внутренних возражений, то получилось такое счастливое единомылие потому, что на втором уровне всех этих очень разных мироощущенческих и цивилизационных восприятий мы, как и подабает профессиональным переводчикам с кавычками и без, прежде, чем судить и делать публичные заявления, разобрались во всех соответствующих контекстах. Другими словами, все мы, и я, и мои читатели, всё необходимое для таких множественных пониманий – или удачных «переводов» – знали; одинаково и заранее.
Но в том-то и беда, что такое одинаковое знание всеми и всего случается крайне редко. А вот тогда, когда не знают, не всё, или не одинаково, или не все, случаются порой заблуждения действительно страшные.
Причём написал я «действительно страшные» отнюдь не для красного словца; наоборот, вполне осознанно, и с большой грустью. И чтобы это стало понятно, приглашаю теперь читателя прикрыть чуть глаза и послушать вслед за мной вот такую отчасти выдуманную историю.
-
-
08.06.2010 в 14:17Этимология. Казалось бы — совсем невинная часть лингвистической науки, а ведь какие неожиданные чувства может она пробуждать у некоторых мои коллег-филологов. Во всяком случае у тех из них, кто любит заниматься «изучением настоящего» в слове или, иначе, постижением его истины — если исходить из многозначности греческих слов «этимон» и «логия».
Вот давайте представим себе, что в каком-нибудь древнем монастыре где-нибудь в Испании какой-нибудь ещё совсем юный послушник-школяр, с радостью готовящийся в монахи и попутно увлекающийся этимологией, задумался о происхождении смысловых связей между понятиями «геноцид», «варварство» и «вандализм». А интерес у юноши возник, скажем, потому, что он вычитал в одной книге о том, как на созванной в Мадриде в 1933 году «...5-й Конференции по унификации уголовного права польский юрист — криминолог профессор Рафаэль Лемкин (Лемке) предложил объявить действия, направленные на уничтожение или разрушение расовых, этнических, религиозных и социальных сообществ, варварским преступлением по международному праву... Он разделил такие действия на две группы правонарушений:
1)акт варварства, который выражается в посягательстве на жизнь людей или же подрыве экономической основы существования данной группы лиц;
2)акт вандализма, выражающийся в уничтожении культурных ценностей...».
И ещё из той же книги послушник узнал, что через 10 лет, в 1944 году, профессор Лемкин опубликовал работу «Axis Rule in Occupied Europe» и уже в ней «варварское преступление по международному праву» сформулировал более конкретно, как понятие геноцида.
Это определение в 1946 году было использовано и закреплено Международным военным трибуналом в Нюрнберге под названием «Преступления против человечности», а ещё через два года — уже под собственным названием в Конвенции о предупреждении преступления геноцида и наказания за него.
Вот, значит, исходя из всего прочитанного, наш молодой любознательный послушник, большой, повторяю, любитель филологии и особенно «логии этимона» - истины в слове, настоящего в нём — и загорелся идеей выяснить, где корни преступления против человечности - варварского преступления по международному праву — геноцида; другими словами, что есть настоящего, истинного в «варварстве» и в «вандализме».
И приступил к изысканиям.
Что Рим брали штурмом в 410 году варвары под предводительством Алариха, что в 455 году он был отдан вандалам на поток и разорение, и что в результате не то одного, не то другого события Римская империя пала под натиском варваров, а Рим был разрушен чуть ли не до основания, наш юный исследователь уже знает и так, хотя никогда и не задумывался — откуда у него это знание?
Кто такие варвары, он себе тоже примерно представляет (образ у него в голове не очень далёк от того, что показывают обычно в кино и по телевизору: буйные лесные дикари, в звериных шкурах, со зверскими же выражениями на бородатых лицах; всегда очень чумазые и, видимо, сильно вонючие). И потому принимается он выяснять для начала: а кто такие — вандалы?
Ну, во-первых, германское племя (как и варвары, значит). Во-вторых, уже несколько неожиданно — в Африке; хотя удивление спадает, когда выясняется, что в те времена северная Африка ещё доживала свой век богатейшей провинции, главной житницы Римской империи.
И вот это германское племя вандалов через южную Европу прошло, в богатую Африку переправилось и там, успешно повоевав, заключило с римлянами в 435 году мирный договор и получило по нему статус федератов западной части империи и провинцию Нумидию в своё распоряжение. В 442 году добавило к ней ещё и Карфаген вместе с его средиземноморским поборежьем. А всего через тринадцать лет после этого дикое германское племя уже имело собственные королевство и военный флот, достаточно обученный и большой для того, чтобы пересечь Средиземное море, доставить в устье Тибра экспедиционный корпус (который совершил марш-бросок и как раз и взял штурмом целый город Рим), а потом эвакуировать корпус со всеми взятыми трофеями обратно в Карфаген.
Представить, что построить такой флот, обучить морскому делу экипажи, обеспечить всю необходимую логистику и с безупречной военной дисциплиной провести крупномасштабную военно-десантную экспедицию смогли дикари в шкурах — конечно же, не совсем легко (у Наполеона вот, из точно такой же затеи ничего не получилось). Тем более, что ещё через тринадцать лет вандалы в одном и том же сражении, одновременно на море и на суше наголову разбили теперь уже чужой, византийский экспедиционный корпус, крупнейший из всех известных миру в ту пору (вроде более поздней испанской la Grande y Felicisima Armada).
И потому наш дотошный послушник очень сильно недоумевает и, конечно же, копает дальше. И выяснет по ходу дела из мемуаров выдающегося современника, воевавшего с вандалами и знавшего их не понаслышке (автор перевода мне не известен):
«В прежнее время готских племен было много, и много их и теперь, но самыми большими и значительными из них были готы, вандалы, визиготы и гепиды [...] Все эти народы... отличаются друг от друга только именами, но во всем же остальном они сходны. Все они белы телом, имеют русые волосы, рослые и хороши на вид; у них одни и те же законы и исповедуют они одну и ту же веру. Все они ариане и говорят на одном языке, так называемом готском...»
Значит, не германские племена, а точнее: готские? Со своими одинаковыми законами, своей арианской верой, своим одним общим языком? Хороши на вид? То есть всё-таки не лохматы и не вонючи? А кто тогда они такие — готы?
О них уже другой, но тоже выдающийся современник, написал, например, вот это:
«Когда вышеназванные племена (готов)... жили... в Скифии у Мэотиды, то имели, как известно, королем Филимера; на втором месте, т. е. в Дакии, Фракии и Мизии, — Залмоксеса, о котором свидетельствуют многие летописцы, что он обладал замечательными познаниями в философии. Но и до того был у них ученый Зевта, а после него Дикиней... К тому же не было недостатка в людях, которые обучили бы их премудрости. Поэтому среди всех варваров готы всегда были едва ли не самыми образованными, чуть ли не равными грекам, как передает Дион, составивший их историю и анналы по-гречески. ... По вышесказанной причине готы были восхвалены до такой степени, что говорилось, будто бы некогда Марс, провозглашенный в вымыслах поэтов богом войны, появился именно у них...»
Вожди варварские — обладали «замечательными познаниями в философии»?
Варвары — образованные настолько, что по свидетельству самих греков «чуть ли не равны» им? Восхвалённые за то до такой степени, что даже место появления цивилизованного Бога Марса признано — среди них?
А ведь даже и это ещё не всё:
«...Аттила задумал покорить себе две первые нации в мире — римлян и вестготов.»
Варвары, готы — одна из первых двух наций в мире, равная самим римлянам?
Не просто равная, а к тому же ещё и союзная или, как римляне в своих договорах с такими нациями писали: федераты, поступившие на военную службу империи. С римским императором Феодосием I Великим готы такой уговор имели ещё в 382 году и расселились по нему во Фракии и Македонии, бок о бок со славянами, и именно там, на территории нынешней Македонии, в городе Охриде, располагалась одна из древнейших христианских патриархий, вплоть до 11 века сохранявшая свою независимость от государственной римской Церкви. С тех пор и на протяжении почти ста лет готы составляли всю конницу — то есть элитную часть — в армиях императоров. И служили у них — генералами, даже командующими армий. А некоторые и вообще становились дуками — герцогами; по-современному — генерал-губернаторами целых провинций.
В 418 году у готов даже образовалось на территории империи своё собственное, союзное императору королевство в Аквитании, со столицей в Тулузе, а чуть позже оно уже занимало примерно половину — юго-западную — нынешней Франции и почти всю нынешнюю Испанию.
И тот союз был явно не только на словах: в 451 году готский король Теодорих вывел на Каталаунские поля (чуть восточнее нынешнего Парижа) свои полки плечом к плечу с галльско-римскими отрядами под началом Флавия Аэция и — разбил в состоявшемся сражении... Аттилу. Самого Аттилу! - непобедимого и страшного царя гуннов; настоящего «Тамерлана» той эпохи. А ещё через три года готы и вовсе выгнали гуннов из пределов обеих римских империй, окончательно и навсегда.
Прекратила же «римская империя» своё независимое существование вовсе не из-за карательной экспедиции вандалов, а лишь через двадцать лет после неё, в 476 году. И речь тогда шла вовсе не о Римской империи, как таковой, а только о западной её части, причём событие то совершилось абсолютно мирным способом; к тому же — вовсе не навечно (это мы сейчас ещё увидим) и опять при тесном сотрудничестве готов и «римлян», то есть руководства именно всей империи. Один из готских лидеров — Одоакр — и римский Сенат (как бы парламент западной части римской империи) послали к византийскому императору Зинону* послов с совместной просьбой прекратить давно никому в империи не нужное двойное — западное и восточное — императорство, и тот их просьбу после некоторых раздумий более или менее уважил.
* Восточный, или Византийский, император был в ту эпоху подчинённого двойного императорства «главным» императором всей Римской империи – и её Западной, и её Восточной частей; его волей назначался или снимался с должности император Западной, собственно «римской», части империи.
Причём именно император Константин I Великий, узаконивший христианство во всей империи, перенёс её столицу в Византий (впоследствие Константинополь, у нас часто Царьград, и ныне Cтамбул), который поначалу какое-то время даже именовался Новый Рим.
-
-
08.06.2010 в 14:17«Причины путаницы с тем, что же такое «Римская империя», и когда она «пала»:
В конце VIII века папская курия ввела в оборот документ, называемый по имени императора Константина Великого Donatio Constantini или «Константинов дар» (у нас в русском обиходе его принято называть «Вено Константиново». - А.Б.). В соответствие с этим документом в момент своего крещения император Константин передал в дар и в управление главе Церкви в Риме всю Западную часть своей империи, со столицей в Риме же, и одновременно отдал ему императорские инсигнии и утвердил его главенство над всеми главными кафедрами империи: в Иерусалиме, в Александрии, в Антиохе и даже в Константинополе, а за собой оставил только Восточную часть империи. На этом якобы законном основании папа Лев III в 800 году на торжественной рождественской мессе провозгласил своего главного защитника и сторонника – короля франков Карла Великого – «Императором римлян». При этом через семьсот лет, в конце пятнадцатого века было доказано, и в 1517 году это доказательство было опубликовано в отдельной книге: документ, озаглавленный Donatio Constantini, реально никогда не существовал, и подделка эта была изготовлена папской курией для «легитимизации» своих притязаний на власть в мире.
А в самом конце странички у школяра записана цитата из Википедии, против которой он на полях написал, подчеркнул и сопроводил парой восклицательных знаков буквы NB, и ещё как-то неожиданно беспечно пририсовал большой смайлик:
«При Константине продолжилась дальнейшая варваризация армии.»
Другими словами, с чисто юридической точки зрения тогда, в 470-х, в один из возможных годов «крушения Римской империи», на самом деле произошло никак не её падение, а, наоборот, её воссоединение и даже, как мы бы сегодня выразились, её внутренняя политическая консолидация. Более того: всего через двадцать лет, когда в Равенне правил остготский король Теодорих Великий, император Анастасий I вполне официально признал его королём Италии и вернул ему - «варвару»! - забранные было из Равенны императорские инсигнии (те самые, будто бы подаренные римским императором Константином римскому иерарху Сильвестру).
Про этого «варвара» - вообще-то римского со-императора — наш задорно-пытливый школяр вычитал и другие, не менее впечатляющие подробности в недавнем рассказе хранителя книжной экспозиции в университетском музее шведского города Уппсала:
«Эта рукописная книга, Codex argenteus, была, видимо, изготовлена в начале шестого века в эпоху остроготской империи в Равенне и, скорее всего, по поручению короля остроготов Теодориха Великого. В качестве бумаги использован тончайший пурпурного цвета клаф очень высокого качества (клаф — разновидность пергамента, крайне сложная и дорогая в изготовлении; на клафе, например, писали свои священные тексты иудеи; пурпурный цвет тогда мог использоваться при украшении только тех предметов, которые принадлежали лично императору. - А.Б.), текст исполнен местами золотыми, но в основном серебряными чернилами, от которых и пошло название «серебряная книга» или «codex argenteus».
И далее:
«Теодорих в Италии не просто король: своим правлением он, скорее, напоминает римского императора. Он строит церкви и дворцы, чеканит монету со своим изображением и пользуется пурпуром по разрешению самого Восточного императора (право чеканить свою монету и пользоваться пурпуром — это были официальные, юридически закреплённые привилегии Западного императора. - А.Б.). ...римляне называют его «Траяном» и «Валентинианом». При нём госслужба в Италии организована по римскому образцу, её официальный язык — латынь. ...
Строительство арианских церквей, не менее величественных, чем у католиков, было для готов делом чести нации. Однако, для достижения такого величия во всей полноте, одних впечатляющих построек и роскошных одеяний служителей было недостаточно — нужны были и Священные Писания, желательно в не менее богатом исполнении. Именно такой книгой и стала Серебряная Библия... Равенна в те времена стала и центром книгописания тоже.»
Поймите нашего юного школяра из испанского монастыря и оцените его смятение правильно. Во-первых, получается, что император всей римской империи вполне официальным путём назначил короля «варваров» императором её («павшей») Западной части. Во-вторых, надо ведь представлять себе, что в Испании по сей день (в нашем 21-м веке) историки пишут, например в рассказе о своих христианских древностях, следующим образом: «Из-за преследований... христиане из северной Африки мигрировали в королевство визиготов, которые, хотя и были ариане, существование христианских общин у себя разрешали. … cabeceras (самые древние базилики — А.Б.)... (это группа, к которой относятся) Cabeza de Griego и Recopolis, церкви, построенные в 6-м веке, то есть по правилам арианского ритуала, а также церкви 7-го века, уже очевидно христианской принадлежности.» Не удивительно, что в представлении испанского юноши ариане (и уж тем более варвары) никогда христианами не были.
То, что у них могли быть какие-то святилища (церкви) и свои священнослужители (друид ведь тоже - священнослужитель), юноша вполне допускал и ничего удивительного в этом не видел. Язычники — они и есть варвары. Но Священное Писание! Библия! - они-то откуда? Ведь Библия может быть священной книгой только у христиан.
Ум юноши ещё ищет спасительных подсказок: разве могли эти варвары быть христианами, коли они предали мечу и огню христианский мир? Но тут же он сам себе возражает: да нет, вот же Шарль де Монталамбер сказал в своём знаменитом письме Виктору Гюго «Вандализм во Франции», клеймя в нём тогдашние французские власти за уничтожение и поругание паямтников средневековья: «Такого ведь даже готы — остроготы — не вытворяли. История сохранила нам памятный рескрипт их короля Теодориха, который своим победоносным подданным предписал строжайше блюсти все гражданские и религиозные памятники завоёванной Италии.»
Но хоть христиан-то варвары в «Риме» избивали, насиловали, грабили? Тоже нет...
«Одоакр (в 476 году) подарил Италии тринадцать лет внутреннего и внешнего мира. Он осуществил реформы, благодаря которым солдаты-варвары получили землю в Италии в качестве обычных федератов. ...мы не знаем ни об одном случае недовольства или сопротивления римлян его действиям в этом направлении. ... Одоакр оказался большим защитником свобод римского сената, нежели любой другой римский император. … Можно было бы ожидать, что положение католической церкви осложнится с приходом монарха-еретика, ведь Одоакр был христианином арианского исповедания. На самом деле жизнь церкви никогда еще не была так легка, по крайней мере во всем, что зависело от Одоакра. Можно сказать, что жизнь в Италии шла своим обычным чередом. ... Общий упадок городов, вероятно, не ускорился заметным образом в годы правления Одоакра.»
Наконец, в Вестготском королевстве на рубеже 5-6 веков король Аларих II провозгласил Римский закон вестготов (т.н. «Бревиарий Алариха», Lex Romana Visigothorum), закрепивший, наравне с правами собственной арианской Церкви, права Церкви «ортодоксальной» («православной», как тогда ещё именовалась католическая, т.е. официальная государственная Церковь Константинополя, всей римской империи и Папского Престола). И сразу следом в Агде собрались на местный собор организовывать свои дела по новым законам 24 ортодоксальных (католических) епископа Королевства, и затем, до 546 года, в готском королевстве католические иерархи провели такие соборы ещё пять раз. По признанию историков вся цель 22-летнего правления Алариха II была — управлять и римлянами-католиками, и вестготами-арианами, как двумя полностью равноправными христианскими народами.
А историческая судьба этого очень современного ввиду его веротерпимости «Бревиария Алариха» и вовсе уникальна. Римский закон вестготов, составленный на латинском языке, был принят и введён в действие в вестготском королевстве предположительно в 506 году, параллельно с уже действовавшим готским сводом законов (имеется в виду Кодекс Евриха — Codex Euricianus; принят в 475 году). Таким образом на территории королевства начали сосуществовать законы для готов-ариан и новый Римский закон для римлян-католиков, который включил в себя большую часть сборников законов нескольких недавних императоров что Западной части римской империи, что византийских, а также институции Гая Папиниана, «Сентенции» Юлия Павла (сборник императорских декретов; 3 век) и Кодексы Грегория и Гермогениана, «долгое время бывшие частными, неофициальными собраниями императорских конституций». Но самое главное — в него вошёл в несколько усечённом виде Кодекс Феодосия, который на тот момент и был в «Риме» действующим законодательством (вступил в силу на территории обеих частей империи в 438-439 гг). А дальше случилось вот что: «...(от Кодекса Феодосия и Кодекса Грегориана) сохранились лишь небольшие фрагменты. Однако Кодекс Грегориана частично восстановлен на основе эпитом (5-ти первых книг Кодекса Феодосия — А.Б.), содержащихся в Бревиариях отсготского и бургундского королей конца V – начала VI вв. ...». И ещё благодаря законотворчеству «варваров»-вестготов сохранились для истории пять книг из «Сентенций» Юлия Павла и основная часть институций Гая Папиниана – наш главный источник римского частного права. Так что часть римского правового наследия не погибла только потому, что её спасли «варвары» — христиане арианского толка, звавшие римских христиан католического толка жить с ними в мире и на равных. Как то и подобало настоящим христианам.
-
-
08.06.2010 в 14:18О простолюдинах и об их реакции аскетичный римский католик из знатной семьи, (живший как раз в середине 400-х гг. и как разх в тех краях), написал, обращаясь к правителям «Рима» от имени римской бедноты, вот что (курсив мой):
«Но вот обстоятельство ещё более вопиющее. … Над нами тяготеют подати, определённые вашими декретами. Мы желаем не больше как того, чтобы подати были общи и для нас, и для вас. Что может быть несправедливее и недостойнее, как то, что вы освобождаете себя от податей, вы, которые других осуждаете на плату. … Где и у кого, как не у римлян, можно найти такое зло? ... Ничего подобного у вандалов, ничего подобного у готов. Это зло чуждо готам до того, что даже римляне, живущие среди них, не испытывают его на себе. Единственное желание всех римлян состоит в том, чтобы не пришлось опять когда-нибудь подпасть под римские законы. Единственная и всеобщая мечта римского простолюдина относится к тому, чтобы жить с варварами. И мы ещё удивляемся, что не можем победить готов, когда сами римляне предпочитают быть с ними, нежели с нами. ...наши братья не только не желают перейти от готов к нам, но ещё к ним бегут и нас покидают.»
Римляне бегут к «варварам» — ради жизни по справедливости. По-христиански...
Чем на это и на веротерпимость, как государственную политику готов, ответили «настоящие» - ортодоксальные, католические - «христианские» элиты?
«В заключение скажем несколько слов о церковной политике Юстиниана (правил с 527 по 565 год — А.Б.). Стоя на страже церковного единства, он должен был вести борьбу с двумя главными еретическими течениями своего времени: монофизитством и арианством. Арианство было представлено двумя нациями германского корня, и оба народа были стерты, сметены с лица земли: в Африке и на некоторое время в Италии Церковь вернула себе прежнее единство. ...все дела о религии и о всем с нею связанном подлежали церковному суду... Особенно монашество заняло в V и VI столетиях руководящее положение в области церковной политики, и его влияние было направлено в сторону крайних мер против еретиков.»
Ну и, наконец, наш школяр в своих поисках настоящего и истинного в словах «геноцид — это варварское преступление», докопался до того, что после полного избиения «варваров» (ариан-готов) в ходе знаменитых юстиниановских «Готских войн», в Испании, где остался единственный уцелевший осколок готского королевства, собрался в 589 году так называемый Третий толедский собор, на котором оставшиеся в живых вестготские аристократы и епископы были принуждены отказаться от своей «ереси», принять ортодоксальные символы веры и признать примат «настоящей христианской» Церкви над собой. И тут же приняли первые несколько законов, направленных против приверженцев иудаизма — то есть против евреев – чего раньше, следуя арианским принципам толкования христианства, никогда себе не позволяли; это у готов, мечом и огнём обращённых в «православие», было первое такое их поползновение за всю недолгую историю их нации — и последнее. Потому что на этой печальной ноте их история, собственно, и закончилась, и началась история уже «православных христиан» испанцев, будущих самых, наверное, ярых католиков, печально славных своей Инквизицией.* А настоящая, не выдуманная история Римской империи тем временем всё ещё продолжалась и длилась потом, после полного избиения «варваров» и «вандалов» ещё почти целых два столетия.
* Именно на Третьем толедском соборе было принято решение отказаться от отдельных названий «римляне» и «готы» и использовать в дальнейшем общее «hispani». А испанская Инквизиция потом началась с гонений именно на иудеев; и была упразднена только в 1834 году (папская Конгреция Святой инквизиции прекратила своё существование и того позже – вместе с Индексом запрещённых книг, в 1965 году) .
Вернёмся к нашему изначальному предположению. И представим теперь себе, что молодой школяр и любитель этимологии в её настоящем значении на этом этапе своих изысканий всё понял и нашёл ответ на заинтриговавший его вопрос. Ответ, который поверг его в состояние одновременно большой грусти и не меньшего смятения — такого, какое испытывает любой по натуре честный человек, столкнувшийся с сознательной целенаправленной ложью — из уст самого любимого своего человека. И согласимся, что ему, видимо, настало время взять перо, написать какую-то заключительную фразу в его толстой тетради, следом за всеми сделанными в ней пометами и выписками, и поставить на последней странице большую жирную точку.
Но нет ещё. Он пока на отдельной странице написал вроде как заглавием: cначала «inquisitio – розыск, сыск»; и потом в той же строке: «ересь (от греч. haireomai) – выбор (веры)». Дальше под этим как бы заголовком поставил две цитаты из ветхозаветной Пятой книги Моисеевой, с несколькими дважды подчёркнутыми отрывками. Первая цитата: «Если найдется среди тебя в каком-либо из жилищ твоих... мужчина или женщина, кто сделает зло пред очами Господа, Бога твоего, преступив завет Его, и пойдет и станет служить иным богам, и поклонится им, или солнцу, или луне, или всему воинству небесному... то ты хорошо разыщи; и если это точная правда, если сделана мерзость сия... то выведи мужчину того, или женщину ту, которые сделали зло сие, к воротам твоим и побей их камнями до смерти.» Вторая цитата: «Когда ты войдешь в землю, которую дает тебе Господь, Бог твой, тогда не научись делать мерзости, какие делали народы сии: не должен находиться у тебя проводящий сына своего или дочь свою чрез огонь, прорицатель, гадатель, ворожея, чародей, обаятель, вызывающий духов, волшебник и вопрошающий мертвых; ибо мерзок пред Господом всякий, делающий это, и за сии-то мерзости Господь, Бог твой, изгоняет их от лица твоего; ... ибо народы сии, которых ты изгоняешь, слушают гадателей и прорицателей, а тебе не то дал Господь, Бог твой.»
-
-
08.06.2010 в 14:18380 год. Эдикт императора Феодосия I Великого [Кодекс Феодосия XVI.1.2]. Окончательно утверждено в качестве закона толкование Троицы, предложенное сторонниками Афанасия и оспариваемое сторонниками Арии (арианами). Последователям Афанасия и нового закона присвоено название «Католические христиане». Сторонники всех остальных ветвей христианства, в первую очередь ариане названы «обезумевшими глупцами»; их отныне повелевается считать еретиками, называть места их собраний церквами запрещено. Они подлежат двум наказаниям: во-первых, божественному и, во-вторых, тому, кое «наша власть волею всевышней посчитает нужным применить».
381 год. Указ императора Феодосия I Великого, по которому у ариан отбирают все их храмы в Константинополе и, постепенно, в провинциях. Ужесточение гонений против язычников; указ, повелевающий закрывать и разрушать по всей империи языческие (т.е. и античные тоже) храмы и полученный таким образом камень пускать на строительство христианских объектов культа.
380-ые годы. В восточных провинциях империи разрушение языческих культовых сооружений (храмов, мавзолеев, святилищ – А.Б.) производят совместно армия и монахи.
391 год. Христианская (католическая) община Александрии с одобрения своего епископа Теофила и императора Феодосия Великого разрушает до основания Серапеум, своего рода научный городок внутри города: огромный комплекс архивных помещений, хранилищ древних эллинских, египетских и иудейских рукописей, культовых сооружений; на момент разрушения Серапеум просуществовал уже не менее семи веков (в одной из александрийских хроник начала 5 века есть иллюстрация с изображанием епископа Теофила, победно восстоящего на руинах Серапеума или иначе «Александрийской библиотеки»).
392 год. Указ Феодосия, по которому христианство (ортодоксальное, католическое) становится официальной и единственной разрешённой религией империи; соблюдение всех иных религиозных обрядов с этого момента запрещено.
394 год. В империи последний раз проходят Олимпийские игры — символ единого человеческого начала и момент приостановки всех войн и всяческой вражды в знак уважения к нему (т.н. «Олимпийское перемирие» раз в четыре года, на всё время Игр).
529 год. Закрыта Платоновская академия в Афинах.
По-прежнему 529 год. Император Юстиниан I «...поднял великое гонение на язычников и всякую ересь, причем имущество их велел отбирать в казну. Храмы этих еретиков и особенно тех, которые исповедовали арианство, и все их имущество он велел отписать в казну (Прокопий: «Тайная история»; II).»
532-554 гг. «Готские войны» Юстиниана против ариан - сначала против вандалов в Африке, затем против вестготов в Италии. Закончились полным разгромом готов: «Мечта Юстиниана о воссоединении Римской империи исполнилась. Но Италия была разорена, по дорогам истерзанных войною областей бродили разбойники, а пять раз (в 536, 546, 547, 550, 552 гг.) переходивший из рук в руки Рим обезлюдел.»
Вот на этом школяр, действительно, остановился и закончил свои поиски. Ведь все мы сегодня не раз видели в прямом эфире, как это выглядит на практике, когда восторженная толпа неофитов — победивших сторонников новой прогрессивной веры или идеи — рушит ненавистные памятники собственных былых заблуждений, расправляется со своими бывшими любимыми вождями и царями, да и вообще со всеми, кого толпа посчитает «ненашими», и кому выпадет печальная участь попасть ей под горячую руку.
Причём мало кто из нас при этом вспоминает про «вандализм». Потому что в нашем представлении вандализм — это, например, намалевать краской свастику или звезду Давида (в зависимости от того, какие предпочтения у художника экстремальны) на бюсте какого-нибудь ненавистного деятеля.
А вот школяр начал, видимо, думать теперь уже совсем иначе, и был грустен, и даже безо всякого отныне удивления прочитал как-то недавно в каталоге Британского музея описание выставленного там бюста знаменитого римского полководца 1 века н.э. Германика (у бюста отбит нос и изуродован лоб): ”...на лбу между бровями можно видеть крест, высеченный сознательно с намерением изуродовать памятник. Такое сознательное уродование в конце античного периода (IV-V в.в. н.э. - А.Б.) практиковали в основном христиане».
И как же тогда всё-таки правильно называть «акт вандализма»?
Судьба «африканских» готов — вандалов — после их разгрома во время юстиниановских Готских войн неизвестна вообще. Ни от них самих, ни от их культуры и помыслов, ни от их языка не осталось никаких следов.
«Европейские» готы — считается, что полностью исчезли и на Западе (они испанцами стали), и на Востоке (где-то в Крыму, в низовьях Днепра и Дона, и дальше на север, где-то между 9 и 10 веком). Их язык — готский — сегодня немного известен только благодаря тому, что через сотни лет после их исчезновения «вдруг» всплыли в разных концах Европы целых шесть кем-то сбережённых остатков книг, написанных на готском языке. От европейского центра книгоиздательского дела, почти целое столетие процветавшего при готах в Равенне, осталось в общей сложности 389 страниц текста... (Практически все сохранившиеся листы — с отрывками из Священного Писания, которое ещё в середине 4-го века перевёл для своего народа на его родной язык готский арианский епископ Вулфила.)
Отгремели восемьсот лет Тёмных веков, в течение которых по всему «христианскому» миру неустанно разыскивали запрещённые «еретические» книги и самих «еретиков» и сжигали их на кострах. Все ветви готской нации, равной самим римлянам и грекам, их вера, их язык и кульутура, их храмы и книги, их мужество и благородный дух — исчезли. Были сознательно, целенаправленно, систематически уничтожены. И затем хирургически изъяты из памяти.
А ведь наш молодый и славный школяр, добросовестный филолог, как и положено при настоящих этимологических розысках, каждую предыдущую строчку в этом рассказе читал, держа в голове прочитанные им в самом начале юридические квалификации «геноцида». Вот эти:
«- запрещение употреблять родной язык даже в личных отношениях;
систематическое уничтожение книг на языке группы, разрушение ...исторических памятников, культовых и других учреждений, культурных объектов группы или же запрещение пользоваться ими...»
И вот эти тоже, имеющие сегодня юридическую силу во всём цивилизованном мире:
«Статья II.
В настоящей Конвенции под геноцидом понимаются... действия, с намерением уничтожить... какую-либо национальную, этническую... или религиозную группу, как таковую:
а) убийство членов такой группы;
с) предумышленное создание для какой-либо группы таких жизненных условий, которые расчитаны на полное или физическое уничтожение её.
«Статья III.
Наказуемы следующие деяния:
а) геноцид;
b) заговор с целью совершения геноцида;
c) прямое и публичное подстрекательство к совершению геноцида;
d) покушение на совершение геноцида;
e) соучастие в геноциде.»
Да к тому же школяр выяснил, что уже сорок лет к таким преступлениям «никакие сроки давности не применяются... независимо от времени их совершения». (Статья 1, п. b. Конвенция о неприменении срока давности к военным преступлениям и преступлениям против человечности. - А.Б.)
И потому наш молодой любознательный послушник набросал себе в тетрадку:
«...это преступление невозможно квалифицировать ни как акт «варварства», ни как акт «вандализма», потому что такая квалификация уже сама по себе суть продолжение именно этого преступления, совершённого против готов. ...этимологически правильные (настоящие, точные) слова, которые единственно можно и нужно использовать: акт агрессивного империализма в сочетании с актом идеологического или культового фанатизма.»
«...у кого нашлась такая безграничная власть над умами людей и такая бессовестность перед Вечностью, чтобы заставить нас поверить, что жертвы сотворённого нами — презренные дикие нелюди, и потому забыть навсегда, что наша цивилизация выросла из нашими руками исполненного и так и оставшегося ненаказанным геноцида?»
«...страшен этот зловещий смысл чисто орвелловского 'новояза': исчезают в бездне тёмных веков предки, родной язык, столетия истории, правда о нас самих.»
«...невообразимо огромна безнравственность тех, кто творил эту 'новую речь' тёмных веков.»
Логия этимона...
Не знаю наверняка, что творилось в душе у очень мне, лично, симпатичного школяра. Знаю только, что он дописал в своей тетради заключительную фразу, поставил последнюю точку, сунул тетрадь в карман и ушёл из своего монастыря — навсегда. Может быть — заниматься этимологией, не знаю.
А последняя фраза у него получилась вот такая. Сначала прилеплен на странице жёлтый стикер с цитатой:
«Независимость была целью жизни для варвара... Быть побеждённым или порабощённым для этих детей войны и пустыни казалось более невыносимым, чем смерть: умирать с улыбкой было геройством. Саксон Грамматик говорит об одном варварском воине: 'Он упал, засмеялся и умер'.»
Тут же сбоку на полях приписано: «Революцию начинают романтики, заканчивают фанатики, а плодами её пользуются подлецы.»
И ниже уже сплошным текстом собственно сама заключительная фраза:
«Последние романтики победившей иудейско-христианской революции упали, засмеялись и умерли.»
-
-
08.06.2010 в 14:19Думаю, доказывать, что сам по себе готский геноцид событие страшное, особой нужды нет. Очевидно и то, что он наверняка страшнее, чем геноцид фламандский (это когда Фернандо Альварес де Толедо, III герцог Альба отправился исполнять вердикт Церкви: голландцы, как народ, виновны в ереси и потому подлежат наказанию все поголовно), он страшнее, чем геноцид армянский, и даже чем тот ужас, который пережила еврейская нация во время Второй мировой войны. Потому что готский геноцид, в отличие от всех остальных, удался и был доведён до конца, полностью и навсегда. И навсегда остался неосуждённым и ненаказанным.
В детективном жанре это называется: «безупречное преступление». По-английски — «the perfect crime». В англоязычной же статье Википедии по поводу именно таких преступлений, рассматриваемых не только в литературном, но и в юридическом контексте, есть раздел - «Примеры из реальной жизни». Готского геноцида среди них — нет.
И не удивительно нисколько, что нет его в «википедии», потому что нет его — как такового, как самого страшного из известных в нашей цивилизации преступлений против человечности — ни в наших индивидуальных у каждого представлениях о жизни, ни в нашем общем мироощущении.
А такая ущербность нашего восприятия мира могла быть достигнута в таких глобальных масштабах только за счёт процесса не менее глобального и имеющего к тому же крайне неприятное для нас название — промывание мозгов.
Понять же, что кто-то веками хозяйничал в головах наших предков, и что зараза эта осталась нераспознанной и в своём нетронутом первозданном виде передалась и нам, в моём, во всяком случае, представлении – страшно.
А вот страшно ли действительно — то есть не просто печально при праздном созерцании истории, а страшно по-настоящему, в действительности, в «сегодня» - это, согласен, не настолько очевидно. Во всяком случае для всех тех, кому недосуг проверять по-настоящему, по-переводчески всевозможные (не)простые стереотипы. Хотя если взяться их проверять — нависшая над нами именно сегодня угроза сразу начнёт довлеть не хуже мощной грозовой тучи. И самый наглядный тому пример: «орвеллианский».
Школяр-этимолог, если обратили внимание, написал в своих сумбурных заключительных набросках: «...у кого нашлась такая безграничная власть над умами людей и такая бессовестность перед Вечностью, чтобы заставить нас поверить, что жертвы сотворённого нами — презренные дикие нелюди...» - и тем самым довольно точно воспроизвёл столь понравившееся мне определние «чёрного пиара»: «Я сделал так, что человечного в них почти не осталось, что они потому стали посмешищем, убить которое ничуть не жалко и не зазорно.»
А затем школяр настойчиво повторил несколько раз, сам фактически отвечая на свой вопрос о виновных в данном конкретном «чёрном пиаре»: «...страшен этот зловещий смысл чисто орвелловского 'новояза'...»; «...невообразимо огромна безнравственность тех, кто творил эту 'новую речь'...»
И с ним трудно не согласиться. Ведь если сегодня наши юристы учат нас, как вот «польский юрист — криминолог профессор Рафаэль Лемкин (Лемке)» предложил, что «геноцид — это варварское преступление», то тогда, на таком же «новоязе» в 3445 году, то есть через полторы тысячи лет после, скажем, окончательной победы нацизма во всём цивилизованном мире в 1945 году, по результатам последовавших очередных восьми «Тёмных веков», у наших потомков уже их юристы могли бы договориться о том, что «геноцид — это жидовское преступление против человечности», и наши потомки восприняли бы это, как должное, потому что жиды – это были когда-то в античных первых двух тысячелетиях н.э. такие коварные, алчные, примитивные и невообразимо мерзкого вида варвары...
Так вот вдумайтесь: Оруэлл о «новоязе» писал, имея в виду преступление против человечности ничуть не меньшее по масштабам, но предупреждал он и писал не применительно к готскому геноциду, и не о тех, кто в реальные Тёмные века трудился над заметанием в истории следов своего «безупречного преступления». Он предупреждал о том, что происходит, и о тех, кто трудится — в наш век.
А кто всерьёз «проверял» этот «стереотип Оруэлла» в его сегодняшнем состоянии, тот знает: с ним происходит какая-то очень тревожная штука. Тревожная потому, что этот крайне важный для будущего нашей свободы стереотип в нашем массовом, мэйнстримном («википедийном») мироощущении явно переживает то же «новоязное» перерождение. Переживает то же, что произошло со стереотипом «варварским» с тех далёких пор, когда слова «При Константине продолжилась варваризация армии» не показались бы никому ничуть смешными, а всего-то напомнили бы, что армию Римской империи всё больше и больше составляли готы. И это никого не удивляло, потому что тогда ещё «варвары-готы» в представлении людей были славными и надёжными воинами, вторым из двух величайших народов христианской цивилизации, мудрым и образованным не хуже самих греков, союзником Римской империи, известным своей веротерпимостью, справедливостью законов собственных и уважением к законам чужим. До их волшебного превращения в низвергателей Римской империи тогда ещё было очень далеко.
Трансформация нашего восприятия «орвеллианского» сегодня, повторяю, точно такая же: жертва постепенно превращается в общем мироощущении в преступника.
Вот эту-то трансформацию я и попытаюсь теперь обозначить и показать.
Начну с совсем простого. Один весьма популярный автор (российский), в своей недавней юбилейной статье «Перечитывая Оруэлла. К шестидесятилетию романа» (имеется в виду «1984») написал: «Ужас будущего тоталитарного мира описан у него так предметно, что становится страшно по-настоящему. … Смешно: он писал главный антикоммунистический текст столетия, а за ним следили английские спецслужбы, считая его тайным адептом коммунизма! По старой памяти – имели основания, но эту школу, с начальных классов «испанского» романтизма и до последнего звонка послевоенной сталинщины, Оруэлл к тому времени – закончил. И в поколении, ослепленном левой идеей, аттестат интеллектуальной зрелости заслужил одним из первых.»
Обратите пока внимание только на соображение, которое я курсивом выделил. И прочтите теперь, что в 1946 году, всего за два года до завершения работы над «1984», по точно этому же поводу, выделив сам курсивом самое главное, сказал в одной из своих статей, озаглавленной к тому же весьма символично с точки зрения нашего разговора - «Почему я пишу», сам Оруэлл (перевод В.Ф.Мисюченко):
«Каждая всерьез написанная мною с 1936 года строка прямо или косвенно была против тоталитаризма и за демократический социализм, как я его понимаю.»
Джордж Оруэлл, по его собственному мнению, выступал за демократический социализм. А демократический социализм – это центральное, самое главное течение мировой левой идеи. Почему автор юбилейной статьи прежде, чем объявить на весь мир политическое кредо Оруэлла, не захотел послушать его самого, чтобы потом уж точно не ошибиться при «переводе»? - вопрос, естественно, не ко мне.
Слушаем нашего взявшегося перечитывать «1984» автора дальше:
«Впрочем, коммунизм, конечно, только частный случай Старшего Брата; речь в романе не о левых и не о правых – речь о человеке и его свободе. Все остальное – подробности.
…Репертуар тоталитаризма (и авторитаризма как его застенчивой разновидности) слишком убог, чтобы что-то могло не повториться. …
Г-н Медведев, вам привет от г-на Оруэлла!
Привет – Уго Чавесу, Ким Чен Иру, Махмуду Ахмадинежаду, братьям Кастро, братской Джамахирии, Мьянме, мать ее… Всем по периметру. … »
-
-
08.06.2010 в 14:19Дальше, правда, у автора происходит сбой в ясном и понятном изложении мысли, потому что решить, какие ещё страны он имел в виду под своим «всем по периметру», уже очень затруднительно. (Вот любимый мой il Machia — это дружеское прозвище, данное Никколо Макиавелли его приятелями — себе подобных бестолковых «намёков» не позволял; был при изложении своих мыслей безупречно честен по отношению к читателю. И потому я тоже думаю: хочешь помочь читателю точно и без ошибок понять, что такое тоталитаризм, приводишь для этого пример – так приводи его внятно и законченно. Не хочешь, не можеь почему-либо такой цельный пример привести – не приводи. Воля твоя. Но, будь ласков, не путай ты своего читателя, нехорошо это.)
Но оно, впрочем, не важно. Потому что, по мысли автора юбилейной статьи, в романе у Оруэлла «коммунизм — только частный случай» тоталитаризма. На самом-то деле, говорит нам автор, «речь в романе — не о левых и не о правых, речь о человеке и (о) его свободе. Всё остальное — подробности...»
Спорить с тем, что на всём протяжении романа «1984» о человеке и о его свободе ведётся страстный разговор, никто не станет, и я в том числе.
А вот с тем, что речь в романе «не о левых и не о правых» я, лично, соглашусь уже только наполовину.
С тем же, что «коммунизм» в романе Оруэлла – только частный случай тоталитаризма, да к тому же ещё и «всего лишь подробности», не соглашусь уже вовсе. Из чего с неумолимой логичностью вытекает, что я зато полностью соглашусь со словами автора: «(Оруэлл) писал главный антикоммунистический текст столетия», - и что эти мои вроде бы противоречивые согласия и несогласия с автором довольно очевидно подтверждают: он, автор, очень всерьёз «заблудился».
Пишу же я с такой ничем, вроде бы, не оправданной самоуверенностью и не соглашаюсь с автором просто потому, что знаю наверняка: примерно так же отреагировал бы на посвящённую его роману юбилейную статью и сам Оруэлл.
Судите сами.
«Оригинал» Оруэлла (цитата из всё той же его статьи «Почему я пишу» в переводе В.Ф.Мисюченко; курсив мой): «Скотный Двор» был первой книгой, в которой я попытался с полным сознанием того, что делаю, сплавить воедино политическую и художественную цели. Вот уже семь лет, как я не написал ни одного романа, но надеюсь, довольно скоро напишу. ...я достаточно ясно представляю себе, что за книгу я хочу написать.»
«Перевод» в юбилейной статье: «Всё остальное (политическое) — подробности».
Оруэлл в данном случае, делясь надеждой на скорый выход в свет нового романа, говорил, без сомнений, о «1984»: он над ним в тот момент уже работал. И можно не сомневаться, что он, действительно, очень ясно представлял себе, что за книгу хотел написать.
Я сейчас дам опять ему самому слово, и Оруэлл сам скажет, что имел в виду. А я только предварю его слова коротким пояснением. В 1941 году вышла очередная книга довольно знаменитого тогда и плодовитого американского политолога Джеймса Бернхема (был в 40-х - 60-х кем-то вроде нынешнего Збигнева Бжезинского; умер в 1987 году). И называлась она - «Революция менеджеров. Что происходит в мире» (у нас в обиходе называется ещё тоже «Управленческая революция»). Бернхем в этой книге анализировал две главные идеи, одна из которых — о том, что мир становится и скоро станет трёхполярным — сразу после войны обсуждалась очень широко и к тому же в абсолютно практическом плане, так же, как в последнее время глобализация. Вот в самый разгар этой широкой международной дискуссии поучаствовал в ней и Оруэлл, посвятив книге Бернхема пространное эссе. В котором в самом начале написал:
«...основной тезис (книги Джэймса Бернхема) я бы сформулировал так: Капитализм исчезает, но на смену ему приходит не Социализм. Вместо этого сейчас вырастает новый тип централизованного, планового общества, которое не будет ни капиталистическим, ни демократическим в любом из тех смыслов, в каком мы демократию понимаем. Управлять этим совершенно новым обществом будут люди, которые реально и на деле контролируют средства производства, а именно: хозяйственные руководители, техники, бюрократы и военные, которых Бернхем всех вместе именует «менеджерами». Эти люди устранят старый капиталистический класс, подавят рабочий класс и организуют общество таким образом, что вся власть и экономические привилегии останутся у них в руках. Право частной собственности будет уничтожено, но право общей собственности введено взамен не будет. Новые «менеджерские» общества будут состоять не из пёстрой толпы небольших независимых государств, а из огромных сверх-государств, сформированных вокруг основных промышленных центров в Европе, Азии и Америке. Эти сверх-государства будут драться между собой за последние остатки ещё незахваченных земель, но, видимо, будут не в состоянии завоевать друг друга окончательно и полностью. Внутреннее устройство в каждом отдельном сверх-государстве будет иерархическим: высший слой будет состоять из новой аристократии, выбившейся туда за счёт исключительных способностей и таланта, а на дне будет основная масса полу-рабов.»
Думаю, любой, кто читал «1984», согласится со мной: это чистый «скелет» романа, на который осталось нарастить «мясо» - описание мест событий, персонажей и происходящих в их жизнях перипетий. А так: главная декорация вот она на сцене, в буквальном смысле слова «как на ладони». И ещё легко увидеть, что в описываемой системе, действительно, нет ни левых, ни правых — и вот в этом-то смысле с заявлением автора юбилейной статьи можно согласиться. Но только наполовину, потому что дальше в своём эссе Оруэлл сформулировал и вот такую мысль:
«Как я уже сказал, Бернхем, видимо, скорее верно, чем неверно, говорит о настоящем и недавнем прошлом. За последние примерно пятьдесят лет общее направление развития несомненно шло в сторону олигархии. Промышленная и финансовая власть всё больше и больше концентрируется; значение каждого самостоятельного капиталиста или держателя акций неизменно уменьшается,* а новый «менеджерский» класс учёных, техников и бюрократов, наоборот, всё растёт; пролетариат в его противостоянии централизованному государству слабеет; маленькие страны становятся почти совсем бессильны против больших; представительные органы приходят в упадок, появляются однопартийные режимы, основывающиеся на полицейском терроре, плебисциты фальсифицируются, и т.д. Всё это ясно указывает, в каком направлении идёт развитие. ...»
* Хочу, пока этот штрих не забылся, особо обратить внимание читателя вот на что. У Оруэлла в «1984», как известно, есть «книга внутри книги», которую по ходу романа читает его главный герой и в которой излагается истинная природа тоталитаризма в Океании. В той книге только что приведённые цитаты из публицистики самого Оруэлла — фигурируют в тексте все, практически дословно. То есть Оруэлл в своём полемическом эссе, по сути, проговаривал «политическую цель» (это его собственное определение!) своего романа. И говорит он при этом: «значение каждого самостоятельного капиталиста или держателя акций неизменно уменьшается». Но ведь «при коммунизме», в СССР - не было и быть не могло в помине ни капиталистов, ни держателей акций. Так? О развитии каких же тогда реальных и явно некоммунистических стран Оруэлл-публицист (а следом за ним и романист) говорил, что оно в его время «несомненно шло в сторону олигархии»? В 1946 году?
«Если тоталитаристские силы восторжествуют и мечты геополитиков осуществятся, Британия, как мировая держава, перестанет существовать, и вообще всю Западную Европу целиком поглотит какое-то одно из великих государств. Англичанину рассматривать такую перспективу бесстрастно трудно... Перед американцем такой (как у англичанина – А.Б.) выбор не стоит. Что бы ни случилось, Соединённые Штаты, как великая держава, выживут, да и с американской точки зрения не так уж и важно, будет над Европой доминировать Россия или Германия. Из тех американцев, кто вообще над этим задумывается, большинство предпочли бы, чтобы мир поделили между собой два-три государства-монстра, которые бы договорились о своих окончательных границах и потом могли бы торговаться между собой по экономическим вопросам, не обременяя себя более идеологическими спорами. … Так что не удивительно, что видение мира у Бернхема часто весьма очевидно близко к взглядам американских империалистов… Это – «жёсткий» или «реалистический» взгляд на мир…»
-
-
08.06.2010 в 14:20* Этот странный выбор позиции автором юбилейной статьи у меня, лично, при чтении его текста вызвал вот такую ассоциацию: великий борец за освобождение человеческой мысли и одновременно философ явно левого толка Жан-Поль Сартр вместе с группой единомышленников основал в 1970-х своё издание, которое они так и назвали: «Освобождение» (Libération); сегодня эта газета, по-прежнему заявляющая себя, как «левая», принадлежит по сути Эдуарду де Ротшильду (он владеет, насколько известно, 37% акций).
Разъяснение Оруэлла ничуть не удивительно, если помнить: Оруэлл выступал против тоталитаризма вообще. А тоталитаризм понимал вот так (всё в том же эссе): «...мысль о том, что индустриализм неизбежно ведёт к формированию монополии, и что монополия в свою очередь неизбежно приведёт к установлению тирании, не добавляет неожиданного или нового к видению этого вопроса». Если учитывать, что индустриализм на стадии его предельной монополизации тогдашние экономисты понимали, как империализм, то становится очевидно: Оруэлл считал, что не ограниченный какими-либо сдерживающими факторами империализм неизбежно приведёт к тоталитаризму.
Для взглядов Оруэлла – а не его «переводчиков» - это, конечно же, естественно, потому что всю жизнь (а не только в беспечной и разудалой молодости, как почему-то решил автор юбилейной статьи) он был последовательным и принципиальным сторонником идеи, которую сам же определял словами «демократический социализм». Причём считается, что слово «демократический» он добавлял исключительно с целью подчеркнуть, что советский, сталинский режим – это не настоящий социализм, потому что он не демократический, и что он поэтому не имеет ничего общего с тем, во что верил Оруэлл. В остальном же Оруэлл верил – в социализм. В его время это означало ещё и то, что Оруэлл был – антиимпериалист.*
* Из всё той же статьи «Почему я пишу» (курсив мой): «Сначала пять лет я занимался неподходящим делом (служил в индийской имперской полиции в Бирме), а потом пережил бедность и ощущение полного провала. Это разожгло свойственную мне ненависть к власти и заставило меня впервые осознать в полной мере существование трудящихся классов, а работа в Бирме дала мне случай разобраться в природе империализма»
И во всё том же эссе про «революцию менеджеров»: «До недавнего времени понятие 'социализм' предполагало в нашем представлении политическую демократию, социальное равенство и интернационализм. Сегодня ни малейших признаков того, что хоть что-то из перечисленного хотя бы где-то осуществляется, не видно нигде.»
Политическая демократия – это свободное и открытое состязание правых, центристов и левых на политическом поле; по справедливым и всеми признанным правилам; при взаимном уважении к естественному праву друг друга отстаивать интересы именно и только «своих» - бедных, средних, богатых; при взаимном понимании, что только так и можно дать всем нам возможность голосом «своей» партии сформулировать и отстаивать свои личные интересы; именно всем: бедным за повышение зарплаты, средним за защиту их маленьких предприятий от монополистов, богатым за их право быть и оставаться богатыми; и, наконец, при общем понимании всеми и одинаково, что иначе не избежать тоталитаризма – победившей «монополии одной партии»: мобократии (власти огромной толпы бедных) или олигархии (власти малюсенькой кучки богатых).
Такое общее и одинаковое понимание всеми реальной и очень грозной опасности и привело ещё в Древней Греции к созданию «республики» - для равной защиты равных прав всех от «монополии одной партии». Искренний и убеждённый борец с такой именно монополией – бесконечно мною за то любимый il Machia – вполне логично и стал «возродителем» античной республиканской идеи и более чем заслуженно остался на века в глазах всех «еретиков» одним из символов Возрождения – своего рода социализма этой ещё не такой давней эпохи.
Вот в такой-то настоящий социализм и верил Оруэлл. И не видел при этом никаких признаков его становления – нигде. Видел, наоборот, «общее направление развития несомненно... в сторону олигархии». И именно из-за этого, а не просто из-за достижений коммунизма в одной отдельно взятой стране, ему и было действительно страшно.
Чтобы поточнее понимать, кого всё-таки и что Оруэлл имел в виду в своей книге, стоит обратить внимание ещё вот на что.
Бернхем утверждал, что «революция менеджеров» уже победила в России и в Германии, и что она уже набирает силу в США. Россия (СССР) и Германия тогда были, действительно, вполне орвеллианскими государствами-монстрами, уже поглотившими многих других и уверенно вставшими на путь в мир, в котором не будет «пёстрой толпы небольших независимых государств»; Соединённые Штаты (т.е. «соединённые государства») всё ещё были в процессе присоединения к себе новых «штатов» (государств) и одновременно силой устанавливали свой контроль над другими странами в разных уголках планеты: в 1940 году события, случившиеся ранее, например, в Мексиканских Техасе и Калифорнии, или на Кубе и Филиппинах, имели политическую актуальность примерно такую же, какую для нас сегодняшних имеет, скажем, начало нашей перестройки. (Недаром Оруэлл обозначил временную перспективу: «за последние, примерно, пятьдесят лет...». То есть и в его представлении, и в представлении его современников «Штаты» ещё вполне могли взять да и свернуть окончательно и бесповоротно на путь превращения в «государство-монстр», надгосударство.)
Оруэлл в своём эссе с оценкой, данной Бернхемом в 1940-м году, в целом согласился (с той оговоркой, что в Штатах процесс был ещё не столь очевиден и потому не необратим).
Но писал Оруэлл эссе не в 1940-м, а в 1946-м году. А тогда в Европе уже полным ходом пошёл процесс, результат которого нам всем сегодня известен под названием «Европейский союз»; и Оруэлл — политический публицист — конечно же о нём хорошо знал. И вот что во всё том же эссе о «менеджерах» написал: «Трудно было ожидать, что кто-либо сумеет точно предсказать последствия Версальского договора, но то, что они будут плохими, могли предположить — и предполагали — миллионы людей. Так же и с урегулированием, которое нынче навязывают Европе: не миллионы, конечно, но всё равно очень многие думающие люди видят, что последствия его тоже будут плачевными.» А «урегулирование» Европе навязывали как раз люди с «жёстким» или «реалистическим» взглядом на мир, близким к «взглядам американских империалистов»; урегулирование трёхполярное, в которое советский «коммунизм» вполне гармонично вписывался составной частью предполагавшегося нового «мира победивших менеджеров».
-
-
08.06.2010 в 14:20* Забавно в этой связи: сменившая хозяина, но, вроде бы, не свою социалистическую ориентацию газета «Освобождение», как и весь мэйнстрим во Франции, сначала активно агитировала за этот проект Конституции ЕС, а когда проект был отклонён, много и достаточно негодующе писала о «неудаче», о «провале» референдума (échec du référendum).
Забавно это потому, что в данной оценке – «референдум потерпел неудачу» - произошла эдакая «фрейдовская» оговорка. Такую именно «неудачу» может потерпеть только правительство, власть, желающая заручиться одобрением народа по поводу какой-нибудь предлагаемой ею политики и организующая с этой целью плебисцит. Референдум же «потерпеть неудачу», «провалиться» может только в одном случае – если голосование почему-либо не состоится. Потому что референдум – в свободном демократическом обществе, во всяком случае – это когда не власть, а как бы вся нация спрашивает сама себя: а что я по этому поводу думаю? И сама же себе отвечает: а вот что. И только если нация на свой вопрос себе почему-либо не ответит, референдум и получится неудавшимся. Ну а коли нация вопрос сама себе о проекте Конституции ЕС задала и свой ответ на него сама себе дала, то референдум-то, значит, вполне удался и состоялся. А «потерпело неудачу», «провалилось» то начинание и те его сторонники, про которых нация сама себе – и «им» в том числе – сказала: нет, в таком виде нам это всё не нравится. Вот потому и забавно иногда читать в данном случае французское, вроде как «социалистическое», т.е. вроде как «народное», «про-демократическое» издание.
Потому же «забавно» (грустно на самом деле) думать о причинах, по которым издатели «1984» настояли на смене названия, которое Оруэлл предлагал для своего романа. А ведь у него рабочее название вплоть до сдачи рукописи издателю было гораздо более личным, конкретным и адресным: «Последний человек в Европе». И вот оно-то — если уж браться перечитывать роман, но только с не затуманенными «стереотипной слепотой» глазами — оно, действительно, поразительный по своей краткости, конкретности и точности сплав политического и художественного в «тексте». Вспомните слова самого Оруэлла: «Англичанину рассматривать такую перспективу бесстрастно трудно...»
И чтобы уже никаких сомнений не осталось по поводу собственных взглядов Оруэлла — а не их «перевода», всё чаще и чаще исполняемого его «переводчиками» - вот ещё одно высказывание по поводу судеб конкретно Европы, сделанное Оруэллом в другой его статье, написанной тоже до выхода «1984» в свет (в 1947 году): «...атомное и любое другое возможное оружие будущего вселит во всех такой страх, что никто уже не осмелится им воспользоваться. И такой вариант развития событий мне представляется наихудшим из всех возможных. Потому что мир в таком случае поделят между собой два или три огромных сверх-государства, и уже ничто не сможет их поколебать: возобладать друг над другом они будут не в состоянии, а подорвать их изнутри в результате народного восстания будет тоже невозможно. Их внутреннее устройство будет, скорее всего, иерархическим: в основе его будет очевидное рабство, а на вершине — полу-божественная каста; при этом подавление свободы в них превзойдёт всё, что только можем мы сегодняшние себе представить. Необходимый психологический настрой внутри каждого из этих государств будет поддерживаться за счёт полной изоляции от внешнего мира и якобы ведения бесконечной войны против остальных государств-соперников. А такими средствами созданная цивилизация может сохраняться в неизменном виде тысячи лет.»
В «1984» - как раз три таких надгосударственных монстра (причём только что приведённая публицистическая цитата в тексте романа тоже воспроизведена практически дословно). Это монстры не капиталистические и не социалистические. Менеджерские. Появившиеся в результате образования чрезмерно больших монополий. Продукт мечтаний и последовательных усилий нацистов и коммунистов, тоталитаристов и геополитиков, всех, кто имеет «жёсткий» или «реалистический» взгляд на мир. Взгляд, близкий взглядам «американских империалистов». В соответствие с которым самостоятельные демократические государства в большом числе и разнообразии не нужны.
Нужна зато иерархия в обществе. Наверху – менеджеры с выдающимися способностями. Внизу – полурабы с промытыми мозгами; люди, у которых власти предержащие взяли под контроль даже не сознание, а подсознание, или, говоря нашим тут языком, создали и внедрили в него определённую систему (не)простых стереотипов своей Партии.
Два надгосударства-монстра из этих трёх – титаны, которых родят Германия, или Россия (СССР), или кто-то ещё... Не ясно – кто именно; ясно, что те, чьи «менеджеры» окажутся в конце концов более сильными и прилежными последователями идей «американских империалистов».
Третий монстр — это США; или точнее: орвелловское представление о том, какой могла бы быть эволюция «Штатов», если бы она совпала с мечтаниями «американских империалистов».
Такова, думаю, орвеллианская картина мира в неискажённом, чистом, по самому Оруэллу, виде.
И согласен, повторяю, что нет речи – в самом романе – ни о каких левых и ни о каких правых. Но согласен только наполовину — только так! - потому что роман в целом, сам по себе, на другую половину — как единый сплав двух разных, художественной и политической, целей — не что иное, как очень бесшабашное «иду на вы» с поднятым забралом: классический «левый» (искренний социалист, демократ и защитник простого трудящегося человека) Оруэлл публично выступил против таких же классических «правых» (империалистов и близких им по взглядам «менеджеров») во всём необъятном мире всевозможных монополистических «-измов» и просто монополий. И бросил им в лицо: вот как и вот во что все вы, с вашим подходом и методами, неизбежно станете превращать людей; и когда наступит момент, и вы доберётесь до последнего оставшегося человека, вот как это будет выглядеть.
Ну что? С простыми «заблуждениями» автора юбилейной статьи, «переводчика» романа «1984», вроде, разобрались. Можно переходить к более сложным.
-
-
08.06.2010 в 14:21Действительно, сразу после выхода в свет роман «1984» понравился отнюдь не всем, причём не только в Москве, где, естественно, очень хорошо увидели себя в этом «зеркале», но и в некоторых других столицах тоже; и вовсе не в Каракасе, не в Триполи, и не в Рангуне, а, например, в Лондоне.
Почему?
Чтобы получилось у нас, насколько возможно, безо всяких субъективных предположений, дадим слово опять самому Оруэллу.
Лондон в его романе — всего лишь «областной центр», столица третьей по величине провинции в Океании.
Деньги в Океании — не фунты и не рубли, а американские доллары и центы.
Получилось так в результате следующих событий (здесь и далее цитаты из «1984» в переводе В.П.Голышева; курсив мой): «Раскол мира на три сверхдержавы явился событием, которое могло быть предсказано и было предсказано еще до середины XX века. После того как Россия поглотила Европу, а Соединенные Штаты — Британскую империю, фактически сложились две из них. … В Океанию входят обе Америки, атлантические острова, включая Британские, Австралазия и юг Африки.»
Здесь мне бы хотелось отметить одну досадную особенность массового прочтения «1984». «Старший брат» в романе, как известно, имеет ярко выраженную «сталинскую» внешность. Однако Океания, как видно из только что приведённой цитаты, - отнюдь не «сталинская вотчина»; сверх-государство монстр, образованное Советским Союзом — Евразия. Поэтому «Сталин» должен бы быть «Старшим братом» именно там, а не в Океании, которая получилась «на базе» США. Тем не менее, это на первый взгляд непонятное и нелогичное «смещение» сталинского образа на явно чужую территорию проходит сегодня у читателей абсолютно незамеченным. А ведь в нём — серьёзная смысловая нагрузка, о которой мы ещё дальше тоже будем говорить.
То, что все ужасы, описанные в романе, происходят, соответственно, отнюдь не из-за того, что и на Англию распространился и в ней восторжествовал советский «комунизм», в романе подтверждено буквально: «В Океании государственное учение именуется ангсоцем, в Евразии — необольшевизмом, а в Остазии его называют китайским словом... 'культ смерти'... На самом деле эти три идеологии почти неразличимы, а общественные системы, на них основанные, неразличимы совсем. Везде та же пирамидальная структура, тот же культ полубога-вождя, та же экономика, живущая постоянной войной и для войны.»
То, что государственная идеология (тоталитаризма) в Океании не является продуктом заимствования или насильственного насаждения советской «коммунистической» идеологии, в романе тоже сказано буквально (курсив мой): «Неизвестно, сколько правды в этих сказаниях и сколько вымысла. Уинстон не мог вспомнить даже, когда появилась сама партия. Кажется, слова 'ангсоц' он тоже не слышал до 1960 года, хотя возможно, что в староязычной форме — 'английский социализм' — оно имело хождение и раньше. Все растворяется в тумане.»
Каков смысл этой конкретно идеологии - «английского социализма», ставшего на новоязе «ангсоцем» - Оруэлл в романе разъяснил более, чем подробно и буквально: в двух длинных главах из «книги в книге», которые успел прочесть Уинстон Смит, и в которых как раз и изложена суть ангсоца или, по-старому, английского социализма.
То, что изложено в этих двух главах «книги в книге», историки и литературоведы сегодня считают — спорят, точнее, поскольку никак не могут окончательно решить — либо переиначенным изложением одного из трактатов Льва Троцкого об извращении коммунистической идеи сталинским режимом, либо пересказом постулатов из двух книг Джеймса Бернхема, одна из которых — «Революция менеджеров».
Портрет автора этой «книги в книге» Эммануэля Голдстейна сам Оруэлл нарисовал предельно буквальный: «...отступник и ренегат, когда-то, давным-давно... был одним из руководителей партии, почти равным самому Старшему Брату, а потом встал на путь контрреволюции... Из его теорий произрастали все дальнейшие преступления против партии, все вредительства, предательства, ереси, уклоны. Неведомо где он все еще жил и ковал крамолу: возможно, за морем, под защитой своих иностранных хозяев... Сухое еврейское лицо в ореоле легких седых волос, козлиная бородка — умное лицо и вместе с тем необъяснимо отталкивающее; и было что-то сенильное в этом длинном хрящеватом носе с очками, съехавшими почти на самый кончик.Он напоминал овцу, и в голосе его слышалось блеяние.» (Любому, кто не видел поздних фотографий Льва Троцкого, достаточно отыскать пару-тройку из них и поглядеть на изображение чуть дольше и чуть внимательнее обычного; а почему Оруэлл так ополчился на Троцкого: «Необъяснимо отталкивающее лицо... было что-то сенильное в этом длинном хрящеватом носе... напоминал овцу... в голосе слышалось блеяние...»? - я ещё попытаюсь позднее объяснить.)
Из всех перечисленных «подсказок», предложенных самим Оруэллом в романе, вытекают три очень важных вопроса, на которые, к сожалению, сам Оруэлл прямых ответов уже не дал.
Первый: почему, невзирая на очевидное сходство вымышленного Эммануэля Голдстейна с реальным Львом Троцким, историки всё никак не могут решить: его трактат о сталинской диктатуре воспроизвёл Оруэлл в своём романе или же всё-таки труды Джеймса Бернхема о международных менеджерах?
Второй: почему потенциально столь чреватую тоталитаризмом суть английского социализма Оруэлл видит в трудах не то советского коммуниста Троцкого, толкующего о советских же реалиях «коммунизма», не то американского политолога Бернхема, рассуждающего о «менеджерах» вообще, во всём глобальном мире монополий?
Третий, вытекающий из первых двух: почему сталинский сугубо локальный «коммунизм», бернхемовский вполне глобальный «менеджеризм» и «английский социализм» настолько, оказывается, похожи, что их даже совместными усилиями многих историков и литературоведов никак не удаётся как следует отличить друг от друга?
Другими словами, получается, что: суть чреватого тоталитаризмом английского социализма — не то в сталинском коммунизме, не то в мировоззрениях американских империалистов середины ХХ века, но в обоих случаях в изложении Льва Троцкого. И вот это очень, на первый взгляд, странное орвелловское «словосочетание» мы теперь и попытаемся «перевести».
Начну опять с простого, с первого вопроса.
Причина, по которой отличить теории Троцкого от теорий Бернхема в их варианте-«1984» очень трудно, заключается вот в чём: «В 1933 году Бернхем (участвовал в учреждении) Американской рабочей партии. На следующий год она объединилась с троцкистской Коммунистической лигой Америки и получила новое название: Социалистическая рабочая партия. … Один из биографов Бернхема, Сэмюэль Фрэнсис, отмечает, что в то время Бернхем стал ведущим представителем троцкистского крыла международного коммунистического движения. А Диггинс полагал, что, даже более того, Бернхем превратился в главного представителя Троцкого и выступал от его имени в интеллектуальных кругах США... Бернхем считал Троцкого истинным наследником Ленина, а троцкизм — воплощением идеалов большевистской революции». Серьёзные разногласия между Троцким и Бернхемом начались только в 1939 году, в процессе бурного внутрипартийного обсуждения вышедшей тогда книги Бруно Рицци «Бюрократизация мира», а после подписания пакта Молотова-Риббентропа, в 1940 году Бернхем официально прекратил своё членство в Партии. Своё видение спорной проблемы, известной сегодня под названием «бюрократический коллективизм», он и изложил в своей «Революции менеджеров». Причём и сам Рицци, и многие другие обвинили Бернхема в откровенном плагиате; он же — спорил и доказывал, что его видение вопроса — совсем иное. Как часто бывает во внутрипартийных теоретических спорах, несогласие у них тогда было по поводу такой «казуистики», что непосвящённому сегодня заметить её, не говоря уж о том, чтобы разобраться и понять, и впрямь, трудно...
-
-
08.06.2010 в 14:21Со вторым вопросом — почему суть английского социализма нужно искать во вроде бы чужих, даже вроде бы откровенно враждебных идеологиях — уже несколько сложнее. Потому что нужно попытаться выяснить, могло ли в принципе между ними быть что-то общее, и если да — то что именно?
Задача, действительно, не самая простая, но всё-таки по-прежнему осуществимая.
Бернхем в «Революции менеджеров» написал, что после Второй мировой войны «Соединённые Штаты… станут естественным ядром одного из великих сверх-государств будущего» и предсказывал, что они в процессе поглотят разваливающуюся Британскую империю (на что англичанин Оруэлл и отреагировал с большой горечью в своём полемическом эссе, а потом — излил всю эту горечь в романе).
Однако, Бернхем, как и Бжезинский после него, тоже «не сам всё это выдумал»: «Бернхем считал, что внешнюю политику Сталина предопределяли соображения, которые предсказал в своих выкладках и концепциях выдающийся британский географ сэр Халфорд Маккиндер. Бернхем предупреждал, прямо заимствуя терминологию у Маккиндера, что '...советская держава, двинувшись из континентального ядра (Хартлэнда) Евразии*... распространяется вовне, на запад в Европу, на юг на Ближний Восток, на восток в Китай...'». Ну и основная геополитическая схема мира у Бернхема до конца его жизни вполне совпадала с той, которую за сорок лет до него не менее подробно и обоснованно расписал именно Халфорд Маккиндер (из чего получается, что и схема Бжезинского тоже скопирована с неё; прямо как какая-нибудь басня Крылова-Лафонтена-Эзопа).
* Обращу на всякий случай внимание читателя: название второго государства-монстра в «1984» Оруэлл просто позаимствовал, даже не меняя, у геополитиков - «Евразия»; и идеология в нём, теперь уже в полном соответствии с прототипом, «необольшевизм».
Идеи сэра Халфорда весьма высоко оценили в Германии: «Глобальный подход Маккиндера привлёк внимание и заслужил похвалу Карла Хаусхофера и его соратников из Мюнхенского института геополитики... В 1920-х и 1930-х годах Хаусхофер был тесно связан с Рудольфом Гессом... Хаусхофер оценил выдвинутые Маккиндером идеи, как 'самый выдающийся из всех географических взглядов на положение в мире'». О книге Маккиндера «Географическая ось истории» он отозвался следующим образом: «Никогда я не встречал ничего более выдающегося, чем эти несколько страниц геополитического совершенства.» Ну и ещё можно уточнить, что Рудольф Гесс был у профессора Хаусхофера, отставного генерала, во время Первой мировой войны адьютантом, а потом одним из любимых студентов, что вместе они помогали Гитлеру писать в тюрьме «Майн Кампф», и что план «Великой Германии», который Гитлер впоследствии пытался осуществить, в его геополитической части разрабатывался по идеям профессора Карла Хаусхофера, созвучным идеям английского географа Халфорда Маккиндера, которые в свою очередь позаимствовал и сделал своими американский геополитик Джеймс Бернхем.
Именно из-за этих корней гитлеровской глобальной политики и стратегии сразу после войны и геополитика, и геополитики оказались в Европе на время полностью дискредитированными; и если, читая в «менеджерском» эссе Оруэлла о Бернхеме слова «геополитики и тоталитаристы», вспомнить об этом, то становится понятно, какие именно чувства Оруэлл в эти слова вкладывал, и что звучали они тогда для европейского читателя — как минимум, презрительно по отношению к адресату (американскому геополитику Бернхему), а скорее всего и просто оскорбительно. Нетрудно, опять же, себе представить, какие чувства в этом смысле должен был вызывать у тогдашних английских читателей сам роман «1984», насквозь пропитанный всем хорошо известной геополитикой Германии, СССР, США и собственной доморощенной.
Итак, идеи и теории американца Бернхема восходят к учению англичанина Маккиндера, которое, в свою очередь, разделяли и нацистские геополитики в Германии (вот и появилась первая идеологическая «связка»). Значит, надо смотреть, кто такой сам Маккиндер, и каково происхождение его идей.
Географом Халфорд Маккиндер числился потому, что в первой половине прошлого века геополитиков, как таковых, ещё практически не было — они вместо этого именовались чаще всего именно географами. Как такой вот географ Маккиндер и написал по горячим следам Первой мировой войны свой главный (как считают его биографы) труд под названием «Демократические идеалы и реальность», в котором сказал, среди прочего: «распределение материковых и морских массивов, плодородных областей и естественным образом образующихся путей сообщения таково, что способствует по самой своей природе росту империй и, в конечном итоге, слиянию их всех в одну единую мировую империю».
При этом Халфорд Маккиндер был ещё и педагогом: начиная с 1892 года работал и преподавал в своей alma mater Оксфорде (а Джеймс Бернхем – оксфордский выпускник 1929 года), и ещё с 1904 по 1908 год директорствовал в Лондонской школе экономики. То есть находился в постоянном и тесном контакте с теми, кто Школой (и одновременно несколькими колледжами Оксфорда) реально руководил. И вот этот-то контакт, если только разделяли его участники идею «роста империй и слияния их всех в единую мировую империю», образует тогда вторую «идеологическую связку», ещё одно звено в логической цепочке, которая должна привести к правильному пониманию вычлененного нами странного орвелловского «словосочетания».
Поэтому смотрим подробнее, о каком же «контакте» шла речь, а главное — разделяли ли его участники идею мировой империи.
Полное название этой школы — Лондонская школа экономики и политических наук. Нынче она – престижнейший ВУЗ, имеет статус автономного факультета лондонского университета. Но задумана и учреждена была частным порядком в 1895 году супругами Беатрисой и Сиднеем Вебб, Грэмом Уоллэсом и Бернардом Шоу. Все они были к тому же членами так называемого Фабианского общества и финансировали создание Школы тоже за счёт этого общества.
Фабианское общество знаменито и известно широкой публике в первую очередь потому, что в конце XIX века разработало и вплоть до 40-х годов века XX активно и упорно распространяло и пропагандировало своё, довольно специфическое учение, которое по имени общества и получило название — фабианский социализм. (Общество существует по сей день, но былой идеологической активности уже давно не проявляет). Поскольку фабианский социализм был сугубо английского происхождения, и явные, активные его пропагандисты были тоже все англичане, то его-то и стали иногда называть «английским социализмом».
Причём ставить знак равенства между лейбористским, тоже социалистическим движением тех лет, и фабианским, или «английским» социализмом — нельзя, даже при том, что фабианское общество действительно стояло у истоков партии лейбористов. (В 1930-1940-х годах лейбористы ещё были в большей степени всё-таки классической европейской левой партией трудящихся. Оруэлл в одной из своих статей говорил, что на выборах голосовал именно за них; а это, по-моему — достаточно солидный признак и «знак качества».)
Отличительную особенность фабианских социалистов можно понять вот из такого отзыва о них историков (курсив мой): Беатриса Вебб создала Общество, чтобы «свести вместе самых влиятельных и активных деятелей британского истэблишмента, критиков существующих общественных порядков и идеалистов, чтобы дать им тем самым возможность широко обсуждать и разрабатывать курс развития Британской империи в неразрывной связи с необходимыми общественными реформами. ...отчёты о дискуссиях, написанные Бертраном Расселлом и Гербертом Уэллсом, позволяют окончательно убедиться, что, вопреки его кажущейся оппозиционности британской олигархии, Фабианский социализм на самом деле являлся одним из её главных инструментов для укрепления и распространения своего влияния... (Члены Клуба) верили в первую очередь в элитарность власти, а по отношению к казавшимся им неуклюжими и часто слишком накладными демократическим процедурам они проявляли полную нетерпимость; в их представлении управление Англией должно было оставаться в руках высшей касты, сочетающей в себе просвещённое чувство долга с умением эффективно управлять державой.»
И можно ещё добавить: Фабианское общество поддержало колониальную войну против буров и в начале ХХ века уже полностью и окончательно встало на сторону имперской политики правительства. В 1929-1931 годах лорд Сидней Вебб даже занимал посты сначала министра доминионов и затем министра колоний. А в США главные постулаты фабианского социализма были в значительной степени реализованы после Великой депрессии администрацией президента Рузвельта, достижения которой и позволили Бернхему сделать вывод, что в США происходит «революция менеджеров».
-
-
08.06.2010 в 14:22Поэтому следующий шаг — надо попытаться проследить, каким образом этот необычный «союз идей» всё-таки сформировался.
В 1870-м году в Оксфорде создали кафедру изящных искусств и преподавать на ней начал Джон Раскин (John Ruskin), который «говорил и об империи, и об обездоленных массах Англии тоже... как о понятиях нравственных. К студентам Оксфорда Раскин обращался, как к представителям привилегированного правящего класса. Он говорил им, что они — хранители великолепной традиции общества образованного, ценящего красоту, главенство закона, свободу, достоинство и самодисциплину; что в то же время этой традиции грозило исчезновение, и спасти её можно было только за счёт её распространения как на все низшие классы в Англии, так и на не-английские массы вообще во всём мире; что в противном случае эта традиция никакого спасения и не заслуживала.»
У Раскина сразу сложился круг студентов-энтузиастов и среди них Арнольд Тойнби, Сесил Родс и Альфред (впоследствие лорд) Милнер. Со временем они составили устойчивое политическое сообщество, получившее позднее название «Круглый стол» (The Round Table). Родс, умерший в 1902-м году, завещал этому сообществу всё своё гигантское состояние (распорядителями фонда он в завещании назначил Милнера и лорда Розбери, зятя своего главного делового партнёра – лорда Натана «Натти» Ротшильда). Позднее, в первые 20 лет двадцатого столетия, лорд Милнер стал одним из самых влиятельных политических деятелей в Англии и, соответственно, в мире (лорд Милнер руководил имперской и внешней политикой Британии; именно его имперские министерские портфели позднее получил Сидней Вебб), а в 1882-м году он ещё молодым человеком читал в кружках рабочих лекции на тему «Социализм», а позднее, в 1906-м году, уже будучи одним из самых влиятельных государственных деятелей в Англии, как-то однажды в публичном выступлении сам о себе сказал: «Я не только империалист до мозга костей... Я ещё и не могу встать на сторону тех, кто огульно хает Социализм. Я признаю при этом, что социализм возможен и в подлой форме, когда против богатства ополчаются просто потому, что ненавидят его, а само учение живёт за счёт разжигания классовой ненависти. Но... есть и благородный Социализм; он рождается не из зависти, не из ненависти, не из немилосердия, а из искренне прочувствованного, благородного и мудрого понимания того, что такое жизнь всей нации в целом.»
Лорд Милнер состоял среди прочего в клубе главных пропагандистов фабианского социализма «Co-Efficients», среди двенадцати членов которого были к тому же, например, лорд Роберт Сесил и лорд Артур Балфур — которые оба побывали премьер-министрами империи.
Первая марксистская социал-демократическая организация в Грузии — «Месаме-даси» («Третья группа»; оригинал следующей цитаты — на русском языке. - А.Б.), «и её большинство, во главе с Жордания, в период 1893-1898 гг. сыграло известную положительную роль. Оно положило начало распространению марксистских идей в Грузии и Закавказье и при всех своих недостатках всё же дало толчок революционной молодёжи и передовым рабочим в деле ознакомления и изучения марксизма. … Ной Жордания ещё в 1898-1899 гг. открыто выступал с апологией западноевропейского империализма, отстаивая идею о цивилизаторской миссии капитализма в колониальных и отсталых странах, утверждая, что отсталые колониальные народы должны признать господство иностранного капитала исторически необходимым, прогрессивным и соответственно оценить заслуги капитализма.
Жордания открыто пропагандировал в связи с англо-бурской войной социал-империалистический тезис.
Вот что он тогда писал:
«Но симпатия к бурам совсем не требует ненависти к англичанам. Бурам мы сочувствуем потому что они – маленькая нация и защищают свою родину и свободу. Англия? Англию нужно любить и сочувствовать ей во многих отношениях. Англия является колыбелью всего того, чем гордится сегодня цивилизованное человечество.
Пускай буры защищают свою маленькую нацию... но вместе с тем пусть Англия остаётся великой Англией, апостолом новой жизни, носительницей нового знамени. Да будет она руководительницей и знаменосцем цивилизации.»
Тогда же, в 1898 году в группу «Месаме-даси» «вступил... товарищ И. Сталин...» и потом не один год оставался её активным членом. Впоследствии, уже после революции, Сталин охотно встречался и дружески беседовал с видными членами фабианского социалистического движения Беатрисы Вебб. Даже Ленин — нечастый случай! - теории Сиднея Вебба считал неплохими и в его адрес полемическими оскорблениями в своей обычной манере не сыпал. Супруги Вебб в свою очередь вплоть до начала Второй мировой войны неизменно положительно отзывались о новой, советской России (последнюю такую апологетическую книгу «Правда о Советской России» Беатриса Вебб написала в 1942 году), как, на первых порах, и созданный под общим руководством лорда Милнера самый серьёзный в Англии политический журнал, имевший то же название, что и его разросшаяся и ставшая крайне влиятельной и внутри страны, и зарубежом группа «Круглый стол».
«...трудно определить отношение (британских) политических партий к идеологии радикального правого крыла (английских фашистов. – А.Б.), которое заимствовало свои тезисы из работ Бернарда Семмеля, посвящённых социал-империализму. Семмель в них показал, что во времена Эдварда VII (1901-1910) программу социальных реформ в сочетании с укреплением империи воспринимали с энтузиазмом партии практически всех направлений... В тот период на мировоззрение нарождающегося радикального правого крыла серьёзное идеологическое влияние оказали такие интеллектуалы левого крыла, как Сидней Вебб и лорд Розбери.»
В 1900-1910-х гг. ставшая уже большим и разветвлённым сообществом с отделениями во всех основных британских доминионах группа «Круглый стол» собрала мнения ведущих представителей всех основных политических и общественных движений о желательном с их точки зрения будущем британской империи. По завершении этой работы группа подготовила сводный заключительный доклад. В 1913 году ответственный секретарь группы, Лайонел Кертис (Lionel Curtis), отправился в длительную поездку по доминионам. Выступая перед членами Общества Круглого стола Канады, он выводы доклада резюмировал следующим образом. Все доминионы (Канада, Австралия, Новая Зеландия, Индия и т.д.) и само Соединённое королевство должны стать равными независимыми государствами, которые по своей доброй воле вступят в «органический союз» («органический» здесь использовано в значении «естественным образом растущий и развивающийся. - А.Б.) и создадут над собой своё общее федеративное, имперское или иначе союзное правительство, которому передадут свои права вести все сношения с внешним миром. Этот принцип реформирования – единственный, который позволит империи в будущем остаться жизнеспособной великой державой.
Конституция СССР, принятая в 1924 году, вплоть до деталей является точным отражением этого разработанного и провозглашённого «Круглым столом» принципа превращения империи в «органический союз». (В конце 1910-х годов Лайонел Кертис отказался от термина «союз» в пользу термина «содружество» - Commonwealth. Только поэтому нынешний правопреемник британской империи уже почти 80 лет называется содружеством, а не союзом.)
Принципы коллективного хозяйства (колхоза) и потребительского кооперативного движения (потребкооперации) на селе Беатриса Вебб сформулировала и обосновала в 1891 году, в своей книге «Кооперативное движение в Великобритании». В России первый крупномасштабный проект такой коллективизации сельского хозяйства был осуществлён на Украине и в Крыму, в период с 1924 до 1940 (по другим сведениям — до 1938), в рамках совместного проекта American Jewish Joint Agricultural Corporation – «Agro-Joint», с участием украинского и советского правительств и так называемого (American Jewish) Joint Distribution Committee (JDC; JOINT; ”the Joint”; эта благотворительная организация существует до сих пор). Цель проекта была — организовать колхозы для примерно 600 000 российских евреев. Под него в 1924-м году было выделено в общей сложности до 680 000 гектаров земли (1,7 млн акров), конфискованной после революции у крупных землевладельцев, а также угодий, традиционно принадлежавших российскому государству. Руководитель «the Joint» Джозеф Розен (Dr. Joseph Rosen) по поводу выделенных под проект земель сказал: «Это — лучший чернозём в России. Более плодородных земель даже в Соединённых Штатах нигде нет.»
Предпринятая массовая сельскохозяйственная коллективизация в интересах евреев в СССР имела огромный успех. Тогдашний президент США Герберт Гувер оценил её следующим образом: «один из выдающихся мировых образцов конструирования человеческой жизнедеятельности» (”one of the outstanding pieces of human engineering in the world”). Стартовый капитал проекта, выделенный «the Joint», составил 400 000 долларов (несколько десятков миллионов в нынешнем выражении), а затем американский банкир Феликс Уорбург (Felix Warburg) организовал регулярные пожертвования на созданные колхозы, в том числе от Джулиуса Розенвальда (Sears, Roebuck) и Джона Рокфеллера (точные размеры их взносов официальный биограф банковского дома Уорбургов не называет, ограничивается словом «огромные»).
-
-
08.06.2010 в 14:22Теперь из всего перечисленного можно сделать выжимку: идеология, политическое движение бернхемовских «менеджеров» зародилось, как мировое движение сторонников одновременно и империи, и социализма, но социализма «благородного», с большой буквы, «английского», отличавшегося своей полной, резкой недемократичностью; потому-то сами английские историки и дали «менеджерам» определение «социал-империалисты» (в этом смысле и безо всякой оценочной составляющей я и буду дальше в тексте этот термин использовать). Момент зарождения социал-империализма – последняя четверть XIX века. Российские социал-демократы того времени, в первую очередь меньшевики, включая и тех, кто впоследствие стали лидерами коммунистической партии, а также и идеологи и стратеги германских нацистов — находились с английскими и американскими социал-империалистами в тесном контакте, как идейном, так и практическом. Учение Маркса социал-империалисты не отрицали, а, наоборот, приспосабливали для нужд дальнейшего развития и укрепления империй в условиях неизбежной, с их точки зрения, реформации, необходимой для выживания великих держав в новых условиях; они считали, что это – единственный возможный способ сохранить западную цивилизацию. (Лайонел Кертис в 1913 году в Торонто сказал: «Если мы не создадим такой органический союз – это будет глобальная катастрофа».)
Другими словами, и «ангсоц» - английский социализм — и взгляды «американских менеджеров и империалистов», и «евроазийский необольшевизм», которые Оруэлл отобразил в своём романе «1984», действительно были идейно крайне близки и имели в реальной жизни многие общие, если не вообще одни и те же корни, которые опять же в реальной жизни английские учёные вполне академично называли социал-империализмом. Подавление всякой реальной демократии и в реальных, и в вымышленных Оруэллом «сверхдержавах» полностью соответствовало взглядам идеологов социал-империализма: лорд Милнер был главным инициатором англо-бурской войны на рубеже двадцатого века, и под его непосредственным руководством (он руководил во время той войны британской администрацией в Южной Африке) были созданы первые концентрационные лагеря для заложников — членов семей воевавших буров — в которых погибло несколько десятков тысяч человек, в основном женщин и детей; Лайонел Кертис неоднократно и по разным поводам разъяснял в своих трактатах, что на пути к единому мировому органическому союзу, на переходном этапе сразу давать полную демократию народам британских доминионов и всех других отсталых стран нельзя ни в коем случае: они к ней не готовы, у них нет необходимой для этого образованности, и поэтому всё неизбежно закончится хаосом и анархией; цивилизаторская и одновременно «лидерская» роль реформированной в органический союз британской империи, по мысли Кертиса, в том и заключалась, чтобы взять на себя руководство этими народами и потом постепенно «подтягивать» их до своего уровня.
Ну вот. Осталась по-прежнему невыясненной только последняя, третья часть странного орвелловского «словосочетания»: почему для изложения международной социал-империалистической сущности «английского социализма» Оруэлл выбрал в качестве «медиума» именно Троцкого?
В середине 1930-х годов начали вырываться наружу, то есть становиться достоянием общественности, какие-то разногласия и даже просто силовые столкновения между последователями социал-империалистической идеи в разных уголках планеты. И так продолжалось до конца 1940-х годов. В историю публичные проявления этих споров вошли под именем «заговоры».
Первым таким очевидным, взволновавшим весь мир заговором стал «Троцкистский заговор», завершившийся московскими показательными процессами и массовыми репрессиями.
Последним столь же очевидным, но не взволновавшим тогда весь мир заговором стал «Заговор фондов», завершившийся вашингтонскими показательными процессами и репрессиями (не массовыми и не сопоставимыми, конечно же, ни в коем случае ни по масштабам, ни по жестокости с «московскими», но всё же — репрессиями; такими, какие тогда считались допустимыми в свободном демократическом мире).
В промежутке между ними аналогичных процессов было много, по всей Европе и даже в Китае.
Если же помнить, каковы природа и суть «международного социал-империализма», то получается, что на всех процессах того периода, от Москвы до Вашингтона и даже до Пекина, репрессированных обвиняли в одном и том же — в отстаивании интересов той или иной группировки социал-империалистов или как минимум в пособничестве им. И эта специфичность тогдашних процессов безупречно вписывается в философию «политической цели» орвелловского романа: не важно, сталинсты они или нацисты, американские империалисты или геополитики всех мастей, от немца-Хаусхофера до американца-Бернхема; важно, что все они – социал-империалисты; не демократы, а геополитики и тоталитаристы.
Об отправном — «московском» - заговоре все мы сегодня знаем, вроде бы, всё и чуть ли не наизусть. А о заключительном вашингтонском процессе – кто помнит и знает? Или, скажем, о кагулярах во Франции, о деле Гесса в Англии? Расскажет кто из нас хоть об одном из них уверенно и без запинки?
Скорее всего нет. И вот, на мой взгляд, самое краткое, самое выразительное и самое исчерпывающее объяснение — почему (курсив мой):
«...разматывая нити, которые тянулись от известных коммунистов, таких как Уиттэйкер Чэмберс, и дальше через Алджера Хисса и Фонд Карнеги к Томасу Ламонту и Банку Моргана, комитет Конгресса упёрся в большую и плотно переплетённую сеть не облагаемых налогами (т.е. благотворительных, а также вроде нынешних НПО — А.Б.) фондов. В июле 1953 года Восемьдесят третий Конгресс создал Специальную комиссию для Расследования не облагаемых налогами фондов, во главе с представителем от Штата Теннесси Б.Кэрроллом Рисом. Однако скоро стало очевидно, что некоторым очень богатым людям очень не понравится, если расследование зайдёт слишком далеко, и что тесно связанные с этими состоятельными людьми 'самые уважаемые' газеты страны явно не заинтересуются разоблачениями, какими бы впечатляющими они ни оказались, во всяком случае не заинтересуются ими настолько, чтобы начать хоть как-то значимо возбуждать общественное мнение и тем способствовать в сколько-нибудь значимой мере завоеванию голосов избирателей или увеличению сбора взносов на предвыборную кампанию. В 1954 году безо всякого шума был опубликован достаточно интересный сам по себе отчёт, показывающий связи между политическими левыми силами и благотворительными организациями. Ещё через четыре года юрисконсульт комиссии Риса, Рене Уормсер, написал шокированную, но отнюдь не шокирующую книгу на эту тему под названием 'Фонды: Их власть и влияние'».
-
-
08.06.2010 в 14:22Так вот биограф Рокфеллера на определённом этапе рассказывает историю о серии катастрофически разоблачительных очерков про необъятное рокфеллеровское «хозяйство». Очерки эти, начиная с 1902 года и на протяжении нескольких лет, по результатам своего расследования публиковала в одном из самых тогда популярных и читаемых американских журналов McClure’s Magazine независимая журналистка Ида Тарбелл (в результате разразившегося из-за неё скандала Конгресс США даже принял историческое антитрастовское законодательство и безуспешно пытался раздробить рокфеллеровскую монополию). Показала Тарбелл — последовательно и с тщательно подобранными фактами – противорыночный и явно антидемократичный характер политики и практики Рокфеллера в частности и ему подобных в целом. Интернационализм, социализм тогда и получили в Штатах в глазах общественного мнения свою первую дурную славу — поскольку именно их проповедовал Джон Рокфеллер: прекращение вредной, как он считал, свободной конкуренции; централизацию, концентрацию производства, в том числе на международном уровне; «конструирование человеческой жизнедеятельности»; централизованное планирование, наконец; и всё это – утверждал Джон Рокфеллер – исключительно в интересах огромных масс потребителей не то что в одних США, а вообще во всём мире (и повторял таким образом слово в слово азы ангсоца Беатрисы Вебб и остальных фабианцев).
И вот какую забавную оговорку допустил его биограф, повествуя об этом событии (собственно оговорку я выделил курсивом):
«...сериал Иды Тарбелл остаётся самым впечатляющим из всего, что написано о «Стандард Ойл». ... Это и по сей день лучший пример того, чего один-единственный журналист, вооружившись фактами, может добиться в противостоянии с, казалось бы, неодолимыми силами. ...
Оглядываясь назад, хорошо видно, что критики Рокфеллера в прессе смогли добиться того, чего добились, потому что всё происходило в тот мимолётный и недолговечный момент, когда корпорации ещё не приспособились к новым средствам массовой информации и не обзавелись никаким аппаратом для связей с общественностью. ... На протяжении ряда лет Стандард Ойл тайно выплачивал ежегодно 15 000 долларов (сегодня это гораздо больше. — А.Б.) английскому экономисту Джорджу Гантону (George Gunton), редактору журнала, который с заметной последовательностью вступал в спор с каждой новой статьёй... Тарбелл. (Опасаясь политических последствий, Рокфеллер и его наследники всегда избегали владения напрямую крупными средствами массовой информации.)»
Вот ведь какой неожиданно искренний и безо всякой утайки рассказ о тех далёких, мимолётных и недолговечных днях, когда «очень богатые люди» - «американские империалисты» - были ещё по-детски наивны, а любая Ида Тарбелл могла, сдав рукопись редактору журнала, заснуть спокойно и верить, что на следующее утро проснётся не изгоем-«конспирологом», а всего лишь просто знаменитой...
-
-
08.06.2010 в 14:23В конце 1940-х этот «мимолётный и недолговечный» момент со всей очевидностью давно канул в лету, что хорошо видно из приведённой чуть выше цитаты про более позднее и уже очевидно безуспешное расследование, которое так и не задалось, хоть и вела его уже отнюдь не одна отчаянная сорви-голова, как когда-то, а аж целый Конгресс США.
Причём, думаю, ту цитату прочитав, многие мне в мыслях осуждающе возразили: ну вот, так я и знал(-а), обязательно всё теорией заговора кончится... опять какого-то «конспиролога» за уши притягивают...
А я с полным на то основанием возражу: Нет.
Но тут же задумаюсь на секунду и поправлюсь: если подходить к переводческому ремеслу профессионально, то на каких-то уровнях понимания — да, конечно. А потом и вообще остановлюсь на этом моменте и поговорю о нём подробнее, потому что он имеет прямое, самое непосредственное отношение к выбору именно Троцкого в качестве «медиума» в романе «1984».
Итак. Сначала, как услышу возражение, у меня в уме сработает первый, дословный уровень «понимания стереотипа» - и тогда-то я и возражу. Но потом тут же следом включится у меня второй, требующий многих дополнительных знаний уровень — и тогда я поправлюсь и признаю: да, присутствует в моём рассуждении «конспирология».
Первый, дословный уровень понимания тут вот какой.
Автор книги, из которой взята «конспирологическая» цитата — профессор Кэрролл Квигли — был при жизни (умер в 1977 году) и остаётся до сих пор, и в США и вообще на «западе», одним из самых уважаемых и самых влиятельных специалистов по новейшей политической и военной истории. Один из спичрайтеров Билла Клинтона рассказывал, что Клинтон — бывший у Квигли студентом в Джорджтаунском университете — числил его среди своих самых любимых профессоров и потому часто вставлял в свои выступления цитаты из его трудов.
Книга Квигли, из которой взята цитата - «Трагедия и надежда» - огромный капитальный труд, излагающий мировую политическую и военную историю нашей («западной») цивилизации с середины XIX века и вплоть до второй половины века XX-го (книга по своему построению — как бы полный и завершённый сборник расширенных и систематизированных лекций профессора). Академичность, полнота и глубина анализа, лишённая любых идеологических глупостей и штампов объективность настоящего учёного до сих пор вызывают восхищение у всех историков. Одним словом, Кэрролл Квигли — всегда был и остаётся достойнейшим из достойных в самом центре «мэйнстрима» современной западной исторической науки, и никто, никогда, ни разу его в «мэйнстриме» к «конспирологам» даже намёком не причислял.
Так что на нашем сегодняшнем первом, буквальном, бытовом уровне понимания слова «конспиролог», в том смысле — особенно оценочном — в каком мы его сегодня применяем ко всяким борцам с настоящими и мнимыми заговорами, Кэрролл Квигли, конечно же, не «конспиролог».
Но остаются у этого слова ещё как минимум два других значения. Первое: просто любой «специалист по изучению конспираций (т.е. заговоров)», и в этом смысле мне, лично, первым тут же на ум приходит il Machia. Второе: «знаток, специалист по заговорам». В этом значении предводитель шайки злодеев, затевающих очередную пакость, мог бы, например, с лёгкой улыбкой сказать заединщикам, про того из них, кому только что поручил обеспечивать дезинформацию и «чёрный пиар», необходимые для успеха предприятия: «Он ведь у нас главный конспиролог, вот пусть и займётся».
А я, пытаясь вычленить и понять политическую цель Оруэлла в романе ”1984”, как раз и обнаружил по ходу дела, что и то, и другое значение к Кэрроллу Квигли тоже применимы, и потому у меня сразу же и включаются даже не один, а два следующих, «мироощущенческих» уровня восприятия, которые раскрывают всем, кто их понимает и знает, целый большой мир, богатый самыми разными нюансами.
Дело в том, что шестьдесят лет только что исполнилось не одному роману Оруэлла: ровно столько же лет исполнилось в этом году и ещё одной такой же книге — «Англо-американский истэблишмент» - написал которую как раз Кэрролл Квигли.
Эта его книга вся полностью посвящена — исключительно и только — точно тому же предмету, что и «1984»; речь в ней об английских и — отчасти — американских «менеджерах», об их мечте о геополитическом мироустройстве, об их иногда крайне опасных методах строительства безусловно социал-империалистического глобального общества на всей планете. Отличие книги Квигли от книги Оруэлла одно: «1984» - антиутопия, обращённая в будущее, а «Англо-американский истэблишмент» - сухое и предельно академичное исследование, обращённое в прошлое. Причём даже тот временной отрезок, который охватывает книга Квигли (1890-1940), удивительно точно совпадает с определением Оруэлла: «последние примерно пятьдесят лет».
И вот это исследование Квигли сразу после выхода в свет стало и остаётся поныне у всех прошлых и нынешних конспирологов — у всех, и у серьёзных, и у не серьёзных — их «Библией».
Если бы кто взялся подсчитать, на кого больше и чаще ссылались, как на непререкаемый авторитет, кого чаще и обширнее цитировали и в строго академичных исторических трактатах, и в мировой историко-политической публицистике и полемике — Оруэлла с его «1984» или Квигли с его «Англо-американским истэблишментом» — то я нисколько не уверен, что победил бы в этом соревновании Оруэлл.
Так что в этом втором значении, как серьёзный учёный, исследующий историю «заговоров», Кэрролл Квигли не просто «конспиролог», а, возможно, вообще даже лучший из них всех в нашей новейшей истории.
Остаётся последний, третий вариант - «спеца-заговорщика» - и вот тут-то всё получается гораздо более запутанно.
-
-
08.06.2010 в 14:23А ведь именно так же, на удивление похоже, в мэйнстриме Океании в «1984» тоже как бы не существует тоже бесспорно правдивая в описании действительности «Библия» всех «конспирологов» Океании - «книга в книге», трактат Голдстейна-Троцкого-Бернхема. Все о её существовании и содержании какое-то очень расплывчатое представление имеют, но её тем не менее всё равно вроде бы как не существует.
Странное совпадение?
Чтобы проще получился ход моего дальнейшего рассуждения, стоит, пожалуй, сделать эдакое «литературоисследовательское» отступление.
Есть книги, прочитать которые близко к замыслу автора по определению невозможно, если не знать достаточно хорошо среду и время, в которых и о которых автор книгу написал. Самый простой и очевидный пример - «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова. Что от булгаковского замысла после прочтения его романа останется в голове у сегодняшнего среднестатистического жителя какой-нибудь «монтанщины и огаёвщины» - лучше себе в деталях не представлять, чтобы не тревожить зря дух автора. Но ясно, что не испытает подобный читатель того удивительного смешения в груди одновременных позывов хохотать в голос, торжествовать, печалиться и исчезать в грустной задумчивости, которое завладевает любым русским ценителем этого гениального романа.
Так вот «1984» - именно такая книга, только английская. Причём удивительно, как-то даже невероятно похожая именно на «Мастера и Маргариту».
И об этой-то их поразительной схожести я и хочу сказать несколько слов, которые, надеюсь, читатель воспримет следующим образом. Как-то однажды в некоем философском эссе приглянулась мне мысль: «...чем больше книга нравится читателю, задевает его за живое, тем неожиданнее будет его пересказ. В сущности, заинтересованный читатель - всегда интерпретатор, можно сказать, исполнитель, а нестандартное исполнение - это уже новое произведение.» Мысль эта мне понравилась тем, что кратко и элегантно выразила и мои ранее просто смутные ощущения по этому поводу. Так что все мои размышления об Оруэлле и о его романе «1984» я теперь обозначаю, как такое именно своеобразное «новое произведение», такую мою как бы виртуальную маленькую «книгу».
Не стану пересказывать, потому что, думаю, все, кто читал и «1984», и «Мастера и Маргариту», согласятся со мной: Маргарита у Булгакова и Джулия у Оруэлла похожи не просто поразительно и не просто по каким-то сюжетным признакам, чертам характера или хотя бы просто внешне; они как-то даже ослепляюще громадно похожи, когда осознаёшь, как оба автора совершенно одинаково вложили в их образы одни и те же идеи и смыслы: обе — Утренние звёзды, обе — сама свобода и настоящая жизнь, обе — глотки свободы и мгновенья настоящей жизни для героя, обе — его ведьмински бесстрашные защитницы, обе — его надежда на свободу и настоящую жизнь.
Есть между двумя романами и другие очевидные сходства, скажем, в собственных реальных биографиях авторов, которые, тоже никто спорить не станет, отозвались в романах.
Например, первая жена Оруэлла, Эйлин, умершая весной 1945 года, несколько лет проработала в Управлении цензуры созданного перед самым началом войны Министерства информации, а сам Оруэлл — в Восточном отделе международной службы БиБиСи, входившей в сферу ответственности того же министерства. Занималось министерство — организацией и ведением всех видов пропаганды, нацеленной на «своих», и информационной войны против врага. И в романе у Оруэлла весь замкнутый внутренний мирок этого «министерства Правды», всё, от описания здания министерства и вплоть до быта, словечек, назойливых акронимов и даже баров и кафетериев, так же безусловно угадывается читателем, как угадывается замкнутый московский писательский мирок у Булгакова, по точно таким же разбросанным в его романе многочисленным и откровенным «намёкам».
Схожи во многом (если отвлечься от буквального содержания романов) и главные персонажи в обеих книгах (Мастер и Уинстон Смит).
Схоже и то, что в обоих романах присутствуют и имеют огромное значение «книги в книгах». У Булгакова это рассказ о Иешуа и Понтии Пилате, который написал Мастер, у Оруэлла — это зловещая фальшивка, изготовленная самой внутренней партией.
Все эти сходства я отмечал про себя и раньше, но всё-таки они ещё не настолько поражали меня, чтобы мне пришло в голову что-либо ещё добавить к названию моего виртуального «нового произведения» (т.е. моей читательской интерпретации), которое было, естественно, просто «1984».
А потом я прочитал «Англо-американский истэблишмент», и сцепились у меня в уме каким-то образом какие-то шестерёнки.
Хронологически и роман «1984», и Джордж Оруэлл вообще — как романист, публицист, журналист и просто как человек — вошли в мою жизнь на десять лет раньше, чем появились в ней «Англо-американский истэблишмент», «Трагедия и надежда» и Кэрролл Квигли: в начале 1980-х и в начале 1990-х соответственно.
До встречи с Квигли и с его работами моё «орвеллианское произведение» носило у меня в голове, повторяю, название «1984».
А вот после «встречи» с Квигли я это название изменил. С тех пор и по сей день моё «орвеллианское произведение» называется: «1984. The Master and Margaret».
(1984 в моём новом названии надо читать по-русски или, если угодно, на интерлингве, и только булгаковское добавление — именно и только по-английски. Даже ещё уже и конкретнее: не по-американски, не по-канадски, не по-австралийски, а именно и только — на языке Англии и англичан: потому что Оруэлл был английский писатель и потому писал, как и все-все его собратья в мире и в истории, в первую очередь для своего, английского читателя; так что в этом именно смысле: английские, орвеллианские «Мастер и Маргарита»).
«Шестерёнки» же сцепились у меня в голове в первую очередь из-за самой последней фразы в «Англо-американском истэблишменте» и примерно следующим образом.
Булгаков в последние годы жизни предпринял несколько неудачных попыток встретиться лично со Сталиным, веря, что, если только ему удастся побеседовать с тираном напрямую, он сможет ему обьяснить, сумеет с ним «объясниться». И потому можно не сомневаться, что разговор между Иешуа и Понтием Пилатом в «Мастере и Маргарите» - это, среди прочего, и тот так и не состоявшийся разговор между Булгаковым и Сталиным. Чем у Булгакова на последних страницах романа этот разговор заканчивается — все, думаю, помнят: он не заканчивается, он остаётся обращённым в будущее.
Точно так же обращён в будущее и разговор Оруэлла с его «Понтием Пилатом» - со Старшим братом.
А вот в «Англо-американском истэблишменте» - книге, как я уже говорил, посвящённой точно тому же предмету, что и «1984» - последняя фраза такая: (к концу Второй мировой войны) «...уже становится видно, что начатый в 1875 году усилиями Тойнби и Милнера, осенённый светлой верой в лучшее будущее, беспримерный и отважный поход постепенно выдохся, иссяк и рассыпался в прах посреди горьких взаимных упрёков и обид между былыми соратниками.»
Вот когда я эту фразу прочёл, у меня вдруг в голове и сложились вместе, как бы «заговорили хором» и поразительные сходства орвелловского и булгаковского романов, и полная идентичность замкнутости орвелловского и булгаковского персонажей в их мирках, и тот странный медиум, которого Оруэлл выбрал для своего романа, чтобы разоблачить сущность социал-империалистической тирании, и (не)концовка беседы с тираном в «Мастере и Маргарите». И в этом их «хоре» я вдруг почему-то «услышал», и возникла вдруг у меня внутри ниоткуда уверенность, что «1984» - это у Оруэлла, как и у Булгакова, в том числе так и не законченный реальный, из жизни разговор с каким-то реальным тираном, которого Оруэлл в романе окрестил «Старшим братом».
Потому что по прочтении последней фразы в книге Квигли у меня неким странным образом сложилось понимание, что «Англо-американский истэблишмент» Кэррола Квигли - это реальный прототип зловещей «книги Голдстейна-Троцкого-Бернхема» в романе Оруэлла.
-
-
08.06.2010 в 14:24Так что возвращаюсь назад, в период с середины 1930-х по конец 1940-х годов, когда все, повторюсь, обвиняли друг друга во всяческих заговорах.
До войны обвинения были в первую очередь в потакании социал-империалистическому тоталитаризму (каждая сторона называла его по-своему, но для нас суть от этого не меняется) и даже в прямом насаждении оного. За пределами тогдашних Германии и СССР доказанность такой вины в худшем случае грозила провинившимся чем-то вроде политической смерти.
После войны обвиняли уже в совершении самого страшного из известных нам преступления — против человечности (и даже еврейский геноцид его ещё отнюдь не исчерпывал). Преступление же это не просто наказуемо смертной казнью. Как выяснил наш школяр-этимолог, оно квалифицируется не только как собственно исполнение злодеяния, но включает в себя и любую форму соучастия и даже просто подстрекательство, и к тому же не имеет срока давности, то есть будет наказано независимо от того, когда виновных в преступлении разоблачат и вину их докажут: через пять лет, через десять, через сто.
И германских социал-империалистов за это преступление в Нюрнберге наказали, и даже продолжают их выявлять и наказывать до сих пор — именно из-за отсутствия срока давности.
А вот остальные процессы имели целью выяснить, были ли у них пособники вне Германии, и если были — то кто? Кто втянул нас в эту жуткую бойню? Был ли это сознательный заговор (выражались тогда именно так, всерьёз, в том числе и в чисто юридических контекстах)? Косвенных улик, подтверждавших, что были такие соучастники и подстрекатели, были заговоры — существовало тогда в избытке. Дальнейшего расследования и нахождения недостающих прямых улик требовали повсюду; и расследовали всё реально и иногда даже действительно всерьёз; и в парламентах, и в прессе, и в судах. Главных виновных искали, естественно, в первую очередь среди тех, кто в силу своего положения и своих возможностей был вообще в состоянии соучаствовать, подстрекать, финансировать и т.д., и т.п. То есть искали заговоры среди правящих элит.
А любая правящая элита — это ведь не мифический Олимп. Для современников это всегда очень конкретные люди, во плоти и крови, с хорошо всем знакомыми лицами, именами и фамилиями; со всевозможными их растиражированными выступлениями и публикациями; с горами написанных ими официальных и частных писем. А слово — не воробей; и что написано пером — то не вырубишь топором. Даже в Библии, в конце концов, сказано: нет ничего тайного, что не стало бы явью...
Значит, не имеющая срока давности мера наказания за преступление против человечности нависла тогда реальной, личной и на всю оставшуюся жизнь угрозой надо всеми, кто соучаствовал, подстрекал, финансировал.
О ком шла речь в США, видно, хоть и весьма туманно, из приведённой выше (не)конспирологической цитаты. А в Англии речь шла вовсе не туманно и в первую очередь — о т.н. «Кливденском круге».
«Кливденский круг» - это название, которое после смерти лорда Милнера получило сообщество его соратников и единомышленников социал-империалистов, именовавшееся до того сначала «Детсад Милнера», потом «Группа Милнера» и, наконец, «Круглый стол». Кливден — место, где расположено родовое поместье и гигантский, роскошный дворец семьи Асторов. Лорд и леди Астор стали — после смерти Милнера в 1925 году — одними из лидеров его неформального социал-империалистического сообщества. Поскольку члены его часто собирались вместе по случаю светских приёмов в их имении, то один лондонский журналист и придумал как-то для них это прижившееся со временем название— the Cleveden set. В сталинские времена, поскольку с середины 1930-х отношение сообщества к СССР стало уже крайне враждебным, это его название перевели, как «Кливденская клика». Но нейтральный-то перевод, конечно же, «Кливденский круг».
Все ведущие и активные члены Кливденского круга были всем и в Англии, и в мире прекрасно известны. И точно так же миру были известны слишком уж многочисленные факты, из которых неумолимо следовало, что — виновны они в потакательстве нацизму, договаривались о чём-то с Гитлером, а для раскрытия этого преступления и вынесения приговора не хватало только прямых улик, которые подтвердили бы все уже имевшиеся улики косвенные.
И, значит, над всеми членами Кливденского круга, которые могли быть виновны в «заговоре», нависла та самая реальная угроза получить сполна и на всю оставшуюся жизнь. В США, напомню, даже при очень действенном вмешательстве «некоторых очень богатых», которым всё это «очень не понравилось», многие члены правящей элиты всё равно поимели испорченную навсегда репутацию, а некоторые — даже сели-таки в тюрьму; так что и их соратникам в других странах реально грозили абсолютно реальные репрессии.
Профессор Карл Хаусхофер, например, вскоре после окончания войны дал полные и исчерпывающие показания офицерам английской и американской разведки, и рассказал всё, что знал о тайных переговорах Рудольфа Гесса с лидерами Кливденского круга. И сразу после этого, вместе с женой, покончил с собой при обстоятельствах, которые никто даже не попытался расследовать, хотя профессору и предстояло через пару дней — теперь уже публично и под протокол — давать показания на Нюрнбергском процессе.
Сына профессора Хаусхофера, Альбрехта, который был одним из главных посредников-курьеров с немецкой стороны во всё время тайных переговоров вплоть до мая 1941 года, ещё до загадочного самоубийства его родителей казнили, вроде бы по личному указанию Гитлера, всего за два дня до исчезновения из нашей жизни и самого Гитлера тоже.
Тогда же Рудольф Гесс, ещё даже и не пожилой мужчина, спортсмен и выдающийся лётчик-ас, странным образом вдруг превратился в английском плену в сенильного, ничего и никого не помнящего зомби и оставался таковым ещё сорок с лишним лет, до самого конца своей очень долгой тюремной жизни. Причём во всё время его английского пленения руководил его содержанием и всем, что там над Гессом могли тогда проделать – довольно знаменитый у нас Брюс Локкарт, выходец из Группы лорда Милнера, на всю жизнь оставшийся его восхищённым поклонником (если судить по мемуарам самого Локкарта).
А записи исчерпывающих изобличительных показаний профессора Хаусхофера – документы, непонятно какому именно государству принадлежащие – хранятся где-то, и ни по каким законам о свободе информации их потому ни в Англии, ни в США заполучить нельзя по сей день.
И вот в этот момент, когда было слишком похоже, что кто-то лихорадочно и с абсолютной безжалостностью заметает какие-то зловещие следы, одновременно вышли в свет две книги, посвящённые одним и тем же социал-империалистам, одному и тому же «ангсоцу».
Одна - «1984» Джорджа Оруэлла, адресованная в первую очередь англичанам, со страстным им всем предупреждением: вот чем нам грозит «их» власть, если и когда она распространится на весь оставшийся ещё хоть сколько-то демократическим мир!
Вторая - «Англо-американский истэблишмент», адресованная в первую очередь американцам. Заключительную анестезирующую фразу Квигли, клинически фиксирующую «их» смерть, я уже привёл чуть выше.
И вот если читать обе эти книги параллельно и достаточно внимательно, вникая во все их смыслы, большие и маленькие, то невозможно отделаться от впечатления, что Квигли и Оруэлл в процессе работы над своими книгами знали, что и как именно каждый из них рассказывает о том или ином событии или деятеле; что даже, более того, может быть они и черновики друг друга читали и обсуждали их между собой, спорили. Что, наконец, Джордж Оруэлл в этих спорах обвинял Кэрролла Квигли и тех, кто за ним стоял, в чём-то очень серьёзном, и что вот этот-то их незаконченный спор и воспроизвёл Оруэлл в «1984», как незадолго до него таким же приёмом увековечил свой незавершённый разговор Булгаков.
Народная мудрость гласит, что больше двух совпадений не бывает; когда больше двух — это уже не совпадения. Так вот в связи с книгами Квигли и Оруэлла совпадений не два, не три и не четыре — гораздо больше. Кто не верит — могут теперь начинать загибать пальцы.
И Квигли, и Оруэлл работали над своими книгами в одно и то же время, в одном и том же месте в буквальном смысле слова: в 1947-1949 годах, в Лондоне (сколько всего времени Квигли там тогда провёл, я, правда, наверняка не знаю).
Приведённая ранее цитата - «Милнер... мог бы послужить одним из самых ранних примеров нового явления, которое Джеймс Бернхэм позднее назвал 'менеджерской революцией'» - из книги Квигли.
-
-
08.06.2010 в 14:26Квигли признаётся, что многое для своей книги, для правильного понимания этого мирка почерпнул непосредственно из конфиденциальных бесед с самими его членами, с «посвящёнными».
Оруэлл с конца 1930-х годов и до самой смерти пользовался покровительством Дэвида Астора: сотрудничал в принадлежавшей его семье газете «Обсервер», последние годы жил в одном из принадлежавших ему имений в Шотландии. Более того, считается, что отношения у них были весьма близкие, что вообще Оруэлл на взгляды Астора оказал весьма значительное влияние (Оруэлл был на десять лет старше). Но при этом Дэвид Астор — сын и один из наследников леди Уолдорф Астор и лорда Астора, то есть — как подробно разъяснил в своей книге Квигли — на тот момент самых, возможно, ключевых фигур «внутренней партии» англо-американского истэблишмента. Другими словами Джордж Оруэлл жил, работал и был явно не последним человеком в самом центре этого замкнутого, микроскопического лондонского мирка лидеров мирового социал-империализма. И именно в этом мирке, можно даже сказать почти без натяжки — в этой компании, объявился для написания своей книги американец профессор Кэрролл Квигли.
Квигли нигде и никогда не рассказал ни о том, кто заказал, ни о том, кто оплатил его работу по подготовке и написанию «Англо-американского истэблишмента», а ведь его рукопись была впервые опубликована отдельной книгой и увидела свет только через тридцать с гаком лет после её написания и через четыре года после смерти автора — в 1981 году (ни один обычный профессор себе такую роскошь за свой счёт позволить не смог бы). Поскольку эта его книга явно подталкивает к мысли, что всё связанное с заговорами в исполнении англо-американского истэблишмента на самом деле связано в первую и главную очередь с английской социал-империалистической элитой, а также по некоторым другим признакам (о них ещё будет чуть подробнее дальше), можно предположить, что книга была заказана и оплачена именно американской частью англо-американской социал-империалистической элиты, которая и снабдила Квигли необходимыми рекомендациями, сделавшими возможными его доверительные беседы с «посвящёнными» в Лондоне. Можно также предположить, что цель истэблишмента была — защититься, дать внятное и максимально «безобидное» объяснение всем ставшим известными общественности доказательствам существования заговора. Попросту — Квигли своей книгой должен был помочь разрядить, насколько возможно, обстановку. Мог ли Оруэлл, находясь в самом центре этого мирка, этой фактически компании «заговорщиков», будучи к тому же сам одним из ведущих специалистов по именно этой теме, и зная наверняка гораздо больше, чем он мог написать и писал открыто,* о такой затее не знать?
* Тут надо учитывать одну уже довольно давнюю особенность, присутствующую в «западной» публичной политической полемике и в полной мере свойственную практически одним только англичанам (её даже в сегодняшних США всё ещё в такой степени нет). В Англии существует и принято всеми — журналистами, публицистами, редакторами и издателями всех мастей и окрасок по всему политическому спектру — негласное, но тем не менее незыблемое правило: не критиковать напрямую свою властную элиту. Причём не имеются в виду ни правительство, ни парламент, ни политические партии — их-то как раз критикуй, и чем злее и беззастенчивее, тем больший ты перец в глазах всех коллег. Но вот тех, кто реально стоят за ними и ими «кукловодят» - критиковать в Англии в печати, вообще публично нельзя ни под каким соусом; нарушение этого правила влечёт за собой изгнание из профессии. Случись Иде Тарбелл быть англичанкой и взяться не за Рокфеллера в Вашингтоне, а, скажем, за Ротшильдов в Лондоне, на следующее утро её очерки, уже тогда, скорее всего успокоились бы в мусорной корзине у её редактора, а сама она проснулась бы не просто и банально знаменитой, а именно изгоем-«конспирологом» (в нашем сегодняшнем буквальном понимании слова).
-
-
08.06.2010 в 14:27Книга Квигли — единственная из мне известных, где практически на одной странице указаны конкретно: главная опасность, о которой Оруэлл в своём романе предупреждает; прототип-источник этой опасности в реальном современном Оруэллу мире; главный обвинительный аргумент Оруэлла; и, наконец, даже реальный прототип названия придуманного Оруэллом государства «Океания» (курсив мой): (В июне 1938 года главный политический печатный орган Кливденского круга журнал «Круглый стол» в редакционной статье писал, что) «...мир будет обеспечен наилучшим образом, если планета разделится на зоны, внутри каждой из которых главенствующее положение займёт одна сверхдержава или группа таких держав, и внутрь которых другие державы извне пытаться проникать по этой причине не будут. В девятнадцатом веке мир был обеспечен, и общих войн в океаническом регионе не было потому, что британские ВМС имели бесспорное и полное превосходство на морях. В настоящий момент жизненно важно разобраться... насколько реальны возможности для того, чтобы в этом же регионе... демократические нации обеспечили безопасность, стабильность и мир, при которых можно сохранять либеральные институты...» (И с этого момента, с середины 1938 года) «...Группа Милнера всё больше и больше настаивала на том, что необходимо этот Океанический блок (Oceanic bloc) создавать.» В том же году Лайонел Кертис написал книгу под названием «Содружество Господне» (The Commonwealth of God) и рассмотрел в ней перспективу неизбежной мировой эволюции в сторону одной глобальной федерации государств. В качестве переходного, промежуточного этапа он определил создание федерации всех англоговорящих народов. Формальные рамки для создания такой «английской» федерации он предложил обозначить за счёт учреждения новой международной организации по типу тогдашней Лиги наций. Однако главную и единственно настоящую роль он отвёл отнюдь не ей: «...нужно одновременно, но совершенно отдельно вести работу с целью сформировать международное содружество по примеру того, каким в 1788 году стали Соединённые Штаты. От Лиги наций оно будет отличаться тем, что его члены частично откажутся от своего суверенитета, и их центральная организационная структура сможет таким образом воздействовать не только на государства, но и напрямую на физических лиц... Кертис прекрасно понимал при этом, что главное препятствие на пути создания такого союза коренилось в умах людей. Для его преодоления он полагался в первую очередь на пропаганду...»
Как наваждение, появляется мысль, что Оруэлл в полемическом азарте просто взял и всё это скопом перенёс в свой роман, развернул несколько сухих абзацев, уместившихся у Квигли на двух неполных страницах, в большое полотно, чтобы стало предельно ясно, к кому он обращается и о чём именно пишет.
В «1984» у Оруэлла в двух главах из книги Эммануэля Голдстейна с убийственной точностью, детально описан механизм, используя который в сочетании с «ангсоцевской» пропагандой, Партия установила в конце концов в Океании запредельно двуличный и столь же запредельно жестокий тоталитарный режим.
У Квигли с такой же точностью и детализацией описаны и механизм, и пропаганда, которые использовали Лайонел Кертис и его соратники по Группе Милнера/Кливденскому кругу в период с рубежа ХХ века и вплоть до начала Второй мировой войны. Описаны двуличие, жестокость, беспринципность, откровенная публичная ложь, в том числе под присягой и в Парламенте, предательства, манипулирование общественным мнением — описано всё. Описано настолько детально и подробно, что мне, лично, при чтении временами становилось не по себе: нет никаких абстракций, все эти мерзости, все предательства, все обманы творят живые люди, с именами и фамилиями, фотографии которых при желании сегодня любой без труда найдёт в интернете — и сможет посмотреть им в глаза. Повторюсь опять же: ничто в книге Квигли никто никогда не оспаривал и не опровергал. Всё — правда.
Так что казалось бы: Квигли Оруэллу чуть ли не подсказывал, чуть ли не помогал, подгонял даже, говорил: смотри, как всё было на самом деле страшно! И Оруэлл, можно предположить, должен был бы только всё это переписывать уже в своём, антиутопичном формате...
Почему же у них получились, тем не менее, прямо противоположные концовки-выводы?
Окончательного ответа на этот вопрос, может быть, и нет, но подсказки есть точно, если внимательно прочитать следующие несколько сопоставлений обоих текстов.
В «1984» в составе Партии есть ещё и отдельная, «внутренняя партия», её элитная часть, сообщество «посвящённых», которые единственно и наделены реальной властью.
В «Англо-амерканском истэблишменте» Кэрролл Квигли долго, подробно, снова и снова объясняет, что сообщество социал-империалистов («Группа Милнера», «Круглый стол», «Кливденский круг») всегда делилось на «внешний» и «внутренний» круги, и что реальное влияние, власть, посвящённость каждого члена сообщества тем и определялись — входил он во «внутренний круг» или нет.
Кто такой в романе «1984» О'Брайен? Член внутренней партии, один из «посвящённых».
Кто такой, с точки зрения Оруэлла, Квигли? Член внутреннего круга англо-американского истэблишмента, один из «посвящённых». *
* В самом «Англо-американском истэблишменте» Квигли признаёт только то, что он во время написания книги со многими «посвящёнными» доверительно беседовал. Но в вышедшей в 1963 году «Трагедии и Надежде», когда об «Англо-американском истэблишменте» ещё никто не знал, в главе, посвящённой всё тем же предвоенным заговорам международных социал-империалистов, Квигли пишет уже гораздо более откровенно: он сам лично был членом сообщества, на протяжении двух лет имел даже допуск к архивам и документам для написания объективной истории сообщества; он сам подчёркивает, что эти архивные документы до него никто из не посвящённых в руках не держал. Квигли не уточняет, когда это было, но задним числом, зная о его более ранней книге, можно не сомневаться, что случилось это как раз в 1947-1949 годах.
-
-
08.06.2010 в 14:27А вот как пишет свой вступительный портрет и знакомит читателя с самим собой Квигли: «Несколько слов о моём личном подходе к этой теме. Я взялся за изучение предмета, как историк. … Я поставил себе задачу не воздавать кому-то хвалу или осуждать кого-то, а лишь излагать предмет и анализировать его. … При этом собственное мнение о предмете у меня, конечно же, тоже есть. С целями и задачами, которые выбирала Группа Милнера, я в целом согласен. В моём представлении Британское содружество наций и британский образ жизни это одно из величайших достижений в истории человечества. … Но при этом с методами, которые они использовали, я не согласен, хотя иногда они и имели в своей основе самые высокие идеалы и добрые намерения... Однако отсутствие у них дальновидности... непонимание последствий, которые возымеют их действия... (и многие другие подобные недостатки) на мой взгляд, привели на грань краха многое из того, что и им, и мне одинаково дорого. … Мне не раз говорили, что историю, которую я намереваюсь рассказать, лучше оставить без огласки; зачем вкладывать в руки врагов всего, чем я восхищаюсь, ещё один меч? Я не согласен... Я верю, что никаких оснований для сокрытия правды нет, и что правда, будучи преданной гласности, людям доброй воли повредить не может. Ведь невозможно иметь правильные расчёты на будущее, не разобрав и не поняв предварительно ошибки, совершённые в прошлом.»
Как начинается главная политическая (не художественная) завязка сюжета в «1984»? О'Брайен тайком передаёт Уинстону крамольную книгу Эммануэля Голдстейна. Уинстон в ней читает устрашающе точную картину всего того тоталитарного ужаса, в котором он живёт, и ещё более устрашающее — потому что точно так же предельно точно описанное — разъяснение механизма и методов, используя которые внутренняя партия ангсоцевцев этот зловещий режим и установила.
О том, какое действительно страшное описание достигнутых результатов и методов социал-империалистов дал в своей книге Квигли, я уже написал выше.
Что Уинстон узнаёт дальше? После ареста, при встрече с О'Брайеном, на вопрос о книге Голдстейна, тот ему спокойно признаётся: «Я ее писал. Вернее, участвовал в написании. Как вам известно, книги не пишутся в одиночку.» То есть Уинстону вдруг и молниеносно открылся сознательный, тщательно спланированный обман, и в самом центре его фигурировал тот самый О'Брайен, который до того казался Уинстону таким достойным доверия, даже потенциальным соратником в борьбе с Партией.
Сам Квигли в 1949 году в предисловии к «Англо-американскому истэблишменту», имея в виду очевидную трудность, с которой он при написании книги сталкивался, подчеркнул (курсив мой): «Историю тайной группы такого рода постороннему человеку писать (не допуская ошибок и неточностей) трудно, но всё-таки приходится, поскольку никто из посвящённых сам этого никогда не сделает.» А ведь в «Трагедии и надежде», через 14 лет, он тоже сам написал, что был «посвящённым», был потому допущен к секретным архивам, собирал мнения и советы «посвящённых» (у Оруэлла это названо: «Как вам известно, книги не пишутся в одиночку.») И то, что Квигли столь спокойно во всём этом признавался, объясняется просто: о существовании рукописи под названием «Англо-американский истэблишмент» в 1963 году никто в мире не знал, и никто из непосвящённых её не читал, то есть уличить Квигли во лжи никто просто не мог. А вот редактор, которому в 1981 году поручили подготовку рукописи «Англо-американского истэблишмента» к изданию, он — да, вполне мог просто и банально эту нестыковку не заметить, не обратить внимания и пропустить, а дать самому автору считать готовый макет книги он не мог: Квигли на тот момент уже давно не было в живых. И в результате вылетел воробей, которого — у нас, во всяком случае, на русском языке — не поймаешь.
(У Оруэлла это передано вот так:
«Вошел О'Брайен. Уинстон вскочил на ноги. Он был настолько поражен, что забыл всякую осторожность. ...
- И вы у них! - закричал он.
- Я давно у них, - ответил О'Брайен с мягкой иронией, почти с сожалением.»)
-
-
08.06.2010 в 14:28«- То, что там сказано, - правда?
- В описательной части - да. Предложенная программа - вздор.»
Описательная часть «Англо-американского истэблишмента» тоже правда (повторюсь ещё раз: за прошедшие почти 30 лет всю содержащуюся в книге фактуру никто из историков не оспаривал и не пытался опровергать). Какова в книге Квигли «предложенная программа»? Во вступлении он сформулировал свою задачу словами: «невозможно иметь правильные расчёты на будущее, не разобрав и не поняв предварительно ошибки, совершённые в прошлом». Значит, его задача в его собственном понимании: разобрать прошлые ошибки и дать их правильно понять всем, чтобы люди могли иметь правильные расчёты на будущее. Что он показал в конце концов? Что «...осенённый светлой верой в лучшее будущее, беспримерный и отважный поход (английских социал-империалистов) постепенно выдохся, иссяк и рассыпался в прах посреди горьких взаимных упрёков и обид между былыми соратниками». Значит, его вывод для потомков: вот как плело заговоры полутайное сообщество английских социал-империалистов; их самих уже нет, но вы в будущем всё равно будьте бдительны и избегайте повторения их ошибок.
У Оруэлла сам же О'Брайен и называет свою «предложенную программу» вздором. Коли Квигли писал свою книгу, как «посвященный» и, судя по всему, по заданию самого англо-американского истэблишмента, то, конечно же, в обстановке и в ситуации, выдуманной Оруэллом, то есть меж четырёх глухих тюремных стен и в роли хозяина положения, он бы наверняка тоже, не стесняясь, сказал бы, что вся эта болтовня о печальной кончине глобального социал-империалистического проекта — вздор.
Доказательством того, что реальная позиция настоящего живого Квигли была именно такова, как раз и служит моя «конспирологическая» цитата из его более поздней книги (та, что про очень недовольных очень богатых людей). Потому что из неё видно, что вскоре после того, как Квигли свой «вздор» написал, уже не в Англии, а в США всё тем же «некоторым очень богатым людям» как раз «очень не понравилось», что расследование структуры их англо-американского истэблишмента может зайти слишком далеко, и они тут же включили все те же самые «менеджерские» механизмы и методы — и Конгресс США сдался на милость победителя без разговоров; а он, Квигли, это шокирующим не посчитал, отреагировал именно «с мягкой иронией, почти с сожалением». Может ли быть большее презрение к демократии? К настоящей, как её Оруэлл понимал, демократии? И ведь именно таким презрением к ней всегда и славились «посвящённые» социал-империалисты.
Но всё же судить окончательно о том, был ли в действительности живой контакт между Квигли и Оруэллом, был ли между ними действительно лицом к лицу спор — я не возьмусь. Все только что приведённые мною «улики» всё-таки только косвенные, и ни одной прямой «улики» у меня нет. А потому пусть каждый решает сам.
Мне же осталось ещё только одно сопоставление привести из этого «диалога» между Оруэллом и Квигли. Оно последнее, но зато, всё-таки, видимо, самое главное. И поэтому, чтобы читатель уж наверняка понял до конца, как и почему я его делаю, и почему вывод у меня из него получится тот, который получился, мне теперь надо сделать ещё одно отступление... которое даже не знаю, как назвать. Лингвистическое? Или с улыбкой - шпионское?
Дело в том, что у меня есть старинный приятель-разведчик, назовём его «Палыч», который преподал мне однажды, сам того не зная, лучший урок на тему «Что такое на самом деле лингвистическая штуковина под названием «Фигура умолчания». Как-то однажды, не помню уже почему, зашёл у нас с ним разговор о том, как лучше всего учиться и уметь слушать собеседника. И Палыч вдруг взял да и прочёл мне целую маленькую лекцию, а я в результате усвоил правило, которое с тех пор и называю по-своему, по-лингвистически «фигурой умолчания», а просто в быту моих мыслей - «законом Палыча». Оно, конечно, не совсем соответствует классическому научному определению «фигуры умолчания»: цель, с которой эта форма используется, несколько иная, - но в целом всё совпадает достаточно полно.
А формулирую я закон Палыча так: «Чтобы действительно правильно понимать собеседника, надо знать, о чём он не говорит» («не говорит», имеется при этом в виду, не потому, что не знает, а потому что не хочет). И считаю теперь, что всякий раз, когда искренность любого собеседника (автора) вызывает хоть малейшее сомнение, применять закон Палыча нужно с беспрекословной обязательностью.
Так вот Квигли в «Англо-американском истэблишменте» - сознательно солгал. И промолчал он тогда о том, что он — один из посвящённых, историю которых намеревается рассказать (вместо этого поведал, что он просто любящий правду ради правды историк). Значит, какая была его главная цель? Заставить нас, по прочтении его книги, вынести про себя вот такое суждение: Ну, коли совершенно посторонний и к тому же такой умный и серьёзный историк говорит, что никакого сообщества больше нет, значит, так оно и есть; хотя подонки они, конечно, ещё те были...
Причём самое принципиально важное в этом замысле Квигли — думаю, согласитесь — вложить в наши умы вот это прошедшее время: «были».
Поэтому и выходит, что Квигли, к сожалению, бесспорно конспиролог и в третьем, никак не лестном для него значении.
Всё? Разобрался я с «конспирологией» Квигли? Можно двигаться дальше?
Правильный ответ: Зависит от степени моих знаний и подготовки.
Причём тут опять надо точно понимать слова. Подготовиться мы можем сами, и тогда знания у нас будут собственные и ни от кого не зависящие. А может быть и так, что подготавливает нас кто-то другой, и тогда наши знания уже не наши, и не независимые. Оба процесса и их конечный результат, при этом, в обоих случаях будут называться одинаково: «Наши знания и подготовка». Из-за чего и возникает часто путаница.
Но если с этим делом раз и навсегда разобраться, то дальше сразу станет вполне понятно и очевидно, что, скажем, «переводчик», страдающий «слепотой» на (не)простые стереотипы, просто имеет знания и подготовку не в том смысле, в каком ему в силу его профессии положено. Ведь перевод, как и все другие профессии, в чистом виде не бывает: все профессии пересекаются, частично взаимонакладываются друг на друга; наше вот ремесло — переводческое — как из только что рассказанного хорошо видно, со всей очевидностью накладывается и на конспирологию (а уж как заходит в «переводе» речь о какой-нибудь Церкви или Партии, так и вообще не понятно, чего тогда в нашей работе больше — конспирологии или собственно перевода). Хотим мы того или нет. А чтобы с конспирологией иметь дело и при этом не «заблудиться», требуются подготовка и знания конечно же только собственные. Хотя, вообще-то, без них «стереотипная слепота», это наше самое постыдное профессиональное заболевание, всё равно проявится в любом случае, рано или поздно, неизбежно.
-
-
08.06.2010 в 14:28Так что соблюдаю безусловно закон Палыча и задаю сам себе эти два столь обязательных вопроса: О чём Квигли молчал? О чём не хотел говорить?
Он молчал, например, о Рудольфе Гессе или, иначе, о «деле Гесса». И не просто молчал: он ещё и снова «говорил не всю правду», хотя, конечно, уже не так опрометчиво и очевидно.
Рассказывать обо всём деле Гесса не возьмусь даже схематично: всё равно не получится. Скажу только, что «дело» это имеет своё начало где-то в середине 1930-х, а не закончено и тянет за собой шлейф всех возможных «конспирологических» мерзостей до сих пор. И ещё скажу, что для Англии оно составляет и значит ровно то же, что расследование убийств Джона и Роберта Кеннеди в США, а по масштабам своей потенциальной разоблачительности для всего «англо-американского истэблишмента» - скорее всего, «дело Кеннеди» сильно превосходит. Дальше — пойми меня, читатель! и прости - каждый пусть начинает поиск этих логий этимона сам.
Для нас же в связи с делом Гесса важно вот что. Во всех главных обвинениях, которыми на процессах о заговорах 1930-х — 1940-х годов столь энергично обменивались и тогдашние социал-империалисты, и настойчиво требовавшие их разоблачения и наказания их противники — во всех тех обвинениях так или иначе присутствовал Рудольф Гесс. Потому что с немецкой стороны во всех предвоенных заговорах социал-империалистов вплоть до мая 1941 года всегда рядом с Гитлером неизменно присутствовал именно он. Когда участия Гитлера не наблюдалось — оставался просто один Гесс. То есть до мая 1941 года Гесс был одним из центральных звеньев, через которое увязывались практически все тогдашние заговоры.
Вплоть до 1939-го года, пока Великобритания не объявила войну Германии, Кливденский круг, бывший при Чемберлене по признанию самого Квигли фактически правительством Англии, вёл переговоры и с Гитлером, и с Гессом официально, хотя многие их зафиксированные как положено встречи в верхах не запротоколированы (т.е. запись бесед официально не велась и не архивировалась; о чём, например, часами беседовали с глазу на глаз Чемберлен с Гитлером, никто потому с точностью говорить не может). Обвинения в сговоре были, и были прямые улики, касавшиеся, например, Мюнхенских соглашений и не просто сознательной, а целенаправленной сдачи Чехословакии Гитлеру. Но то ещё не было тогда, как я уже говорил, ни государственной изменой, ни тем более составом страшного преступления против человечности. И потому об этом Квигли в «Англо-американском истэблишменте» пишет, и даже Гесса несколько раз в этой связи упоминает.
В своём капитальном труде «Трагедия и надежда» - в том издании, которое есть у меня (твёрдая обложка, 1300 страниц только текста, без библиографии и справочного блока) — всю эту отвратительную, подлейшую историю о том, как Кливденский круг, вопреки сопротивлению Франции и особенно Советского Союза, почти насильно «впихивал» Чехословакию Германии, Квигли воспроизводит. Гесса в этой связи упоминает — один раз на одной странице. И больше — ни разу ни на одной из всех остальных 1299 страниц.
Так что о Гессе Квигли замолкает, практически не начав.
А ведь после 3 сентября 1939 года, с момента, когда Великобритания объявила Германии войну, любые тайные переговоры с врагом автоматически превратились в тягчайшее преступление под названием «Государственная измена». Во всех случаях, когда такие переговоры, пусть архи-секретные, не ведутся по официально оформленному поручению правительства, все в них участвующие автоматически становятся государственными преступниками.
И поскольку улик, указывающих на то, что Кливденский круг продолжал переговоры с Гессом вплоть до его знаменитого перелёта в Шотландию, было предостаточно, в Англии и требовали, в парламенте и в прессе, Оруэлл в том числе, представить все имеющиеся сведения о переговорах с Гессом, в первую очередь в период с сентября 1939 по май 1941. И в уклончивых, туманных ответах правительства никогда не было подтверждения, что хоть кто-то в тот период имел официально оформленное поручение правительства на ведение переговоров. И точно так же не было никогда в ответах правительства ничьих имён. Черчилль в парламенте однажды даже пошутил, примерно вот так: Да если их всех называть, то у нас тут в парламенте никого не останется... (С юмором у англичан всегда всё было в их знаменитом своеобразном порядке.)
И вот что обо всей этой богатой на события и действующих лиц, очень опасной для английских социал-империалистов истории написал Квигли (обратите внимание на выделенные даты; они всё и объясняют): «Как мы ещё увидим, и группа Милнера, и группа Чемберлена проводили единую политику, но с несколько по-разному расставленными акцентами, вплоть до марта 1939 года, когда это их объединение начало распадаться. ...несколько человек (например, Хоар и Саймон) из Милнеровского круга переместились во внутренний круг, образовавшийся вокруг Чемберлена. ...истинный курс круга Чемберлена ещё год после марта 1939 года был на продолжение примирения (Гитлера). По понятным причинам эту политику держали в полном секрете...» И далее: «Позиция (нового правительства Черчилля) и Группы Милнера по этим вопросам снова стала единой. Начиная с 8 мая 1940 года * у них была одна общая цель: одержать победу в войне с Германией.»
* В мае 1940 закончилась «Странная война» и началась «Французская кампания»: именно тогда, а не в сентябре 1939 Англия и Франция решили, наконец, действительно воевать против Германии, не дожидаясь предварительно падения под немецким ударом сталинского режима.
Вот и всё, что о деле Гесса рассказал Квигли, умудрившись при этом самого Гесса даже не упомянуть. Написать тогда такую предвоенную и военную историю Кливденского круга, это было всё равно, что в США, в период слушаний в Комитете Черча (1975-1976), в истории президента США Линдона Джонсона не упомянуть вообще Роберта Кеннеди и только назвать дату смерти (не убийства — просто смерти) Джона Кеннеди.
Если бы Рокфеллером был я — тоже уж такому-то «вздору» ходу не дал бы и спрятал непутёвую рукопись в самый нижний ящик письменного стола; чёрт с ними с деньгами, потраченными на профессора...
Но если серьёзно, то дело было, скорее всего, вовсе не во «вздорности». Тогда ведь никто не знал, какой новый, захваченный у немцев «компромат» мог ещё быть у советской стороны, но зато было ясно, что она в любой выгодный для неё момент могла его «подбросить» через коммунистические и социалистические партии в Европе и в Штатах. (Главный канал поступления новых улик был именно этот; потому Оруэлл, повторявший обвинительные запросы и требовавший расследования и наказания, и находился под тайным наблюдением спецслужб: они следили за теми, у кого, как им представлялось, они могли успеть перехватить новые разоблачительные материалы раньше, чем они будут обнародованы.) То есть в любой момент после публикации книги Квигли могли появиться прямые, неоспоримые улики — и тогда эта книга сразу возымела бы на общественное мнение эффект, прямо обратный желаемому. Потому, думаю, рукопись и отложили в долгий ящик, до лучших времён.
Но особо показательно у Квигли молчание даже не о Гессе. Гораздо важнее, по-моему, что он молчит о Сталине, об СССР, о Коминтерне, о Троцком. Точнее, так: Сталин и СССР за весь рассматриваемый период в книге у Квигли изредка слегка маячат, еле различимыми контурами на отдалённых горизонтах политических забот «англо-американского истэблишмента»; а вот Коммунистического интернационала (Коминтерна) в книге действительно нет вообще, ни III-го «ленинского-сталинского», ни IV-го троцкистского.
И даже самого Троцкого — нет.
И вот это-то у Квигли, на мой взгляд — самое нехорошее из всех его молчаний.
Потому что уж о ком-о ком, а о Троцком любому историку в его рассказе о предвоенной политике «англо-американского истеблишмента» надо бы писать в одну строку с каждым упоминанием о создававшихся тогда в Европе всяческих блоках, пактах и союзах.
-
-
08.06.2010 в 14:28В точно то же время (конец ноября — начало декабря 1926), чуть не день в день, когда Троцкого вывели из состава Политбюро, в Москве проходил VII расширенный Пленум Исполкома Коминтерна (ИККИ). В рамках дискуссии на Пленуме выступил с докладом, среди прочих, Троцкий. А с заключительным словом на этом пленуме выступил Сталин. И вот из этой его речи я и приведу теперь выжимку:
«Что касается капиталистов, то там у них большие разногласия насчёт нашей партии. Вот, например, недавно в американской прессе хвалили Сталина, что он, дескать, даст им возможность получить крупные концессии. А теперь, оказывается, всячески бранят и ругают Сталина, утверждая, что он, Сталин, 'обманул' их.»
Далее в речи идёт разбор по пунктам позиции и тезисов Троцкого по обсуждаемому вопросу (для ясности и краткости они скомпонованы ниже вместе, а следом ответы на них Сталина):
«... в 1922 году Троцкий предлагал разрешить (советским) промышленным предприятиям и трестам закладывать государственное имущество, в том числе и основной капитал, частным капиталистам для получения кредита. … (ЦК партии тогда на это не согласился.)
…в 1922 году Троцкий предлагал жесткую концентрацию (советской) промышленности, такую сумасбродную концентрацию, которая неминуемо оставила бы за воротами фабрик и заводов около трети рабочего класса (страны)... (ЦК тоже не согласился.)
...Троцкий говорил в своей речи о зависимости народного хозяйства (СССР) от мирового капиталистического хозяйства и уверял, что 'от изолированного военного коммунизма мы всё более и более приходим к сращиванию с мировым хозяйством'....
Троцкий превращает эту зависимость в сращивание хозяйства (СССР) с капиталистическим мировым хозяйством. … Троцкий говорил в своей речи, что 'в действительности мы все время будем находиться под контролем мирового хозяйства'»
Теперь сгруппированные вместе ответы на эти тезисы самого Сталина:
«Это значит превращение советского хозяйства в придаток мирового капитализма. ...
Выходит, таким образом, что народное хозяйство (СССР) будет развиваться под контролем мирового капиталистического хозяйства....
Капиталистический контроль - это прежде всего, финансовый контроль (а это означает) насаждение (в СССР) отделений крупных капиталистических банков... (в СССР их) не только нет, но и не будет их никогда, пока жива Советская власть...»
Капиталистический контроль - это денационализация социалистической промышленности (СССР)... (далее опять дословно текст Сталина) «Я не знаю, конечно, какие предположения имеются там, в Концесскоме у Троцкого. Но что денационализаторам не будет житья в нашей стране, пока живет Советская власть, - в этом можете не сомневаться.»
Капиталистический контроль означает контроль политический, уничтожение политической самостоятельности страны...
(И ещё раз текст Сталина дословно) «Если речь идёт о таком действительном капиталистическом контроле, - а речь может итти только о таком контроле, ибо пустой болтовней о бесплотном контроле могут заниматься только плохие литераторы, - то я должен заявить, что такого контроля у нас нет и не будет его никогда, пока жив наш пролетариат и пока есть у нас Советская власть.»
Для нас сейчас, опять, не имеет никакого смысла выяснять, кто из этих двух спорщиков был прав, а кто не прав. Хотя бы просто потому, что находить и разъяснять всякие сложные «логии этимона», гуляющие в экономических материях — дело профессиональных экономистов, а я и к цеху не принадлежу.
Для нашего разговора отметить нужно вот что: у Квигли в «Англо-американском истэблишменте» подробно расписано, в каких крупнейших английских и американских банках директорствовали или председательствовали все главные «посвящённые» (Квигли в конце одного такого длинного перечня выразился буквально вот так: «Целый ряд членов внутреннего круга Группы Милнера... и уж конечно и в первую очередь самого Милнера есть все основания называть «международными финансистами»; Милнер, действительно, получил предложение, но отказался занять место самого J.P.Morgan'a, когда тот собрался переезжать из Лондона в Нью-Йорк, но зато потом побыл и Председателем совета директоров в крупнейшей вотчине Ротшильдов - «Rio Tinto Zinc», и директором будущего банка «Midland»). Расписаны у Квигли и прочие крупные корпорации, концерны и иные добывающие и производственные компании, которыми владели или акционерами которых «посвящённые» являлись.
И потому из приведённых выше тезисов «спорщиков» можно с уверенностью сделать два вывода. Первый: не в идеологической, и не в «чисто» политической, а в конкретно финансово-экономической области Троцкий безусловно выступал в общих глобальных интересах англо-американского истэблишмента. Второй: Сталин фактически предъявил и Троцкому лично, и англо-американскому истэблишменту в целом (ещё человек триста-четыреста), ультиматум: распоряжаться всем в СССР будем мы (местные «менеджеры»), и пока народ здесь верит в «народность» нашей власти и в нас, так оно и будет.
Одновременный вывод Троцкого из состава Политбюро вполне похож в таком контексте на заключительный восклицательный знак в этой ультимативной фразе.
Можно предположить, что тогда, поскольку ядерного оружия ещё не было, за таким жёстким заявлением, подкреплённым делом, должно было последовать либо какое-то примирение между сцепившимися двумя группировками «менеджеров», либо война. Через несколько месяцев, уже в 1927 году, в статье «Заметки на современные темы», Сталин и объявил впервые: грядёт война; первый раздел статьи прямо так и озаглавил: «Об угрозе войны» - и написал в нём: «...факт, что инициативу в этом деле, в деле создания единого фронта империалистов против СССР, взяли на себя английская буржуазия и её боевой штаб, партия консерваторов (т.е., как объясняет Квигли, в первую очередь Кливденский круг. - А.Б.)... Но английская буржуазия не любит воевать своими собственными руками. Она всегда предпочитала вести войну чужими руками. ...всё это с несомненностью говорит нам о том, что английское консервативное правительство стало твердо и решительно на путь организации войны против СССР. Причём ни в коем случае нельзя считать исключённым, что консерваторам может удаться при известных условиях сколотить тот или иной военный блок против СССР.»
Квигли, в свою очередь, подробно рассказал, как, начиная примерно с того же времени, Кливденский круг сознательно и успешно саботировал использование Лиги наций для обеспечения «коллективной безопасности», как он последовательно боролся за отмену всех наложенных на Германию Версальским договором ограничений и активно способствовал экспансии Германии на восток (т.е. захвату Чехословакии, Австрии, Польши и т.д.; как Квигли пишет, в их программных статьях на публику это называлось «не препятствовать Германии в решении ею проблемы статуса кво».) Более того, Квигли, после подробного отчёта о том, как Кливденский круг добился в конце концов, чтобы Германия аннексировала-таки Чехословакию, дальше рассказывает, как в конце 1938 года он завязал активные переговоры с Германией с целью заключить с ней пакт о ненападении (у Квигли именно так, дословно, и написано), а на публику, в декабрьском номере своего журнала «Круглый стол», он выдал тогда вот такую почти открытую угрозу: «Судя по всему, западные демократии выстраивают теперь свою политику вокруг принципа 'пусть Германия двигается на восток'... Главнейшая задача (России) состоит теперь в том, чтобы предотвратить образование против неё коалиции Великих держав Западной Европы.» (Перед этим Квигли объяснил, что идея Кливденского круга состояла в создании антисоветской коалиции Германия-Италия-Англия-Франция.)
Но зато о всех тех спорах, которые шли за 10 лет до этих событий в Москве, о сбывшихся с поразительной точностью сделанных тогда там же предсказаниях по поводу вероятных результатов этих споров, Квигли почему-то не сказал ни слова. Не заинтересовало его, откуда вдруг взялась тогда в Москве такая феноменальная прозорливость. Про маленький гордый народ буров в предыдущем веке на краю далёкой Африки ему интересно было. Про генезис самой страшной войны в истории человечества – нет.
-
-
08.06.2010 в 14:29Троцкий в тот момент жил уже в Мексике. Когда угроза его жизни стала реальной, то есть когда ему присудили заочно высшую меру наказания, и далее должны были начаться попытки привести её в исполнение, он поселился на огороженной высокой стеной вилле в Койоакане, где его безопасность круглосуточно обеспечивали телохранители. Был в его распоряжении и лимузин.
Но при этом своих собственных очевидно приличных доходов с момента отъезда из СССР Троцкий не имел. Поэтому считается, что в Койоакане все немалые расходы по содержанию виллы, лимузина, охраны и проч. покрывали его идейные друзья и соратники в США - Социалистическая рабочая партия (СРП; в которой тогда состоял и Джеймс Бернхем; телохранителями у Троцкого были — специально присланные из США «боевики» СРП).
Притом сама СРП отнюдь не слыла хоть сколько-нибудь богатой, хотя многие её самые видные деятели косвенно пользовались финансовой поддержкой Рокфеллеров: например, факультет Нью-Йоркского университета Teachers College был создан в начале ХХ века и с тех пор существовал в первую очередь за счёт их грантов; и именно там профессорствовали ведущие идеологи и активисты СРП, в том числе и Бернхем.
В самый разгар московских показательных процессов, в апреле 1937 года, по инициативе СРП в США был создан как бы квази-суд под названием «Комиссия по расследованию обвинений, выдвинутых против Троцкого на московских процессах» (Commission of Inquiry into the Charges Made Against Trotsky in the Moscow Trials). Цель этого предприятия была: предъявить Троцкому и рассмотреть все «сталинские» обвинения против него, но, в отличие от юридически и процессуально извращённой московской процедуры, по единственно приемлемой в свободном мире процедуре справедливого суда (fair trial). Другими словами, эта имитация классического судебного разбирательства была по своей сути точно так же «показательным процессом», но как бы со знаком плюс в контексте тогдашних западных демократий.
В Койоакан выехала следственная комиссия с адвокатом для Троцкого, а возглавлял её всемирно известный и знаменитый, уже очень престарелый профессор-педагог Джон Дьюи, который тот нью-йоркский факультет на деньги Рокфеллеров создал и с тех пор неизменно там трудился.
Комиссия несколько дней допрашивала Троцкого. И если судить по протоколам заседаний, тот допрос мой приятель Палыч наверняка оценил бы, со своей точки зрения профессионала, как неудавшийся, поскольку на нём никто с допрашиваемым ни в какие «игры» с фигурами умолчания не играл и даже и не пытался.
Я так думаю, например, потому, что на одном из дюжины состоявшихся «судебных» заседаний довольно много времени посвятили одному конкретному обвинению, которое, надо так понимать, выдвигалось против Троцкого. Причём состав инкриминируемого преступления мы можем определить — если читать только протокол «допроса» - не потому, что его там сформулировали чётко и приступили к расспросам, а потому, что он весь в заданных вопросах просвечивает (это насколько же наивны были судьи?). А вопросы были: Вы знаете человека по имени Рудольф Гесс? У Вас были какие-либо сношения с Рудольфом Гессом? Предлагало ли Вам немецкое руководство вернуться в Россию? А если бы предложило, как бы Вы к этому отнеслись? Что отвечал Троцкий — догадаться не трудно.
Процесс завершился, выездная комиссия вернулась в Нью-Йорк, поразительно быстро написала длинный отчёт и короткий вердикт: не виновен. Ни в чём. Хотя Троцкому задавали вопросы и про нелегальные операции Коминтерна, и про Кронштадт, и про Варшаву, и про спартаковцев; и про трудовые армии; и про экспроприацию экспроприаторов, про децимации и Красный террор; и даже сам Троцкий всё это в некотором смысле подытожил, кратко и ясно, и в протоколе «допроса» это его признание зафиксировано: «Готов нести всю ответственность за все террористические акты, совершённые российским народом против его угнетателей.» Но, по решению показательного справедливого суда, всё равно получилось: «Не виновен». Под этим же заголовком вышла тут же в дружественном издательстве большим экстренным тиражом целая книга.
Кто всё это масштабное мероприятие оплачивал — не знаю, или во всяком случае мне не известны никакие бесспорные доказательства (что, впрочем, примерно одно и то же). Но известно во всяком случае, что самые крупные и самые долгосрочные концессии в России советский Концесском предоставил рокфеллеровской «Стандард ойл» и банковскому консорциуму Якоба Шиффа (тогдашнего лидера т.н. «еврейских» банкиров в США), и что руководил тогда Концесскомом - Троцкий. Все остальные вопросы — опять в компетенции историков и юристов.
Добавлю к этому ещё одно последнее соображение, но только сначала дам подсказку для лучшего понимания, которую нашёл у Квигли же. Он среди прочего рассказывает об одном из руководителей заговора против Гитлера, графе Гельмуте фон Мольтке. По материнской линии граф был английского происхождения, и дед его, сэр Джеймс Роуз-Иннес, служил в начале века в Южной Африке в администрации лорда Милнера и даже до того в Родезии у самого легендарного и таинственного Сесила Родса. В 1934 году граф фон Мольтке переехал в Лондон, где по рекомендации матери сразу попал под покровительство Лайонела Кертиса и в дальнейшем всегда пользовался его полной поддержкой. Дальше Квигли приводит цитату из июньского номера «Круглого стола» за 1946 год: «(Фон Мольтке после первого же посещения Лайонела Кертиса) «сразу стал членом семьи, в его распоряжение предоставили квартиру на Дьюк оф Йорк стрит, по выходным он мог свободно работать в колледже All Souls в Оксфорде. У него появилась возможность знакомиться и встречаться со многими людьми, и это ему немало помогло в будущем...». Закончил Квигли этот коротенький рассказ словами: «Все, кто умел читать между строк, по этим словам могли безошибочно определить, что фон Мольтке был принят в члены Группы Милнера.»
Ну и вот с учётом того, как в сообществе социал-империалистов было принято между строк идентифицировать ушедших товарищей, читаем:
«В эпоху, когда мы испытываем острую необходимость в борцах за восстановление гармонии в нашем мире, он явил нам образец именно такой выдающейся личности. Это несомненно настолько же, насколько и то особое место, которое он отныне займёт в истории.»
Это – цитата из некролога, который сразу после гибели Троцкого напечатал о нём главный политический журнал англо-американского истэблишмента в США «Форин афферс».
-
-
08.06.2010 в 14:30Теперь, после только что обговоренного, должны уже совсем иначе привлечь к себе внимание несколько неприметных слов, которые совершенно мимоходом, без нажима и вообще ни к чему более в тексте романа не привязывая, Оруэлл включил тем не менее в свой портрет Эммануэля Голдстейна-Троцкого: «Неведомо где он все еще жил и ковал крамолу: возможно, за морем, под защитой своих иностранных хозяев...»
А ведь несколько ранее, в 1945 году всё тот же Джеймс Бернхем (уже авторитетный и уважаемый в США геополитик, напоминаю; советник высшего военного и политического руководства страны) выпустил статью под названием «Наследник Ленина». И написал в ней вот такие фразы: сталинизм — это победа ленинизма на практике (и далее) «Семена, ростки всего, что было осуществлено при Сталине — от введения террора в качестве средства утверждения государства до насаждения политической монополии — уже были посажены и давали первые всходы ещё при Ленине. … Сталин — наследник Ленина. Сталинизм — это ленинизм.»
Ну а если вспомнить при этом более ранние убеждения Бернхема, когде он ещё «считал Троцкого истинным наследником Ленина, а троцкизм — воплощением идеалов большевистской революции»? Если вспомнить вердикт койоаканского показательного справедливого суда в свободном демократическом мире? - во всём, что Троцкий делал рука об руку с Лениным, состава преступления нет, и потому он — не виновен?
Крутой, однако, заложил Бернхем поворот, с надсадным визгом скользящих по асфальту шин.
Коммунизм стал в одночасье абсолютно локальным, чисто русским и совершенно уголовным явлением – ленинизмом-сталинизмом. Несмотря на то, что Коминтерн (III Коммунистический интернационал) — главный проводник и строитель светлого коммунистического будущего «в нашем нами построенном Новом мире» во всём мире — был создан не Лениным и Сталиным, а Лениным и Троцким. И несмотря даже на то, что возникший ранее (в 1938 году) в пику «предателю ленинского дела» «настоящий», «истинно большевистский и коммунистический» IV Интернационал был создан уже одним Троцким, не в России, а в тогдашнем свободном демократическом мире, и никуда с тех пор не девался, существует до сих пор.
Троцкий волею англо-американских социал-империалистов чисто орвеллиански вдруг «исчез с групповой фотографии» отцов-основателей мирового коммунизма и одновременно он, как ни странно, точно так же исчез с этих же фотографий в исполнении советских социал-империалистов.
Тогда же мир поделился на два блока «с одной или несколькими державами в их основе», и они потом воевали между собой на перифериях, но никогда внутри своих «океанической» и «евразийской» зон.
Символом милитаризации экономики внутри обоих блоков стал «военно-промышленный комплекс», который применительно к США президент Эйзенхауэр в своём прощальном обращении к нации охарактеризовал, как главную угрозу свободе и демократии в стране.
В первые десятилетия после войны степень истерии, до которой целенаправленными пропагандистскими кампаниями доводили народы внутри этих блоков, достигала какого-то невероятного масштаба (маккартизм так и вообще целой «эпохой» стал).
Наконец, эти впервые озвученные на весь мир Бернхемом «новые принципы» (сталинизм – это ленинизм), неудобоваримые тогда из-за своей очевидной для всех несуразности, стали тем не менее сегодня обычными заезженными штампами (стереотипами; мне так больше нравится).
И стали они сегодня такими стереотипами во всём мире.
И отсутствует во всех этих сегодняшних глобальных стереотипах второй лидер мировой коммунистической революции Троцкий, который всего лишь для кучки «умеющих читать между строк» навсегда останется «борцом за восстановление гармонии в нашем мире», а для всех нас остальных на всей планете, между строк читать не умеющих, он уже давным-давно - «распылённый», как называются на «новоязе» люди, изъятые из памяти общества.
И потому уверен, что именно Троцкого Оруэлл выбрал в качестве «медиума» в своём романе для того, чтобы помешать этому намеренному его «распылению», чтобы увековечить в нашей памяти: вот в чьи конкретно уста вкладывала Партия «менеджеров» и социал-империалистов свою идеологию под названием «коммунизм», вот кто из их посвящённых открыто вещал на публику.
Ну вот. Теперь можно, наконец, переходить к моему «плану на будущее», то есть к главному выводу, главной мысли, к которой я попытался читателя подвести в моей виртуальной как бы брошюрке под названием «1984. The Master and Margaret». Другими словами, теперь пора и сказать, какова, в моём «переводе», политическая цель орвелловского романа «1984».
Оруэлл — как и Булгаков, и это конкретное сходство, пожалуй, удивительнее всех остальных — писал свой роман очень долго: правил, переписывал, откладывал, думал, приступал снова; и потом у него — как и у Булгакова — наступил момент, когда болезнь переступила последнюю черту, и надо было ставить точку.
Причём то, что долго писал Булгаков, вполне объяснимо. А вот Оруэлл - почему? Ведь все длинные и сложные отрывки он в течение нескольких лет подробно проговорил — и не один раз — в своей публицистике; «новояз» в современном ему английском языке вообще был давнишним его коньком и «мальчиком для битья» во многих его статьях; а чисто художественная сторона романа у него — гораздо, несопоставимо, до примитивизма беднее и проще, чем у Булгакова.
По-моему, тут важно вчитаться в одну орвелловскую мысль, которую он высказал в очень символично для нашего разговора названной статье «Литература и тоталитаризм»: «Современная европейская литература, под которой я понимаю всё написанное за последние четыреста лет, имеет в своей основе понятие интеллектуальной честности или, если хотите, шекспировскую максиму 'Оставайся верен себе'. От автора мы в первую очередь ожидаем того, что он не станет нам лгать, что он поделится с нами тем, что действительно думает и чувствует. И, наоборот, худшее, что только мы можем сказать о произведении искусства: оно неискренне. … Современная литература по своей сути дело, целиком зависящее от каждого автора индивидуально: либо она выражает то, что автор действительно думает и чувствует, либо она ничто.»
-
-
08.06.2010 в 14:30И потому я думаю, что Оруэлл — как и Квигли — был членом этого полутайного сообщества англо-американских социал-империалистов; может быть, не во внутреннем круге, только во внешнем; но был. Знал всех их лично, и «внутреннюю партию», и тех неназываемых самых властных, кого обозначил коллективно: «Старший брат».
И я думаю, что политическая цель в его романе «1984» - это в первую очередь сказать и оставить за собой на века последнее слово в его незаконченном споре с ними со всеми. И потому в романе у него такие мгновенные, исчезающие, точечные намёки: во всём, что касалось их мирка, все «посвящённые» должны были искусством чтения между строк владеть в совершенстве. Для них вся остальная мишура и сознательно Оруэллом созданная путаница помехой для правильного понимания его мысли быть не могли.
Должны они были прочитать между строк, что Оруэлл, наконец-то, на один последний миг полностью свободный, бросил им глубоко честно и так же глубоко страстно, веря, что только так его голос и предупреждение и имеют шанс по-прежнему звучать даже тогда, когда его уже не будет — потому что только такие слова не ничто — что бросил он им, одно за другим самые страшные и самые грозные обвинения:
Вы говорите, что хотите мира и трудитесь только на его благо? Вздор! Самые страшные войны, самые тяжкие преступления, самые невыносимые страдания случились из-за вас и вам подобных.
Вы говорите, что ваша цель — благо свободного человека в свободном обществе? Вздор! Ваша цель – мировая империя и власть.
Вы говорите, что воспитаете человечество и приобщите его к высшей цивилизации? Вздор! Вы всех превратите в своих безмозглых рабов, не способных более мыслить самостоятельно, без подсказки и указки вашей пропаганды.
Вы говорите, что выступаете за английские ценности и цивилизацию? Вздор! Вы продали Англию «американским» империалистам и их геополитикам и тоталитаристам, потому что ваша родина не Англия, а английская мировая империя, частью которой в ваших умах Америка была и остаётся.
Вы говорите, что Евразия и якобы её коммунизм – злейший враг вашего свободного и демократического мира? Вздор! Вы сами создали «коммунизм» по своему тоталитарному образу и подобию себе же в помощь, а теперь, отказавшись от этой затеи и заменив её на другую, лжёте народам, будто Евразия и коммунизм всегда были ваши враги.
Вы думаете, что, изъяв из памяти народов вашего посвящённого, творца вашей коммунистической революции в России и в мире, вы сможете скрыть следы своего преступления? Вы думаете, что, коли вы, проиграв войну против Сталина, пошли на попятную и договорились, наконец-то, с ним, как поделите мир, и коли он теперь тоже будет молчать, вам это всё сойдёт с рук? Не выйдет! Пока живёт моё слово...
Я, во всяком случае, верю, что, пока живёт слово Оруэлла, будут люди, читающие его роман «1984» именно так.
А вот когда слово Оруэлла умрёт – тогда да, останутся только люди, которые будут думать: «Смешно: он писал главный антикоммунистический текст столетия, а за ним следили английские спецслужбы, считая его тайным адептом коммунизма!» - и они уже никогда не смогут понять, что такой смех абсурден и возможен только в очень основательно промытых мозгах: ведь английские спецслужбы следили за Оруэллом потому, что вполне справедливо считали его врагом коммунизма — недаром именно он и написал действительно главный антикоммунистический «текст» столетия. Просто речь тогда ещё шла о совсем другом коммунизме; но о нём сегодня знают уже только те, кто упорно пытается не забыть старый язык. А на новоязе новых людей нового мира выражению и пониманию уже очень скоро будет поддаваться только одно определение: «Коммунизм – это чисто русское преступление против человечности». А цивилизации, создаваемые такими людьми, как сказал сам Оруэлл ещё своим, живым языком, «могут сохраняться в неизменном виде тысячи лет».
И он был прав. Ведь сохраняется же уже полторы тысячи лет наша, вроде бы, «цивилизация», которую когда-то чуть было не уничтожили «варвары».
Я человек Земли русской, сибирских корней, и потому эта глобальная перспектива сегодня, в моей повседневной действительности и кажется мне страшной. Как бы мне ни хотелось в цивилизацию. Ничего не могу с собой поделать. Зов предков.
А вот всё остальное про коммунизм для меня, русского читателя орвелловского английского романа, уже, действительно, «подробности». В них пусть англичане с американцами разбираются, у них на то свои настоящие профессиональные переводчики должны же быть. Могли бы начать, например, с выяснения хотя бы такой вот детали: оговорка то была или нет, когда президент Рейган в 1983 году вручал высшую гражданскую награду США – Президентскую медаль Свободы – Джеймсу Бернхему вместе с наградной грамотой, в которой было написано: «Как учёный, писатель и философ, Джеймс Бернхем оказал глубочайшее влияние на то, как Америка воспринимает окружающий мир и саму себя. Начиная с 1930-х годов, г-н Бернхем влиял на формирование взглядов мировых лидеров. Его наблюдения изменили общество, а написанные им труды послужили человечеству в его поиске истины путеводной звездой. В нынешнем веке немного было людей, которые боролись за торжество свободы, разума и достоинства так же упорно, как Джеймс Бернхем.»
И если то была не оговорка, то тогда могли бы они там у себя задаться тут же простым вопросом: Начиная с 1930-х годов? Это тогда, когда «Диггинс полагал, что, даже более того, Бернхем превратился в главного представителя Троцкого и выступал от его имени в интеллектуальных кругах США...», выражая, значит, в том числе и взгляды и интересы «троцкистской Коммунистической лиги Америки»?
Страшно мне именно сегодня, а не при созерцании прошлого. Страшно именно тем последним, самым ужасным страхом, после которого ты перестаёшь быть Человеком: страхом перед «комнатой сто один», о котором рассказал в «1984» Оруэлл.
Правда, рассказ этот у него получился, с моей точки зрения, самым неудачным в романе, откровенно надуманным и потому каким-то даже вычурным. Но вины его тут нет, и причина тому проста: Оруэлл никогда не жил в действительно тоталитарном государстве, и потому он сам, хотя и догадался гениально прозорливо, никогда на себе не испытал, что это такое, когда у тебя на самом деле, действительно нет надежды. По-настоящему; в глубоком подсознании, там, где наш разум уже ничем не распоряжается.
А ведь именно в этом смысл последней самой страшной пытки в комнате сто один министерства Любви в Океании: заставить человека погасить свою Утреннюю звезду, заставить его отказаться, чтобы спастись, от того последнего и единственного, благодаря чему ещё теплится в нём вера в существование иной, свободной жизни. У Оруэлла эта пытка, этот метод названы словами: заставить Уинстона предать Джулию.
И я, в отличие от Оруэлла родившийся и выросший в реальном тоталитарном государстве, знаю, о чём он пытался, но не знал как следует как, сказать.
Оруэлл никогда не ощутил на себе, например, тот выбор, который стоял перед любым русским деревенским мужиком: либо в колхоз, либо в теплушку и куда-нибудь на север, в Сибирь, где высадят даже не на полустанке, а прямо посреди заваленной снегом тайги, дадут топор и пилу в руки и скажут: вот, стройся и живи на здоровье. А ведь именно о чём-то таком должен был так или иначе думать каждый нормальный мужик в каждой русской деревне, сидя ночью на лавке и глядя на своих спящих жену, детей, стариков. Я думаю то, что он тогда должен был испытывать, страхом не назовёшь, и ужасом, скорее всего, тоже. Всё гораздо спокойнее, рациональнее. Но, если ты хоть немного думаешь о счастье своих детей и хоть чуть-чуть любишь жену, всё гораздо страшнее, чем вгоняющие английского интеллигента в ступор китайские крысы. Потому что речь не о твоей лично смерти, пусть даже под гипнотически ужасающей пыткой, но всё-таки мгновенной. Речь о медленном, мучительном вымирании всех твоих. По твоей вине.
-
-
08.06.2010 в 14:30Мне было 27 лет. Поздней осенью 1982 года я улетал из Нью-Йорка обратно в Москву. Моя работа в ООН завершилась по моему собственному желанию, за два года до положенного срока, поскольку нужно было вступать в партию, а я про себя решил этого не делать; и написал заявление по собственному желанию. Дома меня ждало увольнение из МИДа, ярлык «невыездного» (для синхрониста-международника это была всё равно что справка о профнепригодности) и полная неизвестность: что со мной будет дальше?
Я улетал из Нью-Йорка рейсом французской авиакомпании, в Париже меня ждала пересадка на другой рейс, уже в Москву. Самолёт был 747-ой Боинг, огромный и пустой: уже наступил мёртвый сезон. Летели мы ночью.
Я сидел совсем один, в полутьме среди пустых кресел в экономклассе, и меня обслуживали даже не одна, а целых две стюардессы – им всё равно было нечего делать.
Не знаю, какие у меня на лице появлялись выражения. Но часа через два мои симпатичные французские девушки-стюардессы пришли ко мне с целой большой бутылкой вина, сели рядом, и у нас завязался на всё оставшееся до Парижа время тихий, добрый разговор: они спрашивали, а я отвечал, подолгу рассказывал, и они слушали, только иногда отлучались принести ещё вина и чего-нибудь поесть. Они меня действительно слушали.
А начался тот наш разговор с первой реплики одной из девушек: «Вы такой грустный...».
Потом в Париже, рано-рано утром, я два часа ждал в аэропорту московского рейса, сидел опять совсем один на большой открытой терассе на самом верху здания аэропорта. Далеко на горизонте угадывались контуры крыш Парижа, а над ними, на прозрачно синем небе – зарево восходящего солнца. Мне так повезло тогда: в ноябре, и вдруг светлое, безоблачное утро.
Я смотрел на эту красоту, пил из фляжки припасённый ещё перед вылетом в Нью-Йорке любимый венесуэльский ром, и прощался с самым дорогим городом моего детства – Парижем. Прощался навсегда, потому что знал, что больше уже не увижу его никогда.
Мне было в те два часа и печально, и грустно, и тоскливо. У меня была обида на несправедливость этого мира, на границы, разделяющие людей, и ещё на многое, многое другое. Но не эти чувства всё-таки были главными, хотя ощущал и осознавал я только их. Главным во мне тогда был, как я сегодня понимаю, общий фон всех этих разных сожалений и обид. Потому что так же всеохватно, как может звучать только орган в соборе, но тем не менее так же неслышно, как не слышим мы порой дома такую привычную милую возню детишек вокруг себя, во мне звучал фатализм.
Кто был в 1982 году уже взрослым – вспомните. Вспомните, каким вечным казалось нам тогда наше мироустройство. Вспомните свои тогдашние ощущения, покопайтесь в себе, и вы поймёте, о чём я говорю: о вере в незыблемость навсегда нашего тогдашнего мира, о вере не осознанной, а жившей где-то в нашем самом глубоком подсознании, там, куда мы уже не можем проникнуть, и где мы уже ничем не распоряжаемся. Вспомните: именно эта неосознанная вера и была тогда неосязаемым и неосознаваемым, общим фоном всех наших остальных чувств, помыслов и дел.
Это был наш общий, у всех, фатализм. Жизнь без расчёта на перемены.
Оруэлл и пытался сказать: пока в тебе нет такого фатализма – ты ещё Человек. А комната сто один – это то единственное место, где только и может Человек, наконец, быть превращён в нечеловека. Потому что в комнате сто один в него поселяют этот неосознанный, непостижимый, фоновый для всего остального в нём фатализм.
И в этом и есть суть тоталитаризма.
Я вырос и жил при нём и знаю, о чём речь.
Потому-то сегодня, после двадцати лет постепенного возвращения свободы в моё глубинное непознаваемое «я», я так же издали и наверняка, как собака запахи, различаю любые признаки той жизни, любые дуновения однопартийного духа и однопартийного мышления в «воздухе времени».
Я читаю в новостях: «В начале июля 2009 Парламентская ассамблея ОБСЕ приняла в Вильнюсе резолюцию "Объединение разделенной Европы: защита прав человека и гражданских свобод в 21-м веке в регионе ОБСЕ", осуждающую преступления нацизма и сталинизма. Резолюция была принята в поддержку инициативы Европейского парламента объявить 23 августа, день подписания пакта Молотова-Риббентропа, Днем памяти жертв сталинизма и нацизма. В ней подчеркивается, что в 20 веке страны Европы пережили два мощнейших тоталитарных режима - нацистский и сталинистский, во время которых имел место геноцид, нарушались права и свободы человека, совершались военные преступления и преступления против человечности.»
И я смеюсь: а где же Билл Клинтон? Почему, узнав про несуразную инициативу, не полетел срочным чартерным рейсом в Вильнюс, не поднялся там на трибуну, не раскрыл главную книгу своего любимого профессора и не зачитал им, европейским парламентариям, несколько страниц, на которых всё про этот конкретно заговор и рассказано, закончив обязательно угрожающей цитатой из декабрьского номера журнала «Круглый стол» за 1938 год: «Главнейшая задача (России) состоит теперь в том, чтобы предотвратить образование против неё коалиции Великих держав Западной Европы»? Почему не захотел вразумить молодёжь: господа и госпожи, как учил меня в Джорджтаунском университете знаменитый профессор Квигли, правильно говорить в данном случае, что Европа «пережила три мощнейших режима: нацистский, сталинский и англо-американского истэблишмента»; и, соответственно, всё, что «страны Европы пережили» в первой половине ХХ века - на совести этих трёх режимов. Так что внесите соответствующие поправки в ваш текст; экземпляр книги Квигли я вам для справок на всякий случай оставляю.
Я смеюсь, потому что знаю: Билл Клинтон такого никогда не сделает и сделать не может, просто потому, что в Джорджтаунском университете был, судя по всему, самым смышлёным учеником и именно у профессора Квигли .
Но при этом меня нисколько не пугает, что есть эта международная Партия самых богатых, которая всеми правдами и неправдами рвёт зубами себе и своим всё, что можно, заметает следы и прикрывает своё пониже спины; это нормально, и так и должно быть. Меня пугает, что среди европейских парламентариев не оказалось никого из других таких же Партий – центристских, левых – которым тоже палец в рот не клади. Которые «читали» бы «на раз», как Палыч выражается, заявления этих правых и тут же брали бы ответное слово. И, с трудом сдерживая ироничную улыбку, вытаскивали бы на трибуне толстенный том трудов Квигли и зачитывали из него отрывки: громко и внятно. А, зачитав, спрашивали бы авторов проекта резолюции из Партии правых: Может, вам всё-таки лучше сначала разобраться, где и когда вы правду говорите? А то ведь не понятно... (и дальше должен бы следовать смех в зале и выбрасывание проекта резолюции в мусорную корзину).
Нету их таких – центристов, левых. Есть одна только Партия на всех.
Возможно, я ошибаюсь; я и сам так иногда думаю. Но потом, через день, через неделю, через месяц попадается мне на глаза что-нибудь вроде вот такой записи, сделанной в книге отзывов «Музея заговора» (Conspiracy Museum), расположенного прямо в книжном складу на Дили Плаза в Далласе: «Было бы здорово, если бы в музее были отражены и другие заговоры (conspiracies), как, например, высадка на Луну, НЛО, осада «Маунт Кармел» (Waco), выборы во Флориде и другие подобные.» И мне становится очень тоскливо. Потому что от подобного чтения я ощущаю себя уже не на рубеже однопартийного абсурда, а там, далеко и глубоко в его густом эфире. И вот тут мне и становится действительно страшно. Потому что я чувствую уже не в «воздухе времени», а в самом себе неуловимый вздох так хорошо мне знакомого фатализма. И понимаю, что вот сейчас, в этот самый момент – я уже в комнате сто один. И нужно что-то делать. Не потому, что я или кто-то другой может в одиночку перевернуть мир. Просто чтобы не предать Джулию.