СЕВЕРНАЯ СТОЛЕТНЯЯ - Л.Вершинин

[BabyDi]

Сбылась давняя-давняя моя мечта - написать о столкновении двух великих народов, русских и ԓыгъоравэтԓьэт А когда, наконец, матерьяльца, позволяющего сделать рассказ своим, а не очередным перепевом поднакопилось достаточно, стало ясно, что запевать сагу о викингах на кожаных драккарах следует не с них, а с рассказа о совсем иных местах и людях. Без этого и в отрыве от этого невозможно понять, с какой, собственно, стати один из небольших северных народов, - пусть и смелый, и жестоковыйный, и жестокий, но в этом смысле мало чем отличающийся от других, - стал, единственный из всех, именно той скалой, о которую разбилось, казалось бы, неостановимое цунами русского движения на Северо-Восток. Ибо у всего на свете есть начало и у всего на свете есть конец, означающий начало чего-то другого...


Рай второй свежести

Есть в России народ, который загадка. Ясно, что самые северные тюрки. Ясно, что самый, по всем фенотипическим признакам, «монголоидный» народ на Земле. Ясно, наконец, что имена его, - и свое («саха»), и полученное от соседей («экот»-«якот»-«якут»), - означает «крайний», «пограничный», «чужеземный». То есть, тот, кто пришел откуда-то, а там, где жил раньше, обитал на самой границе кого-то с кем-то. Здесь точное знание кончается и начинаются версии. Которых три. Самая древняя, скажем так, «мифологическая». Более поздняя – «генеалогическая». И позднейшая, возникшая с подачи землепроходцев-казаков, «ордынская». То есть, что народ сей всего лишь осколок Золотой Орды. Это, конечно, чушь, внимания не заслуживающая, о генеалогии чуть позже, а вот из мифов извлечь крупицы истины можно прямо сейчас. Согласно сказаниям, саха – первые люди на земле, ибо небожитель Эр Соготох Эллэй, сойдя с облаков и женившись на дочери землянина Омогоя, дал начало роду человеческому. Причем, чтобы их потомство владело твердью, убил тестя и всю его семью. В связи с чем, саха по сей день в торжественных случаях называют себя «айыы аймаа» (полубоги). Но это, понятно, совсем сказки, а если ближе к реальности, то все сказания саха, вне зависимости от того, чьими потомками себя считали те или иные кланы, повествуют о «старой родине». О некоей запредельно счастливой стране, где «никогда не заходило солнце, месяц был без ущерба, кукушки не переставали куковать, трава не желтела, деревья никогда не валились, и никуда не улетали стерхи...». Короче, о рае земном, откуда по разным причинам пришлось уйти в края тоже счастливые, но не настолько, ибо «с валящимся недолговечным лесом, с недолговечными людьми, с поздно рождающимся скотом, со жгучим морозом, с вечной вьюгой и слякотью, с пургой и метелью».

Первым, кому выпала такая доля, стал некто Омогой Бай, никакой не бог, а якобы знатный монгол, бежавший на север, не желая ни поддерживать юного Темучина, ни препятствовать ему. Вот он-то, добравшись до берегов Лены, осел в великой долине Туймаада, где, отбивших от не знавших железа местных, процвёл, а много лет спустя, выдал дочь Сыппай за очередного пришельца с юга, Эллэй Боотура, информации о котором в легендах гораздо больше. Историки, в основном, считают, что этот сюжет отражает воспоминания о резне Темучином татар, виновных в смерти его отца, но, если уж следовать мифам, то, якобы, в некий голодный год велел хан монголов подданным убивать лишние рты, стариков и младенцев, и один лишь Эльдей-батор (Эллей), решив во что бы то ни стало спасти любимого отца, Татар-Тайма, посадил старика в суму и ушел в «горячую пустыню», где мудрый старец (сын не прогадал!) помог ему мудрыми советами, подсказав, как не умереть от жажды и как обмануть погоню. А главное, открыл, что на севере, «в великих долинах на великих реках, есть прекрасные места, изобильные водой и травами, удобные для жизни», где живет «много людей, бежавших туда давным-давно». В том числе, богач Омогой, которому Эллей должен приглянуться усердным трудом, а в награду попросить руку дочери-уродицы, которая «никому не нужна». Далее было предсказано, что сам старец «не ступит на счастливую землю», зато «весь скот Оногоя станет скотом Эллея, красавицы-сестры удавятся от зависти к дурнушке, а братья жены, невзлюбившие Эллея, сгинут неведомо куда, превратившись в леших». Так и сталось. Затем родилось шесть сыновей, ставших предками шести улусов саха, и наконец, в итоге, Эллей не умер, а «вознесся на небеса». В последнее не верю, а прочее, видимо, что-то отражает. Не так, видимо, все было мирно (вспомним, что и в мифе небесный Эллей убил тестя). Однако геноцида не было:просто хозяев заставили потесниться, как те ранее потеснили «прежних людей». Вскоре очередной мигрант с юга, некий Хара-Хула, отбил и себе местечко, и на том заселение великих долин завершилось.

Легой и его коммандос


Все эти легенды и мифы сегодня, конечно, разобраны по косточкам, и никто не оспаривает, что ни того, что родоначальники попали на Лену не сразу, а по очереди, ни того, что там уже жили лесные племена. В том числе, хорошо известные тунгусы (юкагиры и эвены), а также сгинувшие, аки обре, «тыал-буолбуттар» («ставшие ветром»), «дыуанээй» («шитые лица») и другие, о которых никто ничего не знает. Все согласны и в том, что сказания отражают миграцию кочевых тюркских племен, пришедших из Забайкалья. А вот как и что конкретно, спорят и спорят. Скорее всего, тысячи две лет назад, явились первые «новые люди», бежавшие от хунну и объединившиеся в новый союз племен, курыкан, известный и китайцам как «гулигань». Жили не тужили, имели даже свою письменность, потом утраченную (говорят, что сумка с «тайной знаков» утонула в реке по воле богов), - а затем пришли новые соседи. Видимо, северные кидани. И наконец, началось великое бегство племен от войск Чингисхана, в итоге чего те, кому повезло, собрались в «Счастливой Сайсаре», понемногу приспосабливаясь к новой жизни.

Основой, как и раньше, был скот. Правда, ни овцы, ни верблюды почему-то не прижились, зато коровы освоились в новых, необычайно суровых условиях, а лошади вообще научились «копытить» корм из-под снега, и табуны их паслись практически бесконтрольно, как мустанги в прериях. Так что добывать конину людям саха приходилось загонной охотой, а «чужаки», лошадей отчего-то приручить не сумевшие, звали пришельцев «конными людьми». Правда, - все же не дедовские степи, - настоящего простора не хватало, так что все удобные для выпасов и сенокосов угодья были наперечет, каждый луг-алас принадлежал какому-то роду или семейству и за право расширить жизненное пространство частенько ходили стенка на стенку. Имели по два дома, «кыстык» (зимний, в теплых балаганах, поселками) и «сайлык» (летний, в чумах, выезжая на природу семьями). Северные кланы при этом понемногу освоили занятия «чужаков», став заправскими оленеводами и рыбаками, а вот в глазах южных, «конных» саха рыболовство было унизительно (само слово «балыскит», - рыбоед, - означало «нищеброд», «оборванец»), и северных родичей южане называли «эвенками», то есть, «почти эвенами», родства с ними стесняясь. Жили саха небольшими кланами (ага ууса), позже, в русских документах именуемыми родами ( «взято государева ясаку с кангаласково князца с Еюка, да с отца ево Ники и с их роду и с улусных людей 100 соболей без хвостов»), численностью от двух-трех десятков до двух-трех сотен душ, объединенных кровным родством (хотя случались и усыновленные, и «принятые», имевшие права «кровных»), имели в своем распоряжении «живущих около» (не родных и неполноправных, но свободных), а также «кулутов» (рабов), в основном из числа пленных «чужаков». Формально ага уусы считались частями улусов, но в реальности были абсолютно незалежны. Уважаемыми людьми были шаманы, а еще больше кузнецы, во главе же ага ууса стоял тойон – глава семьи, ближайшей по родству с «первопредком» (тотемной птицей, лебедем, вороном, журавлем и т.д.). Это мог быть просто мудрый старец, а мог быть и воин, за свой счет содержащий «боотуров» - профессиональных бойцов, вооружая их по мере, позволенной ему состоянием. Дружины были очень невелики - десяток, много два (боотуры были прожорливы, а вооружить их как должно обходилось не в один десяток лошадей), - но отказываться от них, делая ставку на толпу сородичей, выходило себе дороже. Ибо времена стояли лихие, и милостей от природы ждать не приходилось.

Практически вся эпоха от стародавних дней до появления русских в преданиях всех уусов и улусов саха именуется «кыргыс уйэтэ» («время кровавой резни»), когда главным законом было «кто сильнее, тот и жив». Причем, резали друг друга и всех, кто подвернется, в основном, не хосууны, главы самостийных кланов, дравшихся на меже без особых смертоубийств. Главной, из века в век проблемой «трех великих долин» были т. н. «легои» (по имени реального здоровяка Легоя, редкого, видимо, оторвы, врезавшего себя в память выживших на поколения вперед). Не герои-боотуры, а «обычные драчуны», силачи-отморозки, ездившие или бродившие на своих двоих, кто с малыми ватагами, кто без оных по лесам, беспредельничая вовсю. «Не признавали они ни родства, ни свойства, ни семейного уклада», плевать хотели на обычаи, искали не столько добычи, сколько крови, и жестокость, с которой жгли целые уусы, не уступала жестокости войн с «чужаками», - что, в конце концов, окружающих достало. Где-то с конца XV века хосууны, ранее не объединявшиеся ни при каких обстоятельствах, начали создавать временные комплоты для отпора «легоевщине». И первым, кому удалось сделать один из таких союзов чем-то более или менее прочным, взяв ближних соседей под какой-то вид гегемонии, стал кангаласец (потомок курыкан) Баджей, внук Хатан-Хангаласа, старшего сына прародителя Эллея, имевший титулы Дойдуса-дархан и Тюсюлгэ-дархан, очень много скота, воинов, слуг, рабов и тяжелый характер.

Эстафета поколений


Это уже не миф. Это личность уже вполне историческая, отмеченная и в документах. Авторы «скасок» его, конечно, не застали, но слышали о нем от стариков, ему служивших. По европейским меркам, что-то первых Пястов, считается основателем чего-то, напоминающего «династию», способную (сложись жизнь иначе) объединить все улусы саха в нечто вроде государства, а главным делом своей жизнь он, судя по всему, считал приведение в чувство «легоев», в чем и преуспел, прогнав отморозков из всех земель, за которые отвечал. Однако, успешно занимаясь этим, недооценил опасности со стороны побежденных тунгусов, которые, будучи оставлены без присмотра, пригласив с севера бежавших туда сородичей, решили взять реванш за былые поражения. В одной из стычек с непокорными данниками Баджей, уже глубокий старец, и погиб, как когда-то погиб его дед, а старший сын его и наследник Мунньян, пытаясь исправить ситуацию, потерпел полное поражение и, - примерно в 1570-1575-м, - «со всем семейством был тунгусами истреблен». Что, конечно, преувеличение: потомство Эллея было все-таки перебито совсем не поголовно, несколько сыновей, дядей и кузенов тойона уцелело и даже дожило до прихода русских, но само наличие легенды указывает на серьезность ситуации. Как бы то ни было, в итоге «старики», согласно завещанию павшего, объявили правителем ага ууса его младшего сына, четырехлетнего Тыгына, которому боги, по преданию, в шесть лет ниспослали знамение будущего величия в виде сгустка крови, неведомо откуда появившегося на острие отцовского копья, - и смыслом жизни мальчишки стала месть тунгусам.

Вот этот-то Тыгын, персона вполне реальная, и стал для последующих поколений тем самым «первопредком», от которого, согласно «генеалогической» версии, пошел народ саха, затмив мифических патриархов и оказавшись, - подобно киргизскому Манасу, калмыцкому Джангару или древнегреческому Гераклу, героем не меньшего, если не большего количества преданий, легенд и сказок. Тунгусам он не просто отомстил. Достигнув возраста, он просто растер их в порошок, окончательно выгнав уцелевших из мест, где жили саха, на запад и север. Но не только. У Тыгына были старшие братья, и они были крайне раздосадованы тем, что отец отнял у них преимущество в наследовании, отдав все «жеребенку». Так что, на рубеже XVI-XVII веков в долину Туймаады вернулась «кыргыс уйэтэ», описанная в сказаниях, как эпоха, окутанная маревом пожаров и запахом дымящейся человеческой крови. В такой обстановке и рос мальчик Тыгын, детство и юность которого очень напоминают детство и юность другого осиротевшего мальчика по имени Темучин. Да и не только детство и юность. «Фигура Тыгына,- писал академик Окладников, - мудрого старца, владыки и грозного воина, избранника самого Улуу тойона, каким представляли его сородичи, уже при жизни сливалась на этом фоне с величественными образами эпических богатырей и божеств». На склоне лет его по всей Лене все, - даже там, куда он не добрался и даже те, кто от него отбился, - величали не иначе как «саха мунгур ыраахтаагыта», «царем всех саха» и даже в наказе Москвы первому якутскому воеводе Петру Головину от 6 августа 1638 года Тыгын помянут особо, как «лутчий тайша». То есть, великий князь, в отличие от многочисленных «князцов», не помянутых даже по имени. Достичь такого величия было, несомненно, совсем не просто, но Тыгын сумел.

Герой должен быть один


Согласно сказаниям, он, - супермен, даже конь которого суперконь, - лично, в сопровождении одного лишь «мальца», ездил по лесам, разыскивая вновь объявившихся «легоев» и боотуров, служивших старшим братьям, а найдя, убивал. Или, победив в поединке, предлагал служить ему. На что те, в основном, соглашались. И позже, прослышав, что где-то подрос сильный и смелый парень, приезжал с таким же предложением. Иными словами, Тыгын был классическим для саха «силачом-одиночкой», - имена многих сохранились в преданиях, - но и не совсем таким, как прочие, неважно, «легои» они были или вполне приличные люди, поскольку целью своей ставил не обогащение и не подвиги. Он хотел, «чтобы все сильные ели мясо его лошадей».Таким образом, формировалось «невиданное войско», достигшее спустя годы 200 всадников (сила, по тем временам и местам, совершенно невиданная), которых тойон «кормил и ублажал» за счет своих богатств, накопленных за счет походов на различные уусы и улусы, а в большие походы под его знаменем, считавшимся гарантией побед и добычи, выходило и гораздо больше народу (даже к его сыновьям, позже пытавшимся воевать с казаками, на зов приходило, считая, что часть удачи отца досталась и детям, до тысячи добровольцев).

Неудивительно, что к концу второго десятилетия XVII века, накануне встречи с русскими, Тыгын, давно уже разгромивший братьев, усмиривший конкурирующих потомков Омогой Бая, почти вырезавший отпрысков Хара-Хула и покончивший с «легоями», стал гегемоном почти всех лесов и лугов по обеим берегам Лены. Был он «так богат, что двух из боевых коней заковал в полные латы, так щедр, что каждый год, когда прорастал мурава, устраивал ысыахи, кормя да поя всех, кто бы ни пришел». Позже, чуть спустя после его смерти, ясак с его ата ууса, согласно отчету казаков Москве, сдало более 500 человек, а следовательно, по подсчетам демографов, поселок «царя» на фоне обычных поселков смотрелся, как Москва на фоне какого-нибудь Абакана, и хотя формально Тыгын оставался первым среди равных, его указания «князцы», - даже некий Бойдон, «почти такой же богатый и славный», - исполняли мгновенно, не переча ни в чем. К таким, «шустрым и послушным», был он, как гласят легенды, «снисходителен и щедр», Бойдона же, не раз подтвердившего свою верность, даже «назвал младшим братом». Однако, под старость, которая не радость, характер «царя всех саха» испортился. Он стал дряхл, забывчив, жесток. Что само по себе, в общем, и не так страшно, но он к тому же и перестал побеждать. Вернее, сам в дальние походы уже ходить не мог, а посланные им отряды нет-нет, да и возвращались без дани, порой даже, побывав в плену и ослепленные там, а вместо мести старик заключал мир, дома становясь еще злее. И от него начали бежать, в том числе самые ближние, создавая собственные улусы там, куда грозный старик добраться не мог. Сохранению былого влияния это никак не способствовало. А «люди с длинными носами» уже стояли почти на пороге…

Жил отважный атаман
Все началось с 1619-м...

Тунгусский князец Илтик, находясь в остроге Енисейск, рассказал казакам о «великой реке Лин», расположенной где-то на востоке, и уже спустя пару лет в ата уусе Тыгына появились два «удивительного вида пришельца» (многие исследователи полагают, что речь идет о людях промышленника Павла Пенды, первым пришедшего на берега Лены). Эта встреча в легендах описана очень подробно. «Царь» якобы принял чужаков очень благосклонно, взял их к себе в работники, был весьма доволен их «мудростью и всяким умением» и «кормил за пятерых, доверяя самое сокровенное». Они же, какое-то время поработав, куда-то исчезли, а затем появились «братья их, в большом числе и с огненным оружием, с которым драться пришлось» (скорее всего, имеется в виду экспедиция Алексея Добрынского, ходившего в 1629-1630 годах с севера «про те новые земли проведать и тех новых землиц людей под государеву высокую руку призывать»). Этих «длинноносых» саха встретили без понимания, не видя необходимости делиться своим непонятно с кем, и в конце концов, спустившись по Вилюю к Лена, казаки наткнулись на «конную якутцкую орду», схватились с нею, крепко ожглись и убежали восвояси, так никого и не объясачив.

Год спустя, уже с юга, с верховьев Лены, в долину Туймаады пришел отряд атамана Ивана Галкина, которому удалось привести в подданство Москве пять местных князцов, а затем, спустившись по Лене, «многих непокорных побити, а жен и детей их в полон взяти». Тем не менее, столкновения с очередной «конной якутцкой ордой» люди Галкина не выдержали и, как ранее Добрынский, сочли за благо повернуть обратно. И сказания, и ученые последующих веков согласны в том, что дорогу к трем долинам первым отрядам «длинноносых» заступили боотуры Тыгына и его верного «младшего братца» Бойзона. Скорее всего, так оно и есть, да иначе и быть не могло: долг правителя в том и состоял, чтобы защищать подданных. Однако что хорошо кончилось однажды и дважды, на третий раз, как и положено, не повторилось. В сентябре 1632 года стрелецкий сотник Петр Бекетов, явившись на Лену всего с 30 спутниками (в том числе и с Иваном Галкиным), поставил на берегу маленький острог (будущий Якутск) и послал своих людей собирать с туземцев ясак. Вновь явилась «конная орда», однако стычка окончилась не в пользу боотуров, и вскоре, согласно преданиям кангаласцев, Тыгын приехал на встречу с «железным человеком». О чем они беседовали, неведомо, но больше нападений со стороны местный не случалось, и к марту 1633 года казаки подчинили земли 31 князца «якуцких людей», а сотник составил список 35 «подгородных» родов, то есть, реестр князцов, обязавшихся платить ясак за свои ата уусы.



Старик и горе
Были, понятное дело, и несогласные, - в основном из тех, кому ранее удалось отбиться от Тыгына или уйти от него, когда «царь» состарился. Эти, считая себя круче туч, перли на рожон. И, натурально, нарывались. Например, князец Ногуй «почал ставить государское величество ни во что и всякие непотребные словеса почал говорить про государское величество», после чего не унасекомить его было просто недопустимо. А князец Оспек «хвалился, что-де, государя победит и на аркане поведет», да еще первым атаковал казаков, после чего Бекетов приказал «отвести душу». Один «острожек» казаки взяли штурмом, перебив два десятка боотуров, еще несколько, опасаясь стрел, подожгли, не приближаясь, а поскольку унижение профессионалы считали хуже смерти, 87 воинов саха так и сгорели, позволив, правда, уйти гражданским лицам («3 бабы с мальцом да 5 баб с мальцами выбежали»). После чего, еще один «непримиримый», некто Мазей, тоже считавший себя пупом тайги, «раздумал воевать», уплатил ясак и лично извинился за упрямство, объяснив, что «ничего раньше не слышал про русского царя, а нынче все понял». Но такие эксцессы все-таки были исключением: везде, где влияние Тыгына было сильно, на ясак соглашались без спора. Скорее всего, потому, что дело было уже после встречи сотника с «царем», в ходе которой Тыгын, всю жизнь чтивший только силу, как сказано в одной из легенд, «увидел что сила длинноносых сильнее его» и согласился признать русского царя «старшим в улусе, прежде всех сыновей». Правда, сам атаман этот факт не афишировал, приписав покорение края своей храбрости и деловитости, а затем еще и умер, еще больше запутав ситуацию, но поведение наследников Тыгына после смерти отца позволяет многое понять. Как указывал этнограф А. Ксенофонтов, в XIX веке изъездивший всю Якутию, собирая древние сказания, они «всем рассказывали, что отец их одряхлел сверх меры и отупел, и не знал, что творит, ставя родную кровь ниже чужой».

Это логично. Детям великого тойона, желавшим получить отцовское наследство, было необходимо, ради получения поддержки верных родителю князцов, поставить под сомнение его завещание. Но сам-то Тыгын знал о появлении в устье Лены казаков еще в 1620-м, когда ни о какой дряхлости речи не было, а затем схлестнулся с ними в бою, и не мог не сделать должные выводы. Уходить было некуда. Драка с «плюющимися огнем» ничего хорошего не сулила. Да и его люди давно уже были не те, что раньше: серьёзные войны былых годов ушли в богатырские сказания. Оставалось ладить миром, ибо чем раньше, тем лучшие условия можно было выговорить. А пример такого авторитетного человека, ставшего мифом при жизни, естественно, не мог не повлиять на мелких тойонов, многие из которых, к тому же, подчинялись ему. И вскоре после того Тыгын исчезает из летописей. Скорее всего, где-то между 1633-м и 1636-м скончавшись от старости в одном из «сайлыков». Так, во всяком случае, полагал С. Боло, и, на мой взгляд, видимо так и было. Версии же о пленении его или о гибели в стычке с казаками едва ли убедительны. Хотя бы потому, что о таком событии, - как никак, «лутчий тайша», известный аж в Белокаменной, - обязательно было бы сообщено по инстанциям, а чего нет, того нет. В любом случае, великий тойон сходит со сцены вовремя, не испытав позора. Начинается эпоха его сыновей и племянников, именуемых в русских «скасках» не иначе, как «Тыгиненки».



«Скаски» ленского леса
В ранних русским «скаскам» известны имена более 90 взрослых «больших кангаласских князцов», которые, как писал Галкин в 1634-м, что «людны и всею землею владеют, а живут дружно и всегда заодно, и иные многие князцы их боятца». Укреплять свою власть над краем они принялись немедленно и круто. Сперва избавившись от излишне самостоятельных соратников отца (в частности, за дружбу с русскими был убит некий Бэрт-Хара, «первый витязь», - то есть, главный воевода, - Тыгына), а затем дело дошло и до «длинноносых». В конце 1633 года «Тыгиненки», объединив дружины и созвав ополчение, во главе огромного по тем местам войска (более тысячи всадников) разгромили отряд Галкина и почти два месяца осаждали его в Ленском остроге. Однако казаков, дошедших до поедания мертвечины, «Бог упас»: в лагере саха начались какие-то раздоры и войско их разошлось по ата усам. У казаков начался голод, и участь их была решена, но тут в стане якутов начались раздоры, и они упустили победу, вслед за чем «Тыгиненки» взяли тайм-аут. Два с половиной года спустя двое из них, - Откурай и Бозеко, - собрав «с четыре сотни конных», атаковали Ленский острог, но безуспешно, и отступили. Затем переформировали войско, «иных сторонних речных князцов собрав, и князца Киринея со всеми улусными людьми, сот с шесть и больше» и вновь осадили острог, но опять неудачно. Казаки Ивана и Никифора Галкиных отбили атаку, перешли в наступление и после кровопролитного штурма овладели опорной базой осаждающих, не сумев, однако, захватить непокорных тойонов.

И вновь на довольно долгое время стало тихо. Аж до начала 1641 года, когда заволновались тунгусы верховьев Лены, позвав на помощь бурят, и Петру Головину (первому воеводе только-только учрежденного Якутского уезда, подчиненного непосредственно Сибирскому приказу) пришлось выслать против них большую часть своих сил (103 служилых). Прознав об уменьшении гарнизона, «Тыгиненки» решили, что время для реванша пришло. Тем паче, что ситуация казалась выигрышной: воевода задумал провести перепись скота, чем изрядно напугал многих князцов. К тому же, Головин, приняв волевое решение, даже не попытался его, скажем так, «пиарить». Гордыня недавнего ярыжки в невысоком чине «письменного головы» (завканцелярией) Сибирского приказа, внезапно сделавшего сказочную карьеру, была выше Саян, характер тяжелый, свирепости, упрямства, своеволия и корыстолюбия хватало на десятерых, и заявляя всем, как туземцам, так и подчиненным, что «До Бога высоко, до царя далеко, а правда моя в Сибири, что солнце в небесах сияет!», он, судя по всему, свято в это верил. Служакой, тем не менее, Петр Петрович был исправным и ретивым, с инициативой и огоньком, не боявшимся рисковать на пользу державе. Идею переписи он разработал сам, не сносясь с Москвой, и эта идея, по сути, была хороша и для государства, и для саха. Ясак-то, в итоге, становился фиксированным, а не на глазок, а это уменьшало простор для злоупотреблений на местах. Что, к слову, нравилось далеко не всем. Еще раньше, чем саха, узнавшие об идее воеводы далеко не сразу, против переписи выступили многие «старожилые», до приезда представителя центра правившие «кругом» и устанавливавшие в крае правила по своему усмотрению. Сперава оппозиционеры попытались убедить еще не знающего местной специфики воеводу, что «У якутов, де, ум худ, и от письма они боятца», а когда тот не внял увещеваниям, сочли отказ «многим оскорблением, злоумием и жесточью», перейдя к открытому саботажу, благо на их стороне оказались и младший воевода Михайло Глебов, и дьяк Петр Филатов. То есть, практически весь воеводский аппарат, - и Петру Петровичу, учитывая рост напряжения в ясачных волостях, а затем и открытый бунт саха, пришлось вводить в остроге чрезвычайное положение, взяв под арест собственного заместителя, собственного начальника канцелярии и около сотни самых уважаемых казачьих «стариков».

Позже, уже в ходе следствия по делу «тех якуцких людей воровства», на воеводу посыпались доносы с обвинениями во всех смертных грехах. Дескать, не говоря уж о беспределе с русскими (он подвергал пыткам без пощады, не глядя а чины и заслуги), даже «…якутов, князцей лутчих людей пытал и огнем жег и кнутом бил больше месяца… после того своего сыску тех якутов лутчих людей и аманатов повесил 23 человека…Да в том же изменном деле многие якуты с пыток и с холоду в тюрьмах померли… многую налогу и тесноту делал… а как приехали якуты с ясаком, князцей и лутчих людей на морозе морил…», - и тем самым, мол, «вызвал великое возмущение». Со своей стороны, он объяснял, что речь идет о саха, взятых на поле боя или пришедших с повинной. Насчет же оппозиции упирал на выявленные в ходе «розыска» факты «измены в русских … и та измена большая и наученье тем якуцким иноземцам от русских людей на всякое дурно многое», а также заговоре с целью его убийства. Поминались и «два сорока соболи, тем Мишке да Петьке атаманами за дружбу дареных». Исходя из того, что по итогам суда в Москве, которая слезам не верит, Петр Петрович был оправдан вчистую, ситуация кажется совершенно прозрачной. Ровно той, какая на век раньше сложилась в испанском Перу эпохи энкомьенды, Гонсало Писарро и мятежей ветеранов конкисты против королевских губернаторов. Воевода был вовсе не ангел, он тоже не меньше «Мишки с Петькою» любил мягкую рухлядь, но принцип «Государево дело прежде прочего и последняя казенная копейка должна учтена быть» был для него непререкаем; установленное им правило «С якутцев боле соболя с двух коров не брати, поминки от князцов в казну под опись сдавати, а жалованье от казны имети» очень не нравилось «старожилым», привыкшим тасовать размеры ясака в свою пользу, информируя центр, что, допустим, «в тое лето соболь с лесу совсем счез, а где неведомо». Иными словами, машина государственного интереса столкнулась с казачьей вольницей, грабившей туземцев почем зря, - и в конце концов, победила, поскольку, отозвав Головина (оставлять его на посту не было никакой возможности), его все же оправдали, а сменщикам, Василию Пушкину и Кириле Супоневу, дали строгие наказы «сверх определенного росписью тех якуцких людей ясаком не обременяти».



Лишенные наследства
Все это, однако же, было потом. А пока по краю поползли слухи: дескать, перепись производится ради экспроприации у саха всего скота. Откуда ползло, - из ата уусов «Тыгиненков» или из самого острожка, - наверняка сказать трудно. Скорее, второе. Но многие поверили. В феврале 1642 года саха уничтожили пять довольно крупных отрядов сборщиков ясака, занимавшихся переписью, - к слову, все они были людьми из ближнего круга воеводы, - заодно побив и попавших под горячую руку промышленников. А потом, в начале марта более 700 всадников, собранных Бэджэкэ, Окурееем и Чаллаем, старшими сыновьями Тыгына, осадили Ленский острог. Однако на сей раз союзников у них было мало. Даже из близких «царскому» дому большинство предпочло занять нейтралитет. Кто-то опасался, что «принцы», победив, «почуют волю, загордятся». Кто-то считал себя обязанным подчиниться посмертной воле «царя», а не прихоти его потомков. Кому-то пришлось по душе торговать с «длинноносыми». Кто-то просто полагал, что платить ясак все равно придется, а решать, кому платить, не его дело, так что пусть разбираются сами. Но, пожалуй, решающую роль сыграла позиция очень авторитетного тойона Мымака, ата уус которого, Нам, находился в долине Туймаада. Он изначально выступал против мятежа, мотивируя это четко и ясно, а когда его не послушались, начал тайно сноситься с Якутском, информируя воеводу о происходящем, а параллельно продолжая агитировать мятежных князцов. Логика его аргументов была совершенно четкой. Во-первых, его род был одним из первых покорен Тыгыном, натерпелся всякого и не хотел больше, считая русских, скорее, освободителями, нежели врагами. Во-вторых, Нам, в случае провала бунта, попал бы под раздачу в первую очередь, и кому-кому, но Мымаку следовало подстилать соломки побольше.
А главное, у мудрого человека не было никаких сомнений насчет соотношения сил. «Что толку с того, - говорил он, - что мы убьем сейчас эту жалкую кучку? Убьем и убьем. Потом неизбежно придут другие русские, за дело возьмутся всерьез и всех нас перебьют». Как бы то ни было, осада не задалась: жалкая кучка служилых, мучась к тому же холодом, голодом и цингой, держалась, отражая огнем попытки штурма, - довольно слабые, потому что боотуры были сильны в ближнем бою, но совершенно не умели брать крепости, даже крохотные, а поджечь обледеневшие постройки нелегко. Неудачи провоцировали ссоры, князцы злились, еда кончалась, и, в конце концов, дружинки тойонов начали уходить из-под Якутска, несмотря на угрозы и просьбы «царевичей». В итоге, пришлось уходить в свои ата уусы и им, - а Головин, получив в апреле подмогу (вернулись, наконец, казаки, из верховьев Лены), ударил сам. К концу мая один за другим наскоро обустроенные «бунташные острожки» были взяты (благо, дерево уже могло гореть). 23 пленника из числа самых знатных (в основном, «Тыгиненки», как главные «смуте заводчики») были публично выпороты и повешены, а все остальные, «пришедшие в разум» вовремя, получили прощение. Оставшиеся же в стороне от бунта даже и поощрение в виде снижения ясака «на некое время» (Мымак и вовсе пожизненно).



Дети разных народов
События, в советской историографии именовавшиеся «якутским восстанием 1642 года», а в сказаниях самих саха называемых «войной детей Тыгына», стали финишем присоединения к России огромного края по берегам Лены от верховьев ее до устья. Бунты ясачных, - и саха, и тунгусов, - случались, разумеется, и позже, однако уже только против беспредела сборщиков и промышленников, и по итогам мятежей представители центра наказывали как инородных «смутьянов», так и зарвавшихся русских «татей». О каком-либо протесте против «государевой власти» речи уже не шло. Ни разу. В этом смысле, безусловно, вновь возникают ассоциации с испанской конкистой в Южной Америке. Определенное сходство в смысле покорения огромных территорий мизерными силами, а затем и в обуздании государством своеволия «старожилых», конечно, есть. Но. В Перу, - а особенно в Тауантинсуйю, - донам пришлось иметь дело с аборигенами полуголыми, деморализованными реализацией легенды о «прибытии белых людей из-за моря», боявшимися лошадей и выходивших с каменными топорами против латников. А боотуры саха сами были латниками в полном смысле слова, лошадей не боялись ничуть, никакими легендами не заморачивались и умирать не боялись совершенно. Однако до упора не сражались, да и вообще сражаться не очень хотели. В появлении русских для них было немало минусов, но и немало плюсов. У «длинноносых» можно было многому научиться, с ними приятно было торговать и они видели в саха людей, равных себе, легко вступая в браки, причем самые настоящие, - что, кстати, очень поощрялось правительством, - и не только казаки женились на девушках саха, но и мужчина саха, женившийся на русской, редкостью не был. В итоге, в течение следующего века численность «якутцев» почти утроилась. Вот и делайте выводы.

А что еще интересно, так это интерпретации. Забавляет возникшая лет двадцать назад тенденция придавать походам Тыгына значение «борьбы за объединение Якутии», а одиссее «Тыгиненок», еще больше, «национально-освободительной борьбы якутского народа». Сам «царь», судя по легендам, собирал коней, коров и боотуров, совершенно не собираясь что-то объединять, его сыновья совершенно явно бились за право собирать ясак для себя, ни с кем не делясь, а мелкие князцы, в отличие от Тыгына, до упора защищавшие свои ата уусы, именно свои ата уусы и защищали, вовсе не видя хоть какого-то «национального единства» с соседями. Да простят меня те, кто решит, прочитав эти строки обидеться, но этносы Сибири, как сие кому-то ни скорбно, по мере движения на восток создавало, не информируя самих аборигенов, как раз царское правительство. В чисто прагматических целях (ради удобства управления) и сугубо административным путем. В архивах даже сохранились документы о принципах «народообразования»: создавать волости на основе понятного всем языка, основного рода деятельности и так далее.

Впрочем, все это в скобках, как необходимое, но все же ответвление от темы. Нет, разумеется, оно и важно, и полезно, да и любопытно, однако, прояснив ситуацию с народом саха, необходимо вернуться лет на 50-60 назад, когда русских на Лене еще в помине не было, а молодой, полный сил и страсти Тыгын решал стратегические вопросы, совершенно не загадывая, что, решая, срывает лавину...

История Великого Переселения народов изучена вдоль и поперек. Все в курсе: китайцы нажали на хунну, хунну еще на кого-то, кто-то еще еще на кого-то, дело дошло до готов и алан, готы и аланы рванули кто куда, по головам свевом с бургундами, - ну и. А потом повторялось не раз. Да и ранее не единожды случалось, только известно меньше. Так всегда бывает. Чуя за спиной смерть, пичужка становится ястребом, остановить которого невозможно, и остается только бежать, в свою очередь расклевывая тех, кто встал на пути, не догадавшись вовремя стронуться с места, тесня живущих дальше. Именно так случилось и в местах, где летом солнце не заходит, а зимой не показывается. Задолго, лет за сорок, до появления русских усиление в краю саха Деда Баджея, а затем и страшные походы Тыгына-мстителя, решившего извести тунгусов, едва не погубивших род Эллея, под корень, взлохматили Северо-Восток Евразии. Тунгусы, хотя и парни не промах, столкнувшись с кангаласскими боотурами, сообразили, что мир изменился, после чего побежали на восток, не особо просчитывая, что и кто впереди. Создав своим бегством проблему соседям-охотникам (говорят, палеоазитского корня, но это неважно), называвших себя «омок», что значит «особенные». Впрочем, впредь, дабы не путаться, будем называть их, как ныне заведено, юкагирами…



Закон жизни
Они, действительно, были не как все. Это факт. Совсем небольшой, - в лучшие времена, максимум 5 тысяч человек, - народец знали железо, имел «шонгар шорилэ» (что-то вроде письменности), а в сказаниях северных саха, саха-эвенков и тунгусов, и поныне поминается с почтительным придыханием, как люди «гордые, веселые и опасные». Много позже, уже в XVIII веке, когда, - по словам их потомков, - «пришла пора бед, отнявших у нас даже имя», Иоганн Готлиб Георги, бывавший в их кочевьях, указывал, что «это и ныне еще нарочито знатный народ, кочующий в ближайших к северу якутских местах и около самого Ледовитого моря, в восточной стороне Лены, до самой Колымы». Спустя почти век то же самое подтверждал и Владимир Иохельсон, изъездивший всю тундру вдоль и поперек. «Вообще известно, - писал он, - что охотничьи племена воинственны и храбры, но юкагирские «тэнбэйе шоромох» («могучие мужи») славились на всем северо-востоке силой и ловкостью». По сей день в якутских сказаниях некоторые особо запомнившиеся ханичэ (военные вожди омоков), - вроде Юнгкебила и Халанджила, - считаются символом идеальных воинов. Их «бойкие парни», низкорослые, широкоплечие и очень прыгучие, умели уворачиваться от стрел, были очень сильны в рукопашной, легко вставая один против троих или втроем против белого мишки, презирали оборону, предпочитая атаковать.

«Они никогда не ждали, - пишет тот же Иохельсон, - но сами искали врага. Сколько бы их ни было, юкагиры искали тунгусов и коряков, шли к их стойбищам, а не найдя, шли искать в другое место, считая позором вернуться домой, не сразившись», и, похоже, просто не умели бояться. Вообще. При первых встречах с русскими, естественно, вылившихся в схватки, потому что одулы и вадулы (ветви юкагиров), выйдя в поход, атаковали все, что движется, «юкагиры затыкали уши, чтобы не слышать выстрелов, и направляли свое оружие главным образом на лошадей, которые были для них совершенно неизвестными, внушающими беспокойство животными». Особенностью этого народа был также весьма своеобразный, не свойственный в тундре более никому кодекс чести. Им нравился сам процесс битвы, - хоть с людьми, хоть с белыми медведями, хоть с бурыми, хоть с моржами, - и они (чего не делал никто другой в тех местах) «благодарили духов, если те посылали им большое число врагов, а если посылали малое, отказывали в благодарности; когда же битва выходила большая, и убитых неприятелей случалось 50 или 70, одаривают землю бобровыми, собольими и лисьими шкурками, оставаясь порой без шкур вовсе».



Тропой тысячи солнц
Тем не менее, будучи «лихими забияками», они не отличались кровожадностью. Бились ради победы. В набегах, одолев, убивали «нахалов», а бросивших копья щадили, если же нападали на них, опять-таки одолев, оставляли незадачливым агрессорам нескольких оленей с напутствием «Идите в свою страну, возьмите этих оленей, ешьте мясо в пути и не возвращайтесь; если будем нужны, позовите, придем сами». Во избежание неприятностей, самым крутым вражеским силачам, правда, все же подрезали сухожилия, но возведенное в доблесть презрение к обороне подчас играло с омоками и их потомством злую шутку: убежденные, что отразят любое нападение, они не любили принимать меры предосторожности, частенько сознательно ставя себя, - вящей славы ради, - в затруднительные положения. Известное предание о шамане-предсказателе повествует, как «молодые храбрецы, узнав о приближении тунгусов, продолжали развлекаться и не готовились к сражению. Тогда шаман отдал духам собаку, распорол ей живот и развесил кишки вокруг своей юрты. Это сделало его дом неуязвимым для ламутов. Все остальные погибли в бою, смеясь и распевая песни».
Были, однако, и другие особенности. Возможно, в силу крайней малочисленности, нерушимым правилами юкагиров были «сам погибай, а товарища выручай» и «один за всех, все за одного». Любое совместное действие, пусть даже случайно, только что познакомившихся вадулов и одулов, предполагало готовность делиться всем, что имеешь, по первой просьбе, а любой отказ (без веской на то причины) считался оскорблением, что не прощалось. Более того, грубым нарушением закона, делавшим «жадного» как бы уже и не юкагиром, подлежащим «изгнанию с тверди». Предельно четко отражает психологию потомков омоков реальный случай, недавно описанный Александром Немировским-Вторым. Если совсем кратко, два юкагира отправились на рыбалку, один имел много табака и все время курил, второй табака совсем не имел, но очень хотел покурить. Раз попросил, два попросил, три попросил, а получив три отказа, перестал просить. Зато на биваке зарезал «жадного», вырезал прокуренные легкие, высушил, нарезал, - и курил всласть, на всем пути к русскому исправнику, сдаваться которому отправился тотчас. Потому что, как ни крути, убил спутника, а это плохо. Но по дороге не взял из кисета ни понюшки табаку, ибо не ради воровства убил. Кончилось дело тем, что бывалый и мудрый исправник, вникнув в суть, мужичка отпустил, рассудив, что все правильно, - а нам с вами сей сюжетец, имевший место уже в конце ХIХ века, дает полное понимание, какими были юкагиры в предшествующие столетия.



Тысяча дюжин
Вот эта-то «Пегая Орда», свистящие воины-охотники в нартах, запряженных пятнистыми оленями, впятеро уступая числом восточным соседям, родственным чукчам и корякам, считавшим себя тогда почти единым народом, была гегемоном тундры на протяжении почти всего XVII века. Чукчи и коряки юкагиров панически боялись, убегая из мест, куда добирались одулы и вадулы, - в результате чего, выйдя к Берингову морю, те рассекли единый регион обитания надвое, отделив Чукотку от Камчатки своеобразным «омокским клином». Война с тунгусами шла, не прекращаясь, с переменным успехом вплоть до появления первых казачьих «партий», после чего расклад сил на океанских берегах изменился. Тунгусы, как известно, имея за спиной жуткого Тыгына, а впереди – юкагирских «тэнбэйе шоромох», сочли за благо подчиниться «государевым людям» почти сразу, подписавшись платить ясак в обмен на защиту от врагов, что же касается омоков, то с ними вышло по-разному. Большинство, здраво рассудив, что теперь тунгусы стали «совсем другие, ласковые», предпочли не брыкаться, согласились платить скромный ясак и, наконец, заключили мир с вековечным врагом, на чем эпоха войн с тунгусами и завершилась. Однако несколько родов, с которыми казаки повели себя нагло, ответили адекватно, и после знаменитой стычки на Убиенном поле (в 1645-м), окончившейся поражением «длинноносых», присягу, данную России сородичами, объявили «большой для себя обидой», решив «немного подраться, чтобы свой нрав новым соседям показать», Вт только «немного» не вышло. На десятилетия вперед затянулась «ночь ссор» - междоусобиц, тем более ожесточенных, что воевали свои со своими. Тут, понятно, благородству места не было, и довольно скоро, как указывает Фердинанд Врангель, записавший рассказы стариков, еще помнивших старые времена, «многочисленный и сильный народ разбрелся кто куда, потеряв единство».
Собственно, именно в это время исчезает и название «омоки»: отныне в документах отмечены только «юкагиры» или (изредка) «одулы», зато, учуяв запах беды, не замедлила явиться и другая. В 1663-м в кочевьях Пегой Орды, - тех, которые у Охотского моря и «ясачные», - впервые появляются ранее смирные и осторожные коряки. Сперва очень-очень осторожно, мелкими группами разведчиков, затем крупными, по 40-50 человек, группами, короткими ударами щупая на излом и при первом намеке на опасность быстро отступая с захваченными оленями и женщинами. Как считается (и, видимо, правильно считается), это была и месть за былые обиды, и нечто типа «превентивной войны» (казаков коряки не любили, а юкагиры считались их союзниками), но эту проблему юкагиры какое-то время решали вполне удачно. А потом пришел враг, справиться с которым не под силу никакому «тэнбэйе шоромох», будь он хоть самим Юнгкебилом или даже Халанджилом – «плохая гостья». То есть, оспа. Сей подарок цивилизации крепко проредил все северные народы, но юкагиры и до того были малочисленнее всех, так что им пришлось по самому максимуму. К концу XVII века численность одулов и вадулов юкагиров уменьшилась вдвое, до 2,5 тысяч человек, затем, после двух подряд эпидемий, их стало еще меньше, и по подсчетам аккуратнейшего Якоба Линденау, к середине XVIII века одулов и вадулов всех «тундровых» и «береговых» родов оставалось чуть больше полутора тысяч душ. Причем, связи между родами были почти утрачены, а около трети выживших, - называемая «чуванцами», - попали в зависимость от чукч, перейдя даже на их язык. А коряков, даже после оспы, которая к ним была милостива, не менее 11-13 тысяч душ. А чукч, которых «плохая гостья» тоже почти обошла стороной, примерно 8-9 тысяч.



Тропой тысячи солнц
И Пегая Орда перестает существовать. Одулы и вадулы по-прежнему ничего не боятся, они, как и встарь, любят и умеют валить белых медведей и бурых медведей, но сила солому ломит. На значительной части бассейна Анадыря и сопредельных районов Чукотки к середине XVIII века юкагиры были истреблены и вытеснены. Не помогла даже «мобилизация» женщин, ставшими в это время «мужчинами без члена», геройствующими в битвах, а в некоторых родах даже получившими титул ханичэ. Былых хозяев Белого Безмолвия выбивают с берегов Берингова моря, поставив точку на существовании «клина». Их оленей угоняют едва ли не в открытую, причем, уже с двух сторон, вынуждая покориться и стать чем-то вроде ассимилируемых клиентов. Единственной же надеждой немногих не желающих исчезать родов с этого момента становятся русские, «добрыми собаками, верными оленями» которых они с этого момента начинают себя называть. Но. Как ни странно, даже в таких обстоятельствах, когда от помощи «государевых людей» зависит выживание всех-всех, потомки омоков остаются теми, кем были. Они готовы служить верой и правдой, они и служат, но, «собаки» или нет, с ними, как и раньше, лучше вести себя по-человечески, потому что обид они по-прежнему не прощают. Страницы «Описания Земли Камчатки» Степана Крашенинникова, видевшего многое своими глазами, а уж слышавшего, так и вовсе из первых уст, полны поминаниями о юкагирских бунтах, случавшихся лишь оттого, что казачьи командиры вели себя с юкагирами неподобающе сверх допустимого.

С этим столкнулся Атласов, славившийся своей жестокостью и самодурством: «На Палане изменили ему его союзники юкагиры, 3 человек служивых убили, да 15 человек и его Атласова ранили, однако ж намерения такого, чтоб всех побить, не имели и не исполнили» (то есть, не война, что-то типа предупредительной забастовки). С этим, получив по максимуму, столкнулся и Афанасий Петров, нравом даже более крутой, нежели Атласов: «Декабря 2 дня 1714 года бывшие с Афанасием Петровым юкагиры, не доходя до Акланского острожка, на Таловской вершине убили его Петрова со служивыми, и камчатскую казну разграбили». И так далее. Если уж доставали по-настоящему. Причем, если самих юкагиров для «предупреждения» оказывалось мало, они находили иные средства: «Будучи трое, сами не возмутились, но угрозами склонили тамошних коряков числом десятка с два к измене и убийству камчатских приказчиков» (иными словами, репутация юкагиров никуда не делась и при соотношении три к двадцати коряки делали то, что бывшие гегемоны им приказывали). Русское начальство, кстати, судя по всему, этот нюанс понимало и учитывало: виновником описанных инцидентов, конечно, изловив, наказывали, но не очень круто, стараясь максимально выяснить, почему дошло до крайности. Более того, чуть ли не ежегодно выходили инструкции, предписывавшие «юкагирский тот мирный люд и править миром, без нужды никаких утеснений не чиня». В связи с чем, бунты были очень редки.

@темы: история, Россия, интересно, ликбез

Comments

[BabyDi]

Белое безмолвие
К слову, затрудняюсь объяснить, почему (возможно, в связи с «похвальной верностью»), отношение русских властей к юкагирам вообще было каким-то особым. Много позже, в 1810-м, когда в тундре как бы воцарился мир, в связи с чем, служба одулов с вадулами была уже не особо нужна, случилось событие, именуемое в юкагирским фольклором «годом совсем без еды». После необычно мощного паводка на Колыме и ее притоках, унесшего все юкагирские сети и запасы пропитания, да ко всему еще и угугубленному мором на оленей, начался голод, быстро поставивший крохотные роды на грань полного вымирания. Соседи же, чукчи, быстро выцыганив у помирающих юкагиров все, что было ценного, делиться припасами «по злой хитрости вовсе перестали». В такой обстановке, откликаясь на мольбу князцов Николая Трифонова и Михаила Никифорова, прилюдно плакавших после воскресной обедни на паперти Среднеколымска о «вспоможении», население городка «Христа ради, от всей русской души» устроило сбор пожертвований. Собранного с лихвой хватило для спасения голодающих. А вскоре, «по примеру граждан добродушных», отреагировало и правительство, учредив сеть «рыбных и всяких иных экономических магазинов» для помощи (безвозмездно или в беспроцентный кредит) « верным инородцам», - что стало, по сути, началом имперской социальной политики. Впрочем, это было потом, и сильно потом. А пока что, на грани XVII-XVIII веков, главной угрозой существованию «истаявших числом мало не до конца» одулов с вадулами был не голод, - тундра и реки кормили их неплохо, - а нечто совсем иное.

Если от коряков они еще как-то худо-бедно отбивались, то в это время в наступление на их стойбище перешли чукчи, справиться своими силами никакой возможности не было. В 1701-м анадырские одулы впервые нарушили кодекс чести, запрещающий юкагиру просить помощи от кого угодно, кроме товарища. Подав челобитную властям Анадырского острога, они молили его усмирить «тех всяких, кто чинит в промыслу оленей смертные убиства и грабеж». По большому счету, просьба была не к месту: «чукочи» считались народом опасным, русских не особенно беспокоили и особого интереса не вызывали. Тем не менее, вариантов не было. Как отписал позже не слишком довольному начальству в Якутске сотник Сидор Меркульев, «Дельце то нам тут и вовсе не к стати, и не ко времени, да если дружных ясачных человечков смертным боем чужие бьют так русскому от не встать супротив того на заступу почли мы за великий грех…»

Гонимые, гонители...
О могучих, легендарных, непобедимых, всесокрушающих, и так далее, и тому подобное чукчах, - как я уже писал, начиная цикл, - нынче стало очень модно рассказывать. Вернее, пересказывать пару удачных книг и десяток сколько-то толковых статей, лишь изредка стремясь избежать прямого плагиата, давая ссылки, в наилучшем же случае, добавляя что-то, - как правило, жуткие подробности, - от себя. Посему постараюсь быть краток, сколь смогу, самобытен и как можно меньше повторяться....

Итак, будущие «ужасные и непобедимые» (раньше считалось, что палеоазиаты, теперь склоняются к тому, что пришли откуда-то из байкальско-саянского региона), - еще не разделившиеся на чукч и коряков, а один народ,- осели на Северо-Востоке Евразии очень, очень давно. Долгое время, едва ли не три тысячи лет, жили – не тужили, бродя по лесотундре и промышляя, в основном, охотой (много позже, правда, приручили оленя). Называли себя ԓыгъоравэтԓьэт – настоящие люди, пребывая в святой уверенности, что все остальные (которых встречали очень редко) – не настоящие, а меньшая часть, прижившаяся на берегу, промышляя рыбу и морского зверя, а ездившая на собаках, имела дополнительное самоназвание - аӈкаԓьыын, то бишь, «поморы». Вот эти-то мирных людей в середине XV векакрепко потеснили юкагиры, любившие простор, а спустя сто лет, когда боотуры Тыгына столкнули лавину переселений, они, попав под раздачу, были и вовсе отброшены далеко на восток, где, рассеченные надвое, спустя лет пятьдесят разделилились на чукч и коряков «Люди нерпы были очень смелые, - говорится в юкагирских сказаниях, - и люди лося были очень смелые, но не устояли они, ушли прочь», найдя, в конце концов, новую родину там, где нынче Чукотка, в землях азиатских эскимосов, которые встретили беглецов дружелюбно, предложив жить по соседству. Может быть, конечно, и не очень предлагали, но было их куда меньше, чем пришельцев, а тем отступать было некуда. Так что, подружились. Правда, до того (юкагиры кусали за пятки) попытались уйти еще дальше, за пролив, - но тут не вышло. Другие эскимосы, американские, с азиатской родней враждовавшие, мало того, что дали отпор, так еще и в такой форме, что стали лютыми врагами навсегда. Юкагиры же, выйдя к Берингову морю, пару-тройку раз атаковав и поняв, что на этом рубеже изгнанники встанут насмерть, плюнули, да и принялись осваивать захваченные угодья.

Жили «настоящие» в полном единении с природой, научившись за время скитаний брать у тундры, моря, леса, друзей и врагов все полезное. Традиция утвердила жесткие рацион, пропорции мяса и рыбы, трав, ягод и даже мхов. В результате, кто не погибал, жил дольше, чем многие даже южные народы. Были крепки телом, как юкагиры, но превосходили их ростом. Умели учиться, а обучившись чему-либо, доводить воспринятые навыки до совершенства. Скажем, ярангу, этакую «очень северную юрту», что-то подсмотрев у юкагиров, а кое-что у эскимосов, максимально приспособили хранить тепло в самые лютые морозы и не падать в самые буйные метели. Установили план стойбища: 2-5 (редко 10) яранг линией с запада на восток, чем западнее, тем почетнее, и при малейшей возможности – на холмике, чтобы видеть, что вокруг. С непременной установкой неподалеку легких рам-укреплений, - на случай нападения, ибо враг не дремал никогда. К слову, хотя открытого боя, с назначенным местом и временем встречи, не боялись, но молодечество ради молодечества, как у юкагиров, не одобряли: своих старались беречь. А потому, воюя, нападать, - с моря или посуху, - старались ночью, или на рассвете, или когда мужчин не было. Налетали, заваливали яранги, искалывали копьями, а затем уносили добычу в байдары или угоняли оленей. Воюя, не брезговали военными хитростями, ямами-ловушками нескольких видов и ядами. Даже азы фортификации освоили, и тут уж крепко думали сами: имея собственное ноу-хау в виде «вагенбургов» из связанных нарт и взяв от эскимосов идею «ледяных крепостей», додумались наваливали даже каменные «бастионы», захватить которые, - понятия «осада» не знали, - если мужчин доставало, противнику было довольно трудно. Впрочем, и сами, если видели, что стены высоки, а защитники настороже, могли, - конечно, когда шли не мстить, а грабить, - отказаться от нападения и уйти искать удачу в другие места.

[BabyDi]

Знание - сила
С течением времени те, кому выпало стать «береговыми» ака «поморами» присвоили себе более почетный (хотя никаких выгод не приносящий) статус, нежели пастухи-оленеводы. Плавать, правда, так и не научились (вода считалась обителью злых духов), но стали мореходами на зависть даже старожилам побережья. Довели до ума эскимосские лодки, каяки, и байдары, крупные суда-каркасы, обтянутые все томи же кожами, добившись в итоге почти полной устойчивости при любом ветре и всякой волне. Морем и кормились, беря рыбу, нерпу, а то и моржа, - имена героев, убивавших «хозяина» с одного удара, входили в легенды. Экипажи (до десятка гребцов) формировались чаще из родичей, но могли пополняться и за счет достойных отпрысков других семейств. Из экипажей формировались «судовые братства», считавшиеся союзами, прочнее кровного, и сама байдара считалась равноправным «братом», имевшим право на долю и от охотничьей добычи, и от военной. В общем, если кто-то еще не вспомнил о викингах, самое время вспомнить. И, точно как викинги, флотилиями от десятка до сотни, а то и полутора сотен байдар, ходили в очень дальние походы. Хаживали (это уже об «оленных») и в походы санные, против коряков. А потому, мальчишек готовили к этому с раннего детства, обучая нескольким видам борьбы, кулачного боя, фехтования на всем, стрельбе, тренируя в пяти видах бега, а также некоторым специфическим приемам вроде «прыжков-полетов», «игры с огнем» и «ловли стрелы на звук». Тут, опять-таки, не стеснялись учиться, многое взяв от юкагиров, многое от эскимосов азиатских, а многое и от лютых врагов, эскимосов восточного берега Берингова пролива. Впрочем, обо всем этом не раз писано.

К слову, обучая парней, не забывали кое-что преподать и девочкам. К аркану, веслу и ножу были они привычны не хуже парней, с детства зная, что ежели кормильца не станет, ставить на ноги сирот придется в одиночку. Воспитанию соответствовало снаряжение: луки, копья нескольких видов, ножи, булавы из моржовой кости (одни и для охоты, и для битвы). У многих – знаменитые «крылатые» доспехи из клееной кожи, обшитые костяными нашлепками, способные, при должной ловкости, отбивать стрелы. В отличие от мирного времени, когда делами стойбища управлял своеобразный совет мудрых дедушек (глав семей), в походы ходили под руководством «умилыка» (военного вождя), как правило, сильнейшего, - то есть, и богатейшего, - воина стойбища, иммевшего обычно старичка-советника, или (если выступало много стойбищ) избранника умилыков. «Главного командира над собою, - писал в 1756-м казак Борис Кузнецкий, вернувшись из «чукоцкого» плена, - они не имеют, а живет всякой лучший мужик со своими родниками, и тех лучших мужиков яко старшин признают и почитают по тому только одному случаю, кто более имеет у себя оленей. Но и их вменяют ни во что, для того, ежели хотя на малое что осердятся, то и убить их до смерти готовы».



Я люблю тебя, жизнь...
В общем, ничем слишком уж этаким «настоящие» от иных народов региона не отличались. Бы. Но. Особенным, неведомо откуда взявшимся элементом их мировоззрения, отличавшим чукчей от иных народов тундры, было отношение к смерти. Не столько чужой (юкагиры и коряки, хоть и знали цену милосердию, и не брезговали им, тоже убивали легко, в рабочем порядке, а то и уважения ради), а к своей собственной. Глава семьи, он же семейный шаман, властвовал над жизнью любого родича и, решив эту жизнь прервать, не был обязан что-то объяснять ни обреченному, ни окружающим. Соседи могли разве что пожать плечами, посудачить, но не более того.Вообще, умирать не боялись совершенно. Естественно, в бою, - «Эти мужчины… - отмечал Карл Генрих Мерк, - меньше боятся смерти, чем упрека в трусости», - и, естественно, в плену - «Предпочитая смерть, - это уже Адольф Эрик Норденшельд, - потере свободы». Хорошим тоном для побежденного в поединке считалось мягко подтрунивать над победителем, чтобы не медлил с последним ударом. Но были и причины, многие из которых понять трудно. Ясно, почему женщины побежденных, - это не было законом, но считалось очень достойным поступком приличной дамы, - закалывали себя и детей специальными ножами или давились.Понятно, почему старики, наскучив жить, просили ближайших родственников, жен или сыновей, об удавлении (смерть от родных рук считалась легкой, а самому назначить срок ухода, избавив себя от немощи, а семью от обузы было хорошим тоном). И отчего предпочитали покончить с собой мужчины, «по воле духов», - случалось такое, - «ставшие женщинами» (с соответствующими последствиями), тоже не бином Ньютона.

Можно понять многое. Очень Однако, чего нам с вами уразуметь невозможно, так это привычку совать голову в петлю, кидаться на копье или прыгать со скалы просто так, от плохого настроения, проигранного спора, мимолетной обиды или в гневе на сварливую жену. При этом, раз уж было решено, никакие уговоры не действовали, да семья, хоть и тужа, не отговаривала: считалось, что просящего позвали духи, а спорить с духами себе дороже. В конце концов, такая смерть гарантировала человеку прямую дорогу в «верхний мир» добрых духов, с последующей достойной реинкарнацией, а вот умереть от болезни или старости означало опуститься в «нижний мир», к духам злым, и тут уж ничего путного ждать не приходилось. К слову сказать, актом предельного гуманизма считалось, победив врага и забрав «полезных людишек» в рабство, - для женщин и детей терпимое, а для мужчин страшнее любых мучений, - перебить всех увечных, дряхлых и больных. Ибо, во-первых, «Для чего жалким мучиться?», а во-вторых, опять-таки, убитые оружием уходили в «верхний мир», где всегда тепло и сытно. На умилыков, оставлявших ненужных пленников в живых, косились неодобрительно, как на зверей в образе человеческом, вовсе не имеющих сердца. Зато спокойно, как мы уже знаем, относились к праву вождя избавиться от любого, кто ему не нравился, вызвав его на поединок, исход которого был ясен заранее. С другой стороны, правда, и любой охотник, желая занять место вождя, мог вызвать умилыка на поединок, в случае удачи (убив, покалечив или вынудив сдаться) занимая место побежденного. Вернее, покойного, ибо после такого позора бывший вождь, как правило, накладывал на себя руки. Народ, короче говоря, был гремучий. Дуэлировали почище мушкетеров короля, по любому пустяку, а то и вовсе без повода. Не сойдясь во мнении, скажем, о погоде. И тут уж самое важное было обставить все по скрупулезно разработанным правилам, объяснив стойбищу даже не причины поединка (это считалось личным делом двоих, лезть в которое непозволительно никому), а его цели. Убить, значит, убить. Ранить, значит, ранить. Опрокинуть, значит, опрокинуть. А вот спонтанный мордобой, закончившись нечаянным смертоубийством не поощрялся, ибо, если тотчас не взносился соответствующий выкуп, - причем в размере, определенном родственниками убитого, мог поводом для кровной мести, порой до последнего мужчины в семье.

[BabyDi]

Что такое хорошо
Считать чукчей «агрессорами и экспансионистами» оснований нет. Единой власти не имели, пищи имели вволю, территорий тоже в изобилии, так на фига захваты? Понятия политики отсутствовало. Modus же vivendi был прост: вот - мы, «настоящие», а вот - все остальные, «недолюди». В понятие «мы» включались только свои: «морские» и «оленные» плюс практически ассимилированные азиатские эскимосы, как младшие, но родные. Легчайшее ислючение (о чем позже) делалось для некоторых коряков. Все прочие, второсортные, считались или «послушными» (как поздние, сломавшиеся юкагиры), или врагами. Кто есть кто, определялось по четкому критерию: поскольку «настоящие» по определению ничего плохого сделать не могли, значит, все, что они делают, - хорошо. Поэтому, чтобы попасть в «послушные», следовало выдержать экзамен – приехать и долго терпеть пинки, плевки и другие издевательства, не очень болезненные, но максимально обидные. Но и «вражество» имело критерии: кто-то был просто чужаком, которого грабили и убивали, но без ненависти, даже не терзая перед смертью, а кто-то – «таннитом». То есть, «врагом истинным», без имени и без лица, воплощением Абсолютного Зла, в борьбе с которым никакие правила не действуют. При этом статус «танита» не был постоянен, однозначно «истинным врагом» считался только кровник, а соседей возвышали в этот ранг и понижали по обстоятельствам. Долгое время «таннитами» считались юкагиры, однако после развоплощения народа к ним начали относиться с некоторым снисхождением, слегка жалея поверженных властителей тундры, а «приставших», то есть, «послушных», живших рядом с чукчами на положении клиентов, не очень даже обижая. Зато, после обретения общей границы с коряками, в «танниты» произвели их. Между прочим, с их же подачи (прогнав юкагиров с побережья, коряки, сами о том не думая, обрели общий фронтир с «настоящими»).

И, опять же, имела место дифференциация: память о былом родстве сохранялась и коряков рассматривали как «почти настоящих», отчего оседлых не трогали, а вот кочевым приходилось туго. Поскольку у тех было много оленей, гораздо больше, чем у чукчей, а чукчам хотелось, чтобы было наоборот, чему «танниты»-владельцы, нагло не соглашаясь, что дурно «настоящие» поступать не могу по определению, всеми силами мешали. Без особого, правда, успеха: хотя и жили они примерно по тем же правилам, что и чукчи, были воинственны не меньше и даже частенько нападали первыми, но как-то так вышло, что «настоящим» уступали по всем параметрам. «Оные чукочи, - указывал в XVIII веке Иоганн Георги, - жесточае всех сибирских народов... Двадцать чукчей прогонят верно пятьдесят человек коряков, полусотня разгонит, пожалуй, сотен пять». Как бы то ни было, «оленные войны», то есть, угон оленей с обнулением всего, что препятствует, будоражили тундру с начала XVIII века до конца третьей его четверти. А вот потом, когда чукчи, отняв у дальней родни почти все стада (говорят, тысяч триста голов), сделались истинными «чаучавыт» , - «богатыми на оленей», (откуда, собственно, и пошло «чукча»), - «настоящие» сменили гнев на милость. Бывшие кочевые коряки, став жалкими нищими, перестали быть и «таннитами». Их, конечно, продолжали слегка грабить, но уже почти не убивали, глядя свысока, с легким снисхождением, почти как на юкагиров. О былой лютой вражде вспоминали лишь у костра, слушая сказки стариков о храбрых силах прошлого – Кунлелю, Чымкыле, Айнаыргыне, Эленнуте, Чочое, Лявтылывалыне и прочих, дававших злым таннитам выпить и закусить.



Алмазный панцирь не спасет тебя, о враг!

Самыми же злыми, почти без перерывов «таннитами» считались американские эскимосы. Именно в их края из года в год двигались флотилии байдар, о которых шла речь выше. Причем, зипунили за морем не только «морские настоящие», но также их союзники-эскимосы, и даже «оленные настоящие». Байдар у них, правда, не было, но в этом смысле существовала своеобразная кооперация. Зимой кочевые приезжали к береговым, набирали добровольцев, усаживали в нарты и шли шарпать коряков, зато летом, наоборот, добровольцев в вик набирали береговые. Ясен пень, по возвращении щедро оплачивая услуги. Вот эти войны, основанные на взаимной ненависти, порожденной памятью о многих обидах, были свирепы. В плен попадать не рекомендовалось: тех, кому не повезло пасть или выпросить быструю смерть у победителя (такое право у воина было), ждали чудовищные мучения (просверлить череп костяным сверлом и вытащить мозг заживо считалось относительной милостью). Или рабство, условия которого напоминали растянутую во времени казнь, ускорить которую рабы предпочитали самоубийством. Порой безобразие принимало столь масштабные формы, что происходящее на далекой периферии начинало волновать столицы. В 1793-м Сенату пришлось даже рассматривать жалобу американских эскимосов, поддержанных несколькими английскими капитанами и просивших принять меры против «злых чукоч, ежегодно на байдарах приходящих, истребляя их убийством, имение грабя, а жен и детей воруя». Впрочем, если война становилась затяжной и бесперспективной для обеих сторон, заключалось «торговое перемирие» с целью попробовать замириться. Торговали довольно специфично. Стороны, на всякий случай, являлись во всеоружии, а обмен товаром обычно был «немым»: товары клались на землю, а покупатели подходили и клали «цену» рядом, в свою очередь, отходя. Все происходило долго, громоздко, и часто недоразумения на торгу провоцировали очередную войну. Все равно, поддельные люди ни на что другое, кроме как убивать их, не годны.

И только одного врага чукчи считали равным себе. Не таннитом. И не, скажем так, настоящим «настоящим», - это было бы уже чересчур. Но, безусловно, и не «не настоящим». Даже не «почти настоящим», как коряки. А «таӈньги». То есть, «параллельно созданным»...

[BabyDi]

Знакомясь с чукотским фольклором, в какой-то момент начинаешь недоумевать. Как определить новое явление, умилыки и их контингент явно не понимали. Русские, с одной стороны, были слишком чужие, непохожие, неясно, откуда и зачем взявшиеся, однако, как были, как минимум, равны чукчам силой, а значит, и всем прочим. Кроме того, при всей крутости по отношению к непокорным, они очевидно не стремились уничтожить всех «настоящих», а следовательно, не годились и на роль «таннитов». В итоге, укладывая новацию в мифологическую картину мира, пришли к тому, что таӈньги, скорее всего, созданы, - то ли из моржей, то ли из собак, то ли еще из чего-то полезного (варианты разнились), - теми же добрыми духами, что и сами ԓыгъоравэтԓьэт. Чтобы жить с ними в ладу и производить то, чего сами «настоящие» делать не умеют (табак, сахар, соль, железо и так далее) и привозить это чукчам, взамен получая моржовую кость, шкуры и прочие хорошие вещи, которые чукчи делают лучше. Но вот беда, по каким-то непонятным причинам, - тут мнения опять же расходились, - начали действовать вопреки воле создателей...



Любо, братцы, жить?
Такая космогония, впрочем, возникла не сразу. Впервые же столкнувшись с «таӈньги» ( в 1641-м), «настоящие», еще не зная, с кем имеют дело, попытались отнять у хлопцев Семена Дежнева ясак, собранный с юкагиров. Но не обломилось. Казаков было полтора десятка, претендентов на приз примерно втрое больше, но все-таки русские отбились и без потерь вернулись в Якутский острог. Позже, когда Дежнев с Зыряниным основали Нижнеколымский острог, чукчей там уже не водилось (юкагиры, еще бывшие в силе, разъяснили им, что чужие здесь не ходят). 20 июня 1648 года, наконец, случилось серьезное: коч Дежнёва, Попова и Герасима Анкудинова, растрепанные бурей, причалили близ стойбища чукотского вождя Эрмэчьина. Сперва все было мирно, познакомились и разошлись, но Анкудинов вернулся, разграбил и пожег стойбище Эрмэчьина, а затем погиб в море, а отдуваться пришлось ни в чем не повинным Дежнёву и Попову. Взбешенный умилык атаковал их бивак, Попов был ранен, казаки сброшены в море и с трудом, под градом стрел, ушли, хотя начиналась буря, которая и разметала кочи в разные стороны. Экипаж Попова угодил на Камчатку и полностью погиб от цинги и корякских копий, а Дежнева выбросило на берег за устьем Анадыря, где в ходе зимовки погибло 12 человек из 25, но Семену все же повезло выжить и, добравшись до юкагиров, заложить будущий Анадырский острог.

Меж тем с 1649 по 1650 год нижнеколымские казаки, откликаясь на просьбы юкагиров, готовых и ясак платить, и на все, что угодно, лишь бы им помогли против звереющих день ото дня «настоящих», четырежды учиняли походы в тундру, стремясь разыскать чукчей и усмирить их. Все четыре экспедиции завершились неудачно: дважды так никого и не нашли, а дважды нашли, сколько-то убили, но и сами отступили с потерями. Так началась длинная и бестолковая война, вернее, бесконечная серия стычек: чукчи атаковали промышленные партии, грабили купцов, обижали юкагиров, находившихся под «государевой опекой», атаманы не оставались в долгу, присылая в помощь юкагирам небольшие отряды служилых, игравшие роль руководящей и направляющей силы. Собственных больших походов пока что не организовывая (казаков было слишком мало, - в походе 1659 года участвовали полторы сотни юкагиров и всего 19 «длинноносых», - а у чукчей уже была определенная репутация, и рисковать подчиненными русское начальство опасалось). Время от времени, правда, удавалось как бы «замириться и договориться» с главами каких-то семей, это тотчас весьма торжественно оформляли письменно, титулуя визави «князцами» и даже «лутчими тойонами», давали бляхи, удостоверяющего право сбора ясака «по всем городцам» от имени самого государя, - и вскоре убеждались, что вышел пшик. Даже если умилык всерьез собрался не передумывать (что бывало, но редко), его слово для соседей и коллег ровным счетом ничего не значило, воевать запретить он мог разве что собственным воинам, да и то не всегда, а уж обязать платить ясак никого не мог и подавно. Да и сам не слишком усердствовал. Однако даже таких было, условно «верных» было совсем немного. Подавляющее большинство семей, - «настоящие», не будем забывать, шли к пику могущества, - полагало, что таньги надо гнать, а юкагиров грабить, и точка.



Не курорт
Короче говоря, всю вторую половину XVII века в тундре шли бои разной степени накала, то мелкие, то вполне солидные. И далеко не всегда в пользу «государевых людей». Дважды, в 1653-м и 1662-м, многосотенные ополчения «настоящих» даже подступали к Нижнеколымску. Острог, правда, оба раза устоял, но, как бы то ни было, к 1676-му чукчи хозяйничали по всей округе, как хотели, насилуя и убивая юкагиров, разбивая амбары и угоняя оленей. Гарнизон же (всего 10 сабель) тупо на это смотрел с башенок, не имея сил не то, чтобы защитить ясачных, но хотя бы выйти на рыбную ловлю или заготовку дров. Не хуже, но и не лучше обстояло дело в Анадырском остроге. Пара попыток атаковать его тоже не увенчались успехом, но в1688-м чукчи, внезапно атаковав в ночи, уничтожили немаленький отряд стрелецкого полусотника Василия Кузнецова. Хоть какой-то реванш русским удалось взять лишь без малого пять лет спустя, в 1692-м, когда коменданту острога, «сыну боярскому» Степану Чернышевскому пофартило, сходив у устью Анадыря, «побить» несколько стойбищ («шесть да десять чукоцких юрт»), вернувшись восвояси без потерь. С какого-то момента выходить в тундру уже не очень и хотели. Но юкагиры, уже прореженные «плохой гостьей», умоляли о помощи, отказывать в которой, зная, что скажут Якутск и Москва, было еще страшнее.

А потому: в апреле 1702 года, после тщательной подготовки, - поход Алексея Чудинова, судя по количеству и качеству войска, 24 казака, 17 стрельцов, 110 юкагиров и коряков, - задуманный, как последний и решительный. Первое серьезное столкновение вселило надежду: из примерно трех сотен «береговых», преградивших анадырцам дорогу, около двух сотен погибло, остальные бежали, а потерь убитыми по итогам не случилось. Однако, уже назавтра, откуда ни возьмись, возникло ополчение «настоящих», пеших и «оленных», - и русские, выдержав пятидневную осаду в «гуляй-городе» из саней, в конце концов, пошли «на побег в Анадырской», причем вовсе без ран удалось едва ли трети. Вслед за тем, вновь, год за годом, плач и мольбы юкагиров, короткие вылазки, мелкие стычки, небольшие, но чувствительные потери, а в 1708-м – опять тяжелые бои с потерями и невнятным результатом. Все шло по кругу, изменить ситуацию не было сил, а на просьбы о подкреплениях Якутск и Петербург отзывались в том смысле, что-де «с бодростью и Господней помочью управитесь». Вопрос не считался приоритетным. И лишь к исходу второй декады века ситуация начала понемногу меняться.

[BabyDi]

Инициативник
Если раньше чукчи, как таковые, были, в основном, проблемой юкагиров, да еще казаков, хоть и без особой радости, но вынужденных бедолаг защищать, то примерно около 1718-19 годов стало ясно, что их продвижение с полуострова к низовьям Колымы, обоим Анюям и Анадырю не случайность. Шли новые претенденты на роль регионального гегемона, то есть, конкуренты России, и этих конкурентов как бы покорные народцы боялись до визга. Белое Безмолвие почтительно только к силе, и при малейшей слабине, проявленной русскими, их влияние неизбежно обрушилось бы. В 1722-м якутский воевода Михайло Измайлов озабоченно докладывал шефу, сибирскому губернатору Александру Черкасскому, что якутские казаки «находят на восточных и северных морях и около Камчатской земли многие острова, иные пустые, а другие многолюдные», а землях, прилегающих к российским, близ Анадырска, есть еще «непокоренные под российскую державу иноземцы». Информация, еще лет за пять до того вполне вполне способная уйти под сукно, немедленно ушла в Сенат, и Сенат «принял оный рапорт со всем вниманием». Ибо уже вплотную решалась задача продвижения России на восток ради поиска путей в Америку и Японию, установления с ними контактов, торговли, а там, даст Бог, и чего-то еще, более вкусного. Эту задачу решали многочисленные экспедиции первой половины XVIII века, и вполне понятно, что оставлять у себя в тылу непокоренные земли, населенные боевым, агрессивным народом, невозможно. Тем паче, что и Чукотка, и Камчатка были идеальными плацдармами для проникновения в любом интересующем Петербург направлении. А потому, видимо, не приходится удивляться, что поступившее в 1725-м в Кабинет министров «доношение» якутского казачьего головы Афанасия Шестакова, представившего центру план экспедиции для «конечного покорения инородцев и новых земель присвоения», привлекло внимание, и на следующий год Афанасий Федотович прибыл в столицу.

Судя по всему, вызвали его по инициативе сенатского обер-секретаря Иван Кирилова, того самого, хорошо известного нам по делам башкирским, типичного птенца гнезда Петрова, из числа тех, кому за державу обидно (он и сгорел-то, если помните, на работе), и судя же по всему, казак чиновнику понравился. Хотя и был человеком сложным. Не интеллигентным и не, скажем прямо, совестливым. С легкой руки сибирского хрониста Семена Сбитнева считается даже, что «неграмотным и всем грамотным лютый враг». Что, безусловно, чушь. Якутскую бухгалтерию (документы сохранились), он вел самостоятельно и вполне успешно, читать-писать умел. И не только. В столицу казачий голова привез несколько добротно вычерченных чертежей, подписанных «Ciю картъ сочинилъ въ Санктъ Петербурхе iакутской жител Афанасей Феодотовичъ Шестаковъ», которые Кирилов, географ по профессии, счел «весьма отменными». Возможно, карты, - в соответствии со знаниями того времени, - были и несовершенны. Но, тем не менее, там уже значились и контуры Аляски, и Камчатка как полуостров, и Курильская гряда, и даже Япония, так что позже, разбирая бумаги Шестакова, сам Ломоносов отметит, что «сей казак поступил, как самые лутчие географы, когда ставят на картах подлинно найденные, но не описанные земли». По его мнению, даже «прекословные известия сличив одного против другого, ясно видеть можно, что положительные много сильнее отрицательных». В общем, хорошие были карты. Не зря, как указывает Сергей Марков, именно их в первую очередь украл позже французский разведчик Жозеф-Николя Делиль, появившийся в Петербурге как «верный друг России, ее успехам сочувствующий». А значит, не так и прост был Афанасий Шестаков, «грубый казачина» с Дикого Востока, - да и будь он прост, едва ли принял бы в нем такое участие проницательный обер-секретарь Сената, прощавший (вспомним Тевкелева) людям все, кроме тупости, лености и «державных пренебрежений».



Эффективный менеджмент
Итак, выслушав ходока с периферии, Иван Кириллович узрел рациональное зерно, дал делу ход, и 18 января 1727 года, выслушав доклад Шестаков и резюме обер-секретаря, Сенат постановил «мнение», утвержденное правительством невероятно быстро, уже 23 марта. Было признано необходимым «Изменников иноземцев и которые народы сысканы и прилегли к Сибирской стороне, а не под чьею властию, тех под российское владение покорять и в ясачный платеж вводить». Ибо «ко обладанию таких народов и земель следующие притчины: 1. Что те земли прилегли к российскому владению и не подвластные…;2. Для прибыли государственной, понеже в тех местех соболь и протчей зверь родитца…;3. Для познания по восточному морю морского ходу, от которого может впредь воспоследовать комерция с Японною или Китайскою Кореею…;4. Наипаче для предбудущей заимки, пока нихто других земель, а особливо от китайской стороны, яко Сибирью пограничной, в те новосысканные земли не ступили». Немедленно перешли и к практике. Выделили деньги, припасы, все прочее. Постановили создать особую «экспедицию», - Анадырскую партию, - с базой, понятно, числом в 400 солдат и «отличных» казаков и зоной ответственности по всему охотскому побережью, Чукотке и Камчатке. Главой партии был определен сам Афанасий Федотович, а военным начальником указом Её Императорского Величества сибирским властям было предписано «определить для изыскания новых земель и призыву иноземцев» из обер-офицеров «сколь можно больше искусного человека». Каковым, после изучения присланных личных дел, определили капитана драгунского Тобольского полка Павлуцкого, «персону 35 лет от роду, крепкой воли и немалых умений». Что конкретно кроется за столь лестными характеристиками, неведомо, но, поскольку назначение шло по линии Кирилова, можно не сомневаться: истине соответствовало каждое слово. И вот тут никак не обойтись без отступления. Потому что выбор был практически идеальным, и не сказать о Дмитрии Ивановиче хотя бы несколько слов невозможно.



Медведь, бурбон, монстр
Увы, известно не так уж много. Коренной сибиряк, дворянин из «допетровских» (первый «слуга государев», Карп Сидоров Павлуцкий, сын боярский из Тобольска отмечен в документах еще в 1625-м). Потомственный военный, сын полковника, кузен нескольких известных офицеров (в том числе, Якова Павлуцкого, подавившего в «Башкири» мятеж самозваного хана Карасакала). Исходя из того, что происходило далее, грамотный, талантливый командир, хороший дипломат, кадровик и управленец, способный освоить любое, даже самое сложное направление. Зная, что позже, уже в Анадыре, в его сани запрягали четырёх оленей вместо обычной пары, можно предположить, что был крупен телом, причем, именно крупен, а не толст, силен, поскольку в боях проявлял удивительную сноровку, и очень силен. Вопреки стойкому мнению, имел немалую по тем временам долю человечности (о чем позже). Однако, как и многие строевые петровского закала, характер имел резкий, прямой, без пиетета перед титулами, вплоть до наивысших (есть даже сведения, что при Анне позволял себе критиковать саму императрицу, в связи с чем по начальству был подан донос и дело не кончилось весьма худо лишь потому, что государыня изволили скончаться, - и это позже сыграло в событиях вообще и в судьбе Дмитрия Ивановича в частности немалую роль. Впрочем, и в судьбе Афанасия Шестакова тоже. Оба были натурами сильными, властными, из тех, что, сработавшись, горы воротят. Да только, вот беда, срабатываются редко, а притираются долго. Времени же на притирку не было вовсе, и начались конфликты. Казачий голова, формально начальник, тактом не отличался, драгунский капитан, дворянин и «лицо регулярное», считая себя не первым, но и не вторым, настаивал на коллегиальности. Глава «партии», сторонник единоначалия, не соглашался ни в какую, так что суждения расходились по всем пунктам, даже если верный вариант был очевиден. Уже в Тобольске начались ссоры с перебранкой, потом, по пути в Якутск, драки, Афанасий Федотович по извечной казачьей привычке строчил «ябеды», порой совершенно детские, Дмитрий Иванович умело парировал, и вскоре стало ясно, что совместной работы, сколько указов ни пиши, не получится.

В итоге, по прибытии в Якутск летом 1728 года, начальство, расплевавшись окончательно и поделив людей по принципу «кто за кого», набрало дополнительных людей из местных и рассталось навсегда. Павлуцкий, имея намерение собрать силы и осмотреться, прежде Анадырска двинулся к Нижнеколымску, а Шестаков, желая взять быка за рога, доказав, что он прав во всем, а «капитанина – дурак», в середине 1729 года пошел через Охотск и дальше, планируя сперва разобраться с немирными коряками, а уже затем, обкатав отряд в боях ограниченной интенсивности, побаловав людей добычей, а правительство – донесениями об успехах, опять-таки идти в Анадырск.

[BabyDi]

Дмитрий Грозные Очи
Как мы уже знаем, Дмитрий Иванович Павлуцкий был человеком крупным, сильным, ловким и до каких-то пор удачливым. Но все-таки человеком. В чукотском же фольклоре образ его почти все людское утратил...

Это нечто инфернальное, вне рациональных толкований. «Усища торчат, как у сотни моржей, копье длиною по локтю так широко, что затмевает солнце; глаза железные, круглые, вся одежда железная, зубов впятеро больше, чем человеку положено».Кто-то говорит даже: «главный эпический злодей». Однако и это неверно. В сказании о поединке «седого таньгина» с храбрым Элленутом явно прослеживается уважение и даже некоторая симпатия к старому богатырю, который (естественно, потерпев поражение, - его в чукотских легендах постоянно побеждают) сохраняет и мужество, и достоинство, учтиво поздравляет отца героя и просит, как подобает мужчине, о смерти, чтобы избежать позора. А все-таки получив помилование, благородно отдает все имущество, вместе с женами, победителю и «уходит пешком о посохе». Есть, конечно, и о зверствах. Причем таких, что кровь стынет. Что и понятно, у чукчей воображение на сей счет было богатое. Что едва ли совсем неправда, но и на правду не похоже: на руках капитана кровь множества «немирных чукоч»,и едва ли все они были вооружены, однако же известны и имена едва ли не десятка «инородческих» сирот, взятых им по итогам походов в приемыши и хорошо устроенных). Относительно же зверств, так мифический Павлуцкий, в общем, не совсем Павлуцкий. Легенды чукч называют его и другими именами, чаще всего, «Якуниным» или «Якуней», реже «Павлухом» и «Пахой», иногда «Моржом-Казаком», «Большим Ванькой» и так далее. Скорее всего, драгунский капитан из Тобольска стал чем-то нарицательным, «отвлеченным предметом», которому приписывалось все, так или иначе не укладывавшееся в рамки повседневного понимания, а потому и особо запомнившееся. По крайней мере, Шкловский в 1892-м, когда все уже, казалось бы, быльем поросло, с удивлением отмечал: «Этот капитан — самый популярный герой на крайнем северо-востоке Сибири. Он местный Роланд», - а Роланд, пусть даже из эпоса, а не из поэму Ариосто, - согласитесь, фигура, хотя и сложная, но никак не отрицательная.



Диалектика не по Гегелю...
А теперь назовем кошку кошкой. Речь идет не об ангелах. Дети Севера, действительно, были «детьми природы», но Жан-Жаку Руссо стало бы плохо, узри он воочию предмет своих высоких грез. Они убивали много и спокойно, но не по злобе, а по подсказке той же природа, твердо зная, что раз еда в дефиците, значит, едоков в тундре должно быть меньше, и лучше, если меньше за счет чужих. Не стоит их в этом обвинять, но идеализировать тоже глупо. И точно так же нет смысла возводить на пьедестал русских первопроходцев. Разные они были, но даже с самым умеренным и благонравным из них никто из нас, людей века нынешнего, не пожелал бы выпить на брудершафт, сутки ехать в одном купе и пересечься в темном переулке. Такое уж время было и такие нравы. Поэтому, думается, не так уж прав известный сибирский историк Петр Словцов, проводя резкую грань между «старым поколением» (Шестаков, Поярков, Атласов, Хабаров), «темным, жестоким», и «поколением просвещенным» (типа Павлуцкого). Да, Дмитрий Иванович был мягче, часто не чуждался милосердия, однако, ежели была на то необходимость, способен был заткнуть за пояс любого землепроходца, кроме, разве, самых вымороженных, типа Пояркова. Иное дело, что не злоупотреблял. А вот Афанасий Федотович, чего уж там, вполне мог и злоупотребить. Но, как бы там ни было, за державный интерес он радел истово и дело свое знал крепко. Что подтверждается хотя бы и составом его отряда, набранного в Якутске, а затем пополнявшегося по пути. На два десятка казаков, которым верил, шли с ним более сотни «инородцев». Но подобранных толково, со знанием вопроса. Саха: смелые, верные, твердые в православии, очень хорошие воины. Тунгусы: не очень надежны, зато лучшие охотники и что в лесу, что в тундре, пусть и незнакомых, любую тропинку найдут. Коряки: умеют обращаться с оленями, основной пищей отряда. К тому же, тунгусы исстари ненавидят саха, да и коряков не любят, а саха и коряки отвечают тунгусам полной взаимностью, а между собой не то, что враждуют, но уж очень чужие. В такой ситуации, согласитесь, уже неважно, что тунгусы и коряки, со своей стороны, недоброжелательны к русским. Они их, по крайней мере, боятся, причем, зная, что русские без причины резать не будут, боятся меньше, чем саха, - так что само присутствие казаков сдерживает рознь и дает гарантии.

В итоге, люди Шестакова спокойно и спали, и шли к цели. А целью был некий Иллик, сильный корякский князец из «староясачных». Много лет он считался «верным» и всего за год до событий жил он близ Охотска. Но сплоховал. По какой-то причине, то ли по пьяни, то ли наевшись мухоморов, убил заночевавшего в его стойбище ясачного сборщика Василия Калаганова. За это полагалась смерть, и князец ударился во все тяжкие. Присвоил «цареву» казну и сбежал в глухомань, за что полагалось уже две смерти, а потом, «сложив присягу», заставил всех коряков платить ясак ему, заработав третью смерть. Так что, отряд Шестакова «изменные коряки» встречали с поклоном, платили, что должно, и ждали, что будет дальше. Типа, кто кого. А вот Иллик, узнав о приходе русских, бежать не стал (куда?), а собрав ополчение, выстроил что-то вроде форта и оказал жестокий отпор. Атаковать под дождем отравленных стрел было вовсе несподручно, и Шестаков (целесообразность, ничего больше) приказал «бросать огонь». Промасленные насквозь покровы чумов занялись мгновенно, несколько десятков бунтовщиков сгорело, а две сотни корякских семей, убедившись, что вернулся лесник, возобновили присягу. Теперь, - с триумфом и подкреплением (в первых числах января 1730 года к атаману пришел отряд есаула Остафьева), - можно было идти и в Анадырск. Но…



Есть такая профессия...
Почему пришли чукчи, в точности неясно. Говорят всякое. Кто-то думает, что просто так. Иные (корякские) сказания утверждают, что хотели мстить за Иллика. Но это вряд ли. Никто им был этот «не совсем настоящий» князец, и смерть его не была поводом для вендетты. Ряд исследователей полагает, что «бунташный ворик» успел незадолго до гибели позвать «настоящих» на помощь, назвавшись «послушным», и вот это больше похоже на правду, потому что с севера шла не случайная «партия» искателей добычи в несколько десятков человек. Шло большое для тех мест ополчение, - не «столько, сколько рыбы в море, а на берегу гальки», конечно, как голосили напуганные коряки, но очень большое, много сотен, - и шло, видимо, зная уже о гибели князца, очень жестоко, угоняя оленей и убивая (успели обнулить не менее сотни) вновь объясаченных коряков. В принципе, был смысл боя не принимать, тем паче, не давать: опытный сибиряк знал и с кем имеет дело, и что никаких гарантий успех нет. Однако местные коряки умоляли защитить, а они уже вновь платили России ясак, и значит, Россия не имела права отказать. Россию же представлял Шестаков, и сколько у него было людей, в таком раскладе никакого значения не имело.

Так что, рано утром 14 марта 1730 года отряд (20 казаков, 113 «инородцев») двинулся навстречу чукчам и около полудня столкнулся с ними на реке Егаче. О ходе сражения, к сожалению, известно очень мало, наверняка знаем мы только, что коряки и тунгусы разбежались, лишь завидев противника, а «настоящие», выдержав первый залп, сумели навязать отряду (вернее, оставшимся в строю русским и саха) рукопашную, в ходе которой Афанасий Федотович был тяжело ранен стрелой в горло, захвачен и убит. Тело его сумел, ценой собственной жизни, отбить у врага дворянин Борис Жертин, а еще на поле боя осталось 10 казаков, шесть саха (все, что были в отряде) и один крещеный коряк. Еще 21 «инородец», тунгусы и коряки, изловленные чукчами, были уведены в рабство вместе с оленями, остальные же, во главе с есаулом Остафьевым, отступили в относительном порядке, вынеся тело командира, но потеряв весь обоз. «Настоящих» тоже легло немало, не менее сотни, но дело того стоило: трофеи были сказочные - дюжина фузей, дюжина ручных гранат, столько же панцирей, три «новых ружья» (что бы это ни значило) и огромный табун «казенных» оленей. Плюс знамя, спасти которое не удалось. А спустя три недели, в начале апреля, неживой Афанасий Шестаков добрался, наконец, до Анадырского острога, куда он так стремился, на счастье свое, так и не узнав, что всю власть над краем взял в свои руки ненавистный «дурак-капитанина». Впрочем, учитывая реакцию края на случившееся у Егаче, завидовать Павлуцкому не приходилось. Однако смутить Дмитрия Ивановича трудностями, видимо, было невозможно…

[BabyDi]

Битва титанов
3 сентября 1729 года капитан с командой прибыл в Анадырский острог, имея на руках точные инструкции Петербурга: («уговаривать в подданство добровольно и ласкою, применяя оружие в самой крайности» и Тобольска: «о призыве в подданство немирных иноземцов чинить по данной инструкции, а войною на них не ходить». Вполне в духе Века Просвещения. Однако в местах, где ему предстояло наводить порядок, работали совсем иные правила, и люди, с которыми он имел дело, ничего не слышали о Монтескье. Разгром Шестакова уронил авторитет «длинноносых» если и не до плинтуса, то близко к тому. «Верные» коряки утрачивали верность, «неверные» предлагали «послушание» чукчам, ставшим на какое-то время общепризнанной «сильнейшей силой», и в конце концов, в сентябре огромная толпа, в которой трудно было понять, кто ясачный, а кто нет, осадила, - правда, неудачно, - Ямской острог. Даже камчатские ительмены, верования которых проповедовали непротивление, решились на что-то вроде мятежа. В такой ситуации ни о каких ответных действиях думать не приходилось, слава Богу ещё, что «настоящие», огорченные потерями, ушли в себя, никаких активных действий не предпринимая, и на «чукотском фронте», как позже на Шипке, все стало спокойно. Можно было хоть сколько-то перевести дух. И капитан не теряет времени зря. Узнав о случившемся с Шестаковым, он, еще пребывая в Нежнеколымске, рассылает по краю депеши, извещая все гарнизоны, что принимает командование на себя. Несколько капралов, требующих подтверждений из Якутска, на пару дней садятся под арест, а в Якутск, Охотск и прочие населенные пункты уходят приказ: всем войскам сосредоточиться в Анадырске, а прибыв в острог сам, лично готовит служилых к предстоящему походу на «немирных чукоч». Старт которому и был дан в марте следующего, 1731 года, и силы в поле вышли немалые: 215 солдат и казаков, 160 коряков, 1 саха и 60 юкагиров — всего 436 штыков.Чукчи, впрочем, получая информацию от «подсыльщиков», тоже готовились неслабо, собрав, в конце концов, совершенно невиданное, даже сказителей удивлявшее войско – более трех тысяч воинов. Причем, судя по телам «зубатых» людей, - «на губе дыры, в них вставлены зубы, из моржовых зубов вырезанные» (то есть, азиатских эскимосов, которых умилыки брали только в самые большие походы), можно предполагать, что русским дала бой вся тундра.

Тем не менее, Павлуцкий двинулся навстречу, по пути довольно жестко зачищая местность, тем самым провоцируя врага атаковать. «И 9 маия, - скрупулезно отмечал он в дневнике, - дошед до первой сидячих около того моря чюкоч юрты, в коей бывших чюкоч побили… Усмотрели от того места в недальнем разстоянии… сидячих одна юрта и бывших в ней чюкоч побили… И дошед до их чюкоцкого острожку… и в том остроге было юрт до осьми, кои разорили и сожгли». Далее, в трех, - одно за другим, с небольшими перерывами, - сражениях атаковавшие таки чукчи были разгромлены. По сообщениям свидетелей и сказителей, - в данном случае, вполне совпадающим, - «тела храбрых скрыли собой землю, тела сильных скрыли собой тела храбрых, и мало кто ушел домой, проверить своих оленей». После третьей битвы, остатки ополчения рассыпались. Потери Павлуцкого по итогам кампании оказались минимальны: 3 русских, 5 коряков, 1 юкагир и 1 саха, точное же число павших чукч неведомо (не меньше 802 и не больше 1452 воинов, не считая 162 пленных). Освободили из рабства более сорока коряков, пару русских, вернули более 40000 «казенных» оленей и, сверх того, все ружья и доспехи, захваченные «настоящими» на Егаче, в том числе, личные вещи Шестакова. Афанасий Федотович теперь мог спать спокойно, а Дмитрий Иванович получил возможность передохнуть.



Большая перемена
Реакцию края на случившееся трудно переоценить. Такого разгрома и таких жертв в стойбищах «настоящих» не помнили ни самые старые старики, ни самые придумчивые сказители. Коряки толпами сбегали в Анадырск присягать, осмелевшие юкагиры «близ чукоцких пределов оленей гонять начали», и только мудрый командующий, реалист и прагматик, не обольщаясь, писал в начале февраля, извещая Тобольскую канцелярию о положении дел, что «Привести чукоч в подданство невозможно». Он знал противника. Он аттестовал его по высшему рангу: «Народ сильный, рослый, смелый, плечистый, крепкого сложения, рассудительный, справедливый, воинственный, любящий свободу и не терпящий обмана, мстительный, а во время войны, будучи в опасном положении, себя убивают. Стреляют из луков и бросают камни, но не очень искусно». И он все понимал. Однако долгая ночь с 1731 на 1732 год прошла без эксцессов, «настоящие» затаились в снегах, и весной, как только начало рассветать, Павлуцкий окончательно подытожил сделанное, «приведя в доброе разумение» последние корякские роды, пытавшиеся уклониться от выплаты дани. Однако, хотя и приложил все усилия, так и не сумев отыскать ни одного чукотского стойбища: «настоящие» зализывали раны, и это дало капитану возможность заняться одновременно (его хватало), - и очень успешно, - множеством иных дел. Важных и нужных, от реставрации укреплений Анадырска до похода «Святого Гавриила», экипаж которого, как известно, открыл Аляску (увы, большинство его чертежей, как и бумаги Шестакова, были украдены Делинем).

Отдадим должное и властям. Как всегда, дождь поощрений обрушился на непричастных, в основном, в Якутске. Но, - пусть и не без протекции Ивана Кирилова, не утратившего интереса к делам Северо-Востока, - награда нашла и героя: в 1733-м капитан Павлуцкий был произведен в майоры и получил лестное, сулящее карьерный рывок назначение на Камчатку, куда и отбыл, оставив Анадырск на попечение своего выдвиженца, сотника Шипицына, которому вполне доверял. К этому времени, правда, чукочи, слегка прийдя в себя, вновь показали характер, угнав из-под самого Анадырска большое стадо «казенных» оленей, но ни к чему серьезному они готовы не были, от воинских команд, даже самых небольших и слабосильных, прятались. В связи с чем, новоиспеченный майор имел все основания полагать, что, как писал он, «Василия знаю, надежен, сметлив и дело в руках удержит…»

На краю Ойкумены
Не знаю, обрадовало ли победителя новое назначение, но, полагаю, что да. Направление на Камчатку именным Указом императрицы от 21 мая 1733 года с предоставлением почти диктаторским полномочий было лестным и перспективным. Хотя и очень сложным...

Даже на фоне других сибирских окраин Империи, еще только на треть освоенный полуостров выделялся беспределом местной администрации, и Дмитрию Ивановичу первым делом предстояло разобраться в причинах т.н. «Харчинского бунта» (крещеный корякский князец Харуча ака Федя Харчин незадолго до того взял и сжег дотла сильный Нижнекамчатский острог). Как правило, в таких случаях власти не особо разбирались: мятежников давили без пощады и сообщали по инстанциям о полном порядке. Однако на сей раз случай был особый. Москва, слезам «ни в чем не винного» камчатского руководства не поверив, послала на ревизию майора Василия Мерлина, однако тот, хотя и прекрасный следователь, сладить с круговой порукой не сумел. Павлуцкий, однако, справился. Вернее, справился Мерлин. Воспрявший при новом шефе духом, Василий Нилыч, проведя серию допросов на местах и проигнорировав несколько выгодных предложений от уважаемых людей, «по всей совести» выявил: виной всему не «измена», а самое элементарное скотство «острожных» казаков, грабивших, а с перепою и бивших князца со свитой. Не обошлось и без незаконных поборов, коим всяко потворствовал сплоченный кружок местных начальничков, главным образом, уроженцев Якутска, за многие годы подмявших край под себя, а всех несогласных, хотя бы и присланных Петербургом, выжимавших прочь.

Обо всем этом в Петербург не раз доносили незаинтересованные свидетели, в частности, участники Второй Камчатской, и власти пытались принимать меры, но две ревизии, якутская и иркутская, окончились пшиком. Круговая порука, скрепленная родством, свойством и кумовством, делала свое дело, а красивые шкурки в немалом числе подводили черту. С новым «оком государевым», однако, шутить не приходилось. «Подносов» он не то, что не брал, но мог за такое и выпороть, не глядя на дворянский чин (что пару раз и случилось), а Мерлин, ко всему, был еще и не из «якуцких», и в итоге, - нечастый случай для тогдашней Сибири, - «инородные» бунтовщики были оправданы или наказаны относительно мягко, обидчики получили на всю полагавшуюся катушку, а майор Мерлин, проверенный в деле, стал для Дмитрия Ивановича ближним человеком и шесть лет помогал ему организовывать на Камчатке нормальную жизнь. Вполне, между прочим, успешно, несмотря на необходимость как-то присматривать и за Анадырском. Общими силами, пригласив с берегов Лены переселенцев, оплатив им переезд и оказав помощь в обустройстве, заложили на полуострове основы земледелия, бесплатно («для восхищения») выделяя семена «инородцам». А заодно подтолкнули прогресс и в смысле скотоводства: видя, что ительмены (камчадалы) с интересом присматриваются к коровам, Дмитрий Иванович за свой счет приобрел пару буренок с бычком и подарил их вверенному его заботам населению.

[BabyDi]

Новое назначение
Все это возымело должный эффект. Во всяком случае, именно к Павлуцкому однажды обратился сильный ительменский князец, некий Шкенюга, с просьбой растолковать Священное Писание. Дескать, никому, кроме тебя не верю. И майор, не пожалев времени, растолковывал, став затем крестным отцом «тойона» и его братьев, добившись тем самым того, чего никак не могли добиться миссионеры. Но, правда, рассорившись с «батьками», которые на Камчатке были буйны, злобны, «в Писании не тверды» и крепко пили. Успехи его были замечены (в этом, Дмитрию Ивановичу, надо сказать, всегда везло) сибирским губернатором Алексеем Плещеевым, по представлению которого (в Петербурге майором тоже были довольны), Сенат утвердил Павлуцкого на пост якутского воеводы, - и в августе 1739 года тот, оставив дела на сменщика, а еще больше на Василия Мерлина, покидает Камчатку. Для провинциала, да еще перевалившего на вторую половину пятого десятка (солидный по тогдашним меркам возраст) это повышение - практически венец карьеры, выше уже идет номенклатура столицы, а до царя далеко. Но сил еще много, и Дмитрий Иванович, прибыв на место, плотно включился в работу, совершенно не обращая внимания на странную суету, отголоски которой нет-нет, да и доносились до него.

И зря. У него, человека крутого и успешного, было немало завистников, да и обиженных после камчатского следствия хватало, так что в Иркутск и столицу пошли доносы. А компромата хватало. Не в том смысле, что воровал, - как раз этого за ним не значилось, что специальной ревизией было подтверждено, - а по причине невоздержанности на язык. Еще на Камчатке майор выдал племянницу замуж за географа Степана Крашенинникова, и в свадебном застолье, пребывая подшофе, очень конкретно высказался в адрес местного клира, а заодно и Святейшего Синода, такую пьянь и рвань «ко служению Христову подпустившего». Скандал был громкий, доброжелатели, ничуть не медля, настучали в Северную Пальмиру, и оскорбленные обладатели панагий начали копать. В ту же масть лег и донос о, дескать, «поносных словах» в адрес Её Величества и немцев, её окружающих, однако, на счастье воеводы, Анна Ивановна скончалась раньше, чем делу, пахнущему плахой, был дан ход, в связи с чем тема заглохла. В отличие от дела о «кощунствовании», заглохнуть которому злопамятные иереи не давали, раздувая по мере возможностей. А возможности имелись.



Спрут
На Камчатке же с отбытием Павлуцкого все довольно быстро стало «как при бабушке». На всю катушку. После нежданной гибели майора Мерлина («...уйдя, безвесно пропал, иные говорят утоп, иные медведь задрал, а то Бог весть») вся власть вновь оказалась у «якуцких», возглавляемых «всей камчатской команды командиром» капитаном Матвеем Лебедевым, сидевшим в Большерецке, и его братом, капралом Алексеем, комендантом Нижнекамчатска. «В прежнее время, - докладывал Сенату в 1757-м сибирский губернатор Василий Мятлев, - командирами туда определяемы были якутские дворяна, не точию люди непорядочныя, но и великия лихоимцы и презельныя пьяницы, ни о каком добре, ни о приращении зборов, ни о содержании в добром порядке камчадалов радения не имели, кроме того, что всегда пьянствовали и нажитое лихоимством пропивали». Оставшись одна на хозяйстве, эта мафия, насколько можно понять, вышла за всякие рамки, доведя «инородцев», - коряков с ительменами, - да и русских, которые не из Якутска, до белого каления. Безобразия периферийных лузеров усугублялись и церковниками, теми самыми, за попытку «усовестить» которых Синод рассердился на майора. Правда, питерские иереи, узрев в речах «кощунника» некий резон, попытались слегка почистить аппарат на местах, укрепив кадры, но лекарство, как часто бывает, оказалось хуже хвори. Архимандрит Иоасаф Хотунцевский, «служитель смиренный, добронравный, к Господу рьяный и в книжном знании искушенный», ставший в 1745-м главой духовной миссии, в самом деле, оказался лишен обычных пороков. Не пил, благ земных не копил и службу знал досконально, так что «гулящим батькам» при нем сделалось туго, вплоть до расстрижения, да и властям доставалось, однако смирением там и не пахло. Напротив, будучи фанатиком крещения «иноверцев» любой ценой, отец Иосиф дал подчиненным указание во имя благой цели не стеснять себя средствами.

«Обязанный по своему званию и назначению быть примером христианского человеколюбия, - писал камчатский историк А. С. Сгибнев, - он был до того жесток и безчеловечен с туземцами и русскими служилыми, что получил от последних название антихриста». В увлечении своим «подвигом», архимандрит, «как палач, наказывал всех плетьми, перед церковью, за малейшее несоблюдение церковных правил и непременно сам присутствовал при экзекуции», не собираясь считаться с местными нравами. В итоге, «когда проповедники явились к туземцам, считающим телесное наказание ужаснее смертной казни – тотчас на всех концах полуострова обнаружились новые возмущения, принявшие затем огромные размеры». Разбалованные Павлуцким, «инородцы» пытались жаловаться покинувшему их «Митяю», веря что тот, ставший «большим головой», сумеет помочь, но без толку: не умея писать и не зная, как следует жаловаться, корякские авторитеты наивно просили всех «корабельных людей» передать их беды в Якутск и даже платили за это вперед мехами, но с понятным результатом.



Подвиг разведчика
Рано или поздно тэрпэць урывается даже у ёжика. В начале 1745 года анадырский «оленный князец» Эвонты Косинкай, указанный в документах Мерлина, как «среди надежных надежный», начал охоту на русские артели, уничтожив несколько «малых отрядцев». Его поддержали другие «оленные», а в ноябре взбунтовались и оседлые коряки нескольких острожков. Разгромив пошедший на усмирение отряд сержанта Мамрукова (естественно,«якуцкого»), они даже несколько дней держали в осаде городок Аклан. Затем, когда реакции властей не последовало, зимой 1745 – весной 1746 годов перекрыли пути вдоль северного побережья Охотского моря и, уничтожив несколько казачьих отрядов, блокировали Аклан уже всерьез. А в середине марта на «тропу войны» вышел самый крупный клан оседлых коряков, каратинцы: в Ентанском острожке, ставке «верного» князца Умьявушки, были захвачены врасплох и убиты сборщики ясака– 5 казаков и 6 крещеных «инородца», известие о чем не сразу, но вскоре дошло до властей.

Надо отметить, каким бы пьяницей и скандалистом ни был капрал Алексей Лебедев, комендант Нижнекамчатска, с разведкой у него все было в порядке. По его заданию некий Петр Орликов, крещеный камчадал, пробрался в самый центр событий, где, рискуя жизнью, «все вызнать сумел» (за что был по-царски награжден пятаком и штофом водки). Как выяснилось, речь шла о деле серьезном, пожалуй даже, чересчур серьезном. По словам Орликова, «изменники», заявляя «нас де людей много, руским людем не поддадимся», планировали одновременный ударить по всем русским острогам, а затем «з женами и з детьми» поселиться в Нижнекамчатске. Имелся у бунтовщиков и стройный план взятия острога. «А хотели де оне (…) взять острог с северной страны з задняго бастиона на утренней зоре, уповая, что де руские люди все оное время весьма разоспятся», для чего «склонить на бунт» всех корянков и «страхом принудить» ительменов. Сверх того, бунтовщики связались с «оленными» Эвонто Косинкой, которому уже было нечего терять, приманив их обещанием подарить «близ здешняго острога моховое оленное кормовище, дабы вольно туда переселяся, жительство имели», и, еще более, связались с чукчами («доколе де нам между собою иметь брань, и от руских терпеть, мы де их, чтоб они на нашей земле не были, всех до единаго искореним»), так что, когда надо будет, «чюкчи Колымскую дорогу запрут, коли уже не заперли». На приход «настоящих» вообще очень надеялись, даже в случае неудачи: «и хотя де етих наших руския люди и прибьют, то де на лето будут чюкчи, которых де руские люди убить никак не возмогут».

[BabyDi]

История меня оправдает!
Информация Орликова озадачивала. Обычные «смущения» типа украл-выпил-в тюрьму, даже со смертоубийствами, ясачные учиняли частенько, но заговор такого масштаба и такого уровня планирования совершенно не соответствовал уровню их понимания жизни. Все объяснялось, однако, сообщением о «главном заводчике», который «и Умьявушку смутил, и протчих наущает». Им оказался очень известный и популярный на Камчатке персонаж, Алексей Лазуков (Камчюга). Служилый из местных, он, в статусе «чукоцкого и коряцкого языков толмача», ходил с Витусом Берингом на пакетботе «Св. Петр», пережил трагическую зимовку, унесшую жизнь командора, и был одним из немногих, кто до самого конца оставался более или менее дееспособным. О нем, кстати, поминают и С. Ваксель и Г. Стеллер, причем, первый как о чукче, а второй как о коряке, причем, оба отмечают свободное владение русским языком и сметливость парня. Именно его «наши де забрав самый острог, хотели иметь в командирах».Это означало, что у бунтовщиков появился настоящий лидер, а вскоре поступили и подтверждения: 26 апреля «в полночное время», собрав уже более 100 человек, «изменники» атаковали Столбовской острожек «верных» ительменов, убив 19 мужчин и женщин и взяв в плен 20 человек. Тем не менее, ни Алексей Лебедев и нижнекамчатский приказчик Осип Расторгуев, ни коменданты других острогов, ни сам capo dei tutti capi Матвей Лебедев, никаких мер не приняли. Сил было слишком мало, - согласно данным Степана Крашенинникова, на всю Камчатку примерно 200 казаков плюс душ 30-40 посадских, - и распылять их, имея в виду опасность нападения на остроги, боялись. В общем, около месяца царило затишье. А 18 мая в Нижнекамчатск явился с повинной сам Алексей Лазуков с братом Иваном. Их тут же арестовали и допросили, причем «первый возмутитель», ничего не скрывая и не пытаясь оправдываться, отвечал на все вопросы самым подробнейшим образом. В частности, насчет убийства сборщиков показав, что «А кололи де мы и сам я их без всякого резона и обиды на дворе по приезде их во Ентантин острог, когда стали собак выпрягать», - то есть, без согласия князца и единственно ради того, чтобы повязать клан Умьявушки кровью.

Подтвердил Алексей и прочее. Да, он намеревался захватить Нижнекамчатск, а сам «имянно зделаться командиром и жить в новопостроенных покоях отца архимандрита… Прочие дома мыслили распределить меж собой». Далее предполагалось «дождаться судов и взять их обманом», то есть перебить экипажи кораблей, которые должны были прибыть из Большерецка или Охотска, - за то, что не доставляли жалобы «Митяю». Также Алексей, единственный из всех, кого допрашивали по делу о бунте, признался в намерении «отца архимандрита, и ревизии мужеска полу душ господина капитана Дементия Завьялова и капрала Алексея Лебедева, прикащика Осипа Расторгуева и протчих убить и христианскую веру истребить», в живых же оставить «только баб красивых да детишек в приемыши». Каяться при этом он даже не думал. Иван Лазуков подтвердил все. На вопрос же, что предполагалось делать дальше, если бы планы увенчались успехом, Алексей Лазуков дал ответ воистину удивительный. «Похватав суда те да побив корабельных, - сообщил он, - брату Ивану велел бы на тех судах идти в Якуцк свитеться с Митяем (о том, что Павлуцкий давно в Анадырске, бунтовщик не знал), штобы государыню нашу Елисавет совместно упросили прислать де на Камчатку новых русских, как сам Митяй или тот Васька Мерлин. А то пусть хуже, но всеж лутче прежних. Равно и батьки штобы с ними приплыли истинно христианские, от нынешних отличные, а тогда де и мы с ними снова молиться начали бы». Насчет же внезапной отмены столь обширных планов не стал скрывать, что «и брат Иван просил тово не делать, и брата не слушался. Да потом во сне де видел волею Христовой дух Василья тово Мерлина маиора в образе сорочьем, и сказал ему, Алексею, тот дух, что Митяй не велит воровать, а велит ради Христа и светой Троицы идти в арест, а сам перед набольшей сорокою заступиться посулил». При всей причудливости, такая версия следствие устроила. А вот четыре листа с изложением причин смуты, из дела «О бунте коряк, чукчей и других сибирских народов и усмирении их» (в архиве Секретной экспедиции Сената), как в те времена говорилось, «выдраны». Причем, в Петербург, судя по описи, бумаги поступили именно в таком виде.




Следствие закончено, забудьте

Не знаю, кто как, но мне единственно логичным видится, что именно там, в изъятых листа, перечислялись факты, которые братьям Лебедевым с присными хотелось бы замять. В «аудите» следствия главным злоумышленником сделали Алексея. А заодно и Ивана. Хотя тот и сам вину отрицал, и в показаниях брата выглядит противником мятежа с самого начала, это, похоже, никого не волновало. Благо, доказательств «измены» было более чем достаточно: убийство ясачных, резня «верных» ительменов, «умысел на резню» русских, связи с «мятежником» Эвонты. И так далее. Все это давало основания властям решить вопрос на местном уровне, повесив, кого следует, и тем самым спрятав концы в воду. Тем более, сама жизнь подтверждала их версию: с уходом Лазукова из лагеря «изменников» те, потеряв харизматического лидера, притихли и ничего подобного хотя бы налету на Столбовской острожек более не случалось. На том и поставили точку, а далее, не особо спеша, разобрались с бывшими бунтовщиками, разошедшимися по домам. За полтора года сколько-то острожков «в острастку» спалили, сколько-то народу «привели в повиновение», сколько-то сопротивлявшихся «смертно побили». Точных цифр нет. Известно лишь, что в Охотск в итоге «для расправы» выслали 30 «изменников и согласников», рекомендовав свирепые приговоры. Правда, второстепенных: из арестованные вождей не выжил никто, все еще на Камчатке либо «в холодной своим чином вольно померли», либо (как, по некоторым данным, братья Лазуткины), «порвав рубахи на полосы, сами себя удавили». Если кто-то решит, что им помогли, возражать не стану.

Возможно, Алексею Лазукову было бы легче умирать, знай он, что дух «Василья тово Мерлина» не обманул. Не знаю, какими путями, - приказом Матвея Лебедева велено было «грамотцы окроме казенной надобности ни морем, ни посуху без честного прочету на пущать», - но слухи о творящемся на Камчатке дошли до «Митяя», а когда дошли, майор Павлуцкий, - хоть и предельно загруженный разборками с «чукочами», - нашел время их услышать. Его письма, требующие разобраться и принять меры, посланные в Иркутск, дошли до адресатов, а рекомендации Лаврентия Ланга, бывшего вице-губернатора Сибири, пребывавшего по делам службы в Анадырске, добавили майорским депешам веса. В конце концов, Сенат, разобравшись по существу, прислал-таки, как мечталось корякам, «новых русских». Возможно, и не идеальных, даже наверняка (как по мне, так «иркуцкие» «якуцких» ничем не лучше), но, по крайней мере, с «лебедевской мафией» было покончено. Возомнивших себя царьками и божками уродов порвали на ветошь, капралов с сержантами разослали по глухим гарнизонам Большой Земли, особо бойких приказчиков, выявив факты коррупции, поставили на правеж, иных даже «до нитки разорив», сам Матвей Лебедев, получив «абшид без нужного пенсиону», угодил под суд «о растрате казённых денег, недостаче вина, сладкой травы, продаже в холопство молодых коряков» спился и в 1760-м «у крыльца замерз», - а Камчатка, до того сложная, на долгое время стала в этом смысле едва ли не образцовой украиной Империи…

[BabyDi]

Не было гвоздя, подкова упала
Сколько ни спорь, хоть башку размозжи, а роль личности в истории неоспорима. Хоть на всемирном уровне, хоть рна дворовом. Дмитрий Иванович разбирался с мафией на Камчатке, воеводствовал в Якутске, воевал с интриганами, а на Чукотке, тем временем, дела шли худо...

В тундре подрастали новые воины, появлялись новые умилыки, память о событиях лета 1731 года постепенно сглаживалась, зато желание отомстить росло. Уже в 1733-м, прослышав об отъезде Павлуцкого, «настоящие» возобновили нападения, порой появляясь под стенами Анадырска и Нижнекамчатска. Штурмовать, правда, не решались, но угоняли «казенных» оленей, подкараулив, убивали служилых, а уж о ясачном люде и говорить нечего: на нем отрывались по полной, уводя в полон женщин и детей. Русские огрызались, разыскивали стойбища, жгли, причем, уже не сильно смотря, кто прав, кто виноват, поскольку поймать виноватых было почти невозможно, а чукочи всё равно на одно лицо. В 1736-м, вопреки всем правилам, - позже Шипицын объяснял, что по рекомендации Павлуцкого, но так ли это, проверить невозможно, - найдя стойбище, «чукоч, не призывая в подданство, побил до смерти». Что, кстати, на некое время возымело действие: в 1738-м тундра слегка притихла. Но уже год спустя начали поступать данные, что «те чукочи, в скопища собравшись, бродят». Такое пугало. Что такое «скопище» чукч, обычно по много не ходивших, понимали все. И летом 1740 года случился нехороший эксцесс. Василий Шипицын, лично выйдя собирать ясак с «речных настоящих», считавшихся «мирными», столкнулся с одной из таких толп. Видимо, довольно большой, потому что, хотя было при нем аж 80 казаков и о внезапности речи не было, решил перестраховаться. Скорее всего, зря, поскольку на его приглашение, - он поклялся Христом, что враждебных намерений не таит, а когда чукчи захотели более твердых гарантий, поклялся Солнечным Кругом, - прийти и поговорить, откликнулись все «тоёны», числом в дюжину. То есть, враждебных намерений у них не было (на тропе войны умилыки к врагу в гости не ходили). И тем не менее, как только гости приблизились, сотник приказал взять их в штыки, вслед за чем скомандовал в атаку. Естественно, ошеломленные чукчи разбежались, не приняв боя, но сюжет запомнился, желание мстить усугубилось, и «малая война» началась с новой силой.

По большому счету, Шипицын, конечно, заслуживал наказания, ибо правительственные инструкции такие фокусы прямо запрещали, но, похоже, у него сработало чутье. Бесконечная война с «дикарями» уже достала правительство, и в начале июня («мнением» Сената), а затем и в начале июля (указом Кабинета министров), аккурат в дни резни на Чукотке, было решено приступить к окончательному решению вопроса. В Анадырскую партию ушло предписание «итти на немирных чюкч военною рукою и всеми силами стараться не только верноподданных Е. И. В. коряк обидимое возвратить и отомстить, но и их чукоч самих в конец разорить и в подданство Е. И. В. привесть». Шипицын указ получил. Но не исполнил, отговариваясь недостатком сил, а чукчи, между тем, в 1741-м решились на большой налет, убив 12 «верных» коряков, разогнав более сотни и угнав 400 оленей. Узнав о чем Сенат, с подачи иркутского вице-губернатора Лаврентия Ланга, 18 февраля 1742 года издал еще один, еще более жесткий Указ. «На оных немирных чюкч, - сказано в документе, - военною оружейною рукою наступить, искоренить вовсе, а которыя из них пойдут в подданство, оных, также жен их и детей, взять в плен и из их жилищ вывесть и впредь для безопасности распределить в Якуцком ведомстве по разным острогам и местам между живущих верноподданных». Иными словами, перехватать и выселить.Всес. Вразброс. Чтобы и следа не осталось. Это приговор. И, по сути, конечно, чиновничья глупость высшей меры, потому что сенаторы требуют невозможного. Они просто не представляют, кто такие «настоящие». Да это их и не волнует, они - судьи, а чтобы исполнять, есть исполнители. Поскольку же всем ясно, что Шипицыну задача не по плечу, исполнение, - с назначением на пост возлагается на все того же майора Павлуцкого, способного, по общему мнению, решить любую задачу. К тому же, перевод из культурного Якутска в периферийный, неустроенный Анадырь еще и обидное понижение, - опала не опала, но что-то типа того, - то есть, заодно ублаготворятся и назойливые синодские «батьки». А майор что ж, майор потерпит. Это политика, это политика, господа. Да-с, господа, политика.



До самыя смерти, Марковна...
Когда человеку за полтинник и жизнь, почитай, сделана, понижение в обиду, а мотаться по тундре, как в тридцать пять, в труд. Тем не менее, приказы не обсуждают. Дождавшись прихода 400 солдат и казаков, присланных из Иркутска и Селенгинска для укрепления сил Анадырской партии, Дмитрий Иванович сдал дела, оказавшиеся в полной норме, и, помолясь, отправился на старое-новое место службы, где 7 ноября 1743 года был с восторгом встречен Шипицыным, безмерно утомленным оказавшейся ему чересчур тяжкой шапкой Мономаха Чукотки. Первым делом были приняты меры, чтобы о смене руководства не узнала тундра, а уже в январе следующего года, через несколько дней после Рождества, добавив к приведенным служилым 250 Анадырцев, включая ясачных юкагиров, чуванцев, коряков и тунгусов, майор двинулся в поход. Теперь, когда скрывать было нечего и слух о возвращении «Якуня» разлетелся по округе, чукчи, при Шипицыне изрядно осмелевшие, поспешно отходили вглубь Белого Безмолвия. Но повезло не всем. Догнав замешкавшихся у берегов Анадыря, разгромил, отбил множество оленей, резко развернулся, охватывающим маневром ушел на восток, перехватил еще одно «скопище», отбил оленей, освободил несколько пленных коряков, вновь развернулся, близ урочища Каменное Сердце атаковал стойбище в десять «больших яранг», перебил 88 чукчей, сам потеряв одного тунгуса, и вернулся в острог. «Настоящие», однако, не остались в долгу. Быстро сжившись с мыслью, что легендарный «Казак-Морж» вернулся, они решили показать, что тоже не олени. И показали.

Очень скоро выяснилось: чукчи, как никто умевшие учиться и на чужих ошибках, и на своих, уже не совсем таковы, каковы были раньше. Прежние умилыки или водили малые ватажки, атакуя на рассвете, или, если уж все шло по-крупному, собирали тысячные толпы добрых молодцев и бросали их на штурм. А ежели дело было в чистой тундре, так строили во весь рост, чтобы те, геройски выдержав первый залп, кинулись в рукопашную, где только Солнце и Белый Медведь знают, кто с чем уйдет. Теперь же шла малая война, умелая, изощренная и очень жестокая, по принципу «Кусай и беги». Под стенами русских острожков «настоящие» не показывались, но тундра принадлежала им. Они были всюду, действуя мелкими и мельчайшими группами, и гарнизоны, по сути, были заперты в укреплениях, оставшись даже без связи: гарантию безопасности давало разве что сопровождение полусотни, а лучше больше служилых. А сил на большие походы не хватало: на сей раз, не то, что раньше, средства, выделенные Анадырской партии куда-то делись, найти их было невозможно, выделять сверх выделенного Иркутск не мог, а Сенат не спешил, и лучше не становилось. Наоборот. Через два года после вторичного прибытия в Анадырь, Павлуцкий, никогда никого ни о чем не просивший, был по этому поводу близко к отчаянию. «Ныне вовсе пришли в пропитании в великую нужду и голод, - рапортовал он иркутскому губернатору, - отчего уже иных солдат и видеть жалостно». В ответ, видимо, сообразив, что уж кто-кто, но Дмитрий Иванович по пустякам тужить не станет, Иркутск выделил какие-то ресурсы, но мало, страшно и обидно мало.

[BabyDi]

Сколько раз ты встретишь его...
И тем не менее, даже в такой нужде, майор остается самим собой. Очень быстро он меняет тактику, приспособив ее к тактике противника и даже более того. Целый год крупные соединения из Анадыря в Безмолвие не выходят, зато по тундре раскидывается сеть небольших, очень подвижных отрядов, работающих в тесном взаимодействии. Павлуцкий раскидывает сеть, в которую раз за разом попадает рыбка, пусть небольшая, зато стабильно. Насколько могу судить, именно в этот период происходит подавляющее большинство тех взаимных зверств, память о которых хранят чукотские легенды и русские документы. Сам майор по-прежнему суров, но справедлив. Однако держать под контролем действия мобильных коммандос, действующих автономно, да еще и во главе с ненавидящими «лютых» анадырцами, он не в силах. Да, собственно, как военный, и не вправе. У него четкий, дважды подтвержденный приказ, - «отомстить и искоренить вовсе», - а это уже другая война, не та, к которой он привык. Но приказы, повторюсь, не обсуждают. А потому начинается страшное. «Когда воевали таньги с чукчами, люди бежали из внутренней страны к морю, но таньги следовали сзади и истребляли не успевающих. Когда ловили, худо убивали - мужчин разрубали топором между ног, вниз головой; женщин раскалывали, как рыбу для сушения». Или: «Держа за ноги, разрубал топором сверху вниз промеж ног, внутренности выпадали. Привязывали мужчинам член к шее и били по спине. Человек вскакивал и отрывал член и ядра». Прошу прощения, такое не выдумаешь. Такое, даже если случилось один-два раза, запоминается на поколения. Да и взяты эти страшилки из сказаний разных кланов, а сказители «настоящих» перепевами не занимались, баяли о том, что сами видели или от видевших слышали. И пусть даже, - уверен, - солдаты в этом не отличались (за казаков и юкагиров не поручусь), ответственность, как ни крути, на Павлуцком. Правда, справедливости ради, скажу, что описания расправ с пленными чукч, изобильно, в мелких подробностях хранящиеся в архивах, цитировать не стану, щадя свои и читателей нервы.

Как бы то ни было, малую войну чукчи к концу долгой зимы с 1745 на 1746-й тоже проиграли. Умилыки перестали нападать даже на совсем маленькие группы русских, предпочитая при их появлении уходить в глубины тундры или бежать на близлежащие острова. Примерно в это время, воспользовавшись умиротворением окрестности, картограф Якоб Линденау (автор интереснейших мемуаров) и геодезист Перевалов доводят до ума описание Чукотки и обитающих там народов. Тогда же вице-губернатор Сибири, русский швед и «земельный инженер» Лаврентий Ланг, состоявший с Павлуцким в приятельстве и по мере возможности помогавший, прислал в Сенат «рапорт маиора и при том рапорте чертеж, к пользе российской всю чюкоцкую землю открывающий», прося для вояки очередного звания «подполковник». Дмитрий же Иванович, завершая проделанную работу, летом 1746 года снаряжает второй большой поход. Не столько для подавления противника (подавлять уже, в общем, некого), сколько для закрепления темы. Успехи скромны (найдено и разгромлено пять небольших стойбищ, убиты восемь умилыков и десятка два воинов, сколько-то женщин и детей взято в плен). Оленей, правда, на сей раз отбили относительно немного, всего 650 глов, но и то хлеб. И, - вновь на многие-многие месяцы, - тишина. Где бы ни прятались «настоящие», их не видно и не слышно, и отыскать следы не в силах даже ищущие из всех сил юкагиры…



Идущие на смерть
15 января 1747 года Сенат издал очередной Указ, вновь, и уже с крайней настойчивостью, требуя усмирить чукч «военною оружейною рукою». На сей раз про «ласково, без насилия» не было даже оговорок. Не знаю, успел ли Дмитрий Иванович ознакомиться с документом, - скорее, нет, чем да, путь до брегов Невы до Охотского моря был не близок, - но особых вариантов у него не было. В долгую ночь до Анадырска дошли слухи, что в тундре объявился новый шаман-умилык по имени Тавыль, - «Кивающий Головой», - и что этот молодой да ранний подговаривает «настоящих» совершить большой набег на селения юкагиров, а то и на острог. Садиться в осаду означало потерять инициативу и уронить только-только воссозданный авторитет русской власти. Плюс к тому, получив харизматического лидера «чукоч», а с ним и новую войну на годы, чего никак не хотелось. И Павлуцкий, несмотря на то, что продовольствия не хватало, готовил на конец апреля упредительный поход в тундру, чтобы расставить всех слоников по полочкам. Однако, не пришлось. 12 марта в Анадырск примчались расхристанные коряки с вестью о том, что люди Тавыля, числом до сотни, пару часов тому угнали у них семь оленьих табунов, в том числе четыре казенных, убили троих и увели с собой восемь человек. Притом помянув, что «Казак-Морж стал стар, рыбу не ловит, быть ему на аркане у Кивающего». Это был вызов. Оленей, безусловно, надлежало вернуть, но после таких слов посылать кого-то в погоню, сам оставшись в Анадырске, Павлуцкий не мог: завтра же вся тундра стала бы судачить о том, что он и в самом деле «рыбу не ловит». А следовало спешить, и потому, приказав сотнику Алексею Катковскому, поставив на лыжи всех, кто может идти (таковых набралось 202 штыка), идти следом, сам с отрядом в 97 бойцов, - сколько уместилось в упряжки, для которых доставало оленей, - начал погоню. Спустя двое суток, утром 14 марта, близ устья реки Орловой, Дмитрий Иванович нагнал уходящие табуны, - но чукч было впятеро больше, чем сообщали коряки. Они стояли на невысокой сопке, позже названной Майорской. И Тавыль тоже был там.

Молодой умилык оказался куда умнее, чем можно было предполагать. В сказаниях чукч сказано, что воины его шли к месту сбора «тихо, как нерпа плывет, по горсти, по горсти, а потом в снег зарывались молча, молча… Ждали». Можно (или даже нужно) было остановиться. Или даже слегка отойти – людя Катковского, по всем расчетам, вот-вот следовало появиться. Некоторые это и предлагали. Однако сотник Лев Кривошеин рассуждал иначе: по его мнению, атаковать «настоящих» следовало немедленно, с ходу, пока они «стоят полным скопищем» и не рассыпались по округе. С ним согласился и Павлуцкий. Связать противника боем, удержав его до подхода лыжников, означало, с появлением подмоги, погасить восходящую звезду Тавыля, а это оправдывало риск. Думаю, майор помнил о судьбе Шестакова, но там был совсем иной случай: Афанасий Федотович на Енгаче не имел никаких шансов на успех, здесь же достаточно было продержать час, максимум два. А в своих людей Дмитрий Иванович верил. Но в своих людей верил и Тавыль. Тем более, - такого тундра еще не видывала, - в его ополчении был и женский отряд, возглавляемый его женой, звавшейся Девушка-Топор, и прекрасные дамы подбадривали воинов вовсю, «обещая убить больше врагов, чем робкие, и тем опозорить робких». Короче, вышло примерно так, как спустя 132 года с небольшим при Изанзлване: «настоящие», выдержав первый залп, не позволили «таньги» перезарядить ружья. К тому же сверху вниз атаковать легче, чем снизу вверх, а чукчи стояли на холме. Согласно отчету тех, кому довелось выжить, «пошли неприятели чюкчи на копьях, также и они насупротив их, неприятелей чюкоч, пошли на копьях же и бились с ними не малое время... Друг у друга копья отнимали, а протчие служилые, у которых отбиты были ружья, оборонялись и ножами». Потери сразу оказались немалы, но смять русских воинам «Кивающего» все же не удалось: изрядно поредевшие анадырцы укрылись в «крепостице» из нарт и заняли глухую оборону. Теперь, в свою очередь, отступать, не теряя лица, не мог позволить себе Тавыль. А о дальнейшем рассказывают по-разному.

[BabyDi]

Генерал-отец ему отпуск дал...
В чукотских сказаниях сладострастно смакуются самые изысканные версии. В одном варианте, «седого таньги, попав стрелой в глаз, схватили. Развели огонь, жарят его у огня, хорошо изжаренное мясо срезывали ломтиками и жарят снова. Умер». В другом, еще более утонченном, «раздели начальника нагим, надели на голову ему ремень, достали чикиль, привязали, заставили бегать по снегу кругом, дергают за чикиль, бегает. Дерг, дерг — пенис только болтается справа налево. Бегает, бегает. Положили его на землю. Стали пороть его колотушками из оленьего рога. Пробили всю задницу. Подняли, опять бегает на чикиле, глаза выкатываются, язык вывесился изо рта, достал до сосцов, хлопает взад и вперед по груди; сопит — хи, хи, хи — при каждом шаге плюет кровью. Загоняли до смерти на чикиле». Очень, наверное, им хотелось, чтобы так и было. Фантазировали. Со слов же пленного чукчи, видевшего все случившееся своими глазами, получается, что «прыгал; прыгнул раз через санки, двух парней убил, прыгнул обратно. Прыгнул другой раз, пять парней убил, обратно прыгнул. Стрел, копий не боялся совсем, твердую рубаху имел. На третий прыгнул, двух парней опять убил, а назад прыгнуть не успел; арканами взяли, повалили, стали душить; тут он сам открыл железный нагрудник и от копья кончилось дело». Это, думаю, похоже на правду, а скорее всего, правда и есть. «Тогда закричал Кивающий Головой, обрадовался, вперед велел бежать», и от полного уничтожения остатки отряда, - пало уже 40 казаков и 11 коряков, а 13 казаков и 15 коряков от ран не могли держать оружие, - спасло лишь появление лыжников Катковского. Завидев на горизонте черные точки, чукчи, не вступая в бой, «ушли на побег», оставив на поле боя много более сотни своих, в том числе порубленного в куски Тавыля, но – победителями. Угоняя оленей и унося с собой несколько десятков ружей, пушку, знамя и, главное, голову ненавистного «Якуни». Гнаться за ними Катковский, несмотря на просьбы служилых, просто не смог: не хватало гужевых оленей.

Много позже, в далеком 1870-м, некий чукотский старичок, шаман Амрврыйоргын, в знак особой дружбы подарит колымскому исправнику барону Гергарду Майделю самое ценное, чем гордился его род, - кольчугу «Казака-Моржа», доставшуюся ему то ли от деда, то ли от прадеда, бившегося у Ореховой. А истерзанное ударами копий тело Дмитрия Ивановича, доставленное в Анадырь , залитое воском и до ноябрьских морозов пролежавшее в леднике под оружейным амбаром, спустя ровно год, в марте 1748 года, упокоилось в крипте церкви Якутского Спасского монастыря, где пребывает и поныне. Все как у Стивенсона. Домой вернулся моряк, домой вернулся он с моря, и охотник вернулся с холмов…

Вставай, страна огромная!

Итогом побоища на Ореховой стало многое и для многих…

Очень туго пришлось юкагирам. «Последствия смерти Павлуцкого были гибельны для чуванцев, селившихся в то время преимущественно около старого Анадырского острога», - отметил тот самый Гергард Майдель, колымский исправник и владелец майорской кольчуги, в записке на имя якутского губернатора, - «набеги чукоч повторялись ежегодно, чуванцы не успели соединиться и защищаться общими силами; в течение немногих лет почти весь народ был истреблен, незначительные же остатки его убежали в хребты к корякам и, живя между ними, приняли их обычаи и наречие». В марте 1754 года, на реке Налуче близ острога, 500 чукчей почти окончательно решили «юкагирский вопрос», уничтожив двадцать пять «больших семей», - на тот момент более половины вадулов, - от полного отчаяния решивших защищаться без русских, которые не успевали, в том числе и Тыначина Перебякина, последнего верховного вождя. Больше не избирали. Спустя два года, в 1756-м, решив доделать недоделанное, 200 чукчей, не особо скрываясь, смахнули с лица земли одулов, бежавших поближе к Анадырску, а две сотни служилых, посланные отбить хотя бы пленников, вернулись ни с чем, после чего десяток чудом уцелевших юкагирских женщин переселились в острог. Подобное повторялось еще раза два, размахом поменьше. Всех, конечно, не убили, но уведенные в плен вскоре слились с «настоящими», а немногие, сумевшие убежать, если не с коряками, как указывает Герганд Людвигович, то с русскими. Одулов, а особенно вадулов как таковых осталась жалкая кучка, сама не верившая, что выживет.

Но юкагиры юкагирами, а в Петербурге тоже огорчились не по-детски. Во-первых, обидно, а во-вторых, чего и следовало ожидать, сразу после Ореховой передумали насчет подданства коряки. Так что, первой реакцией было однозначное: «всех безо всякого милосердия побить и вовсе искоренить». Если Павлуцкому приходилось клянчить деньги по копейке, то теперь сразу нашлось все. К Анадырю форсированным маршем шли войска, по тем местам, очень солидные, прекрасно снабженные и обмундированные, под общим руководством поручика Якутского полка Семена Кекерова, определенного временно исполнять обязанности главы Анадырской партии, - как вскоре выяснилось, вполне орлом. Около двух лет он месяцами пропадал в тундре, оставляя Анадырск на попечение зама, прапорщика Петра Ковалева, тоже парня дельного и смелого, стремясь привести в норму не чукчей (о том даже не думали), но хотя бы коряков. Кое-что получалось. В начале 1749 года «главное корякское скопище», напав на русские войска, обожглось так, что в панике бежало, «прирезав жен и детей своих, человек до 30», однако довести дело до конца Кекеров, тяжело раненый из ружья, не сумел. Точку поставил в ноябре сержант Белобородов, после чего уважаемые старики от коряков, явившись в Анадырск, сообщили, что отныне «опять государыне верны, а виновны в измене не мы, а чюкчи, что русских побили. Они побили, а мы решили, что русские слабы стали и их бить можно. Да только, беда, русские и нынче сильны». Вслед за тем, как водится, присягнули, и одной проблемой стало меньше.



У попа была собака
«Настоящие», впрочем, шалили вовсю. Всею тундрою больше не вставали, - Тавыль погиб очень к месту, второго такого не было, и в этом смысле Павлуцкий отдал жизнь недаром. Но в «скопищах» и не было надобности: тундра за стенами острожков и так принадлежала им, а промысловые партии они вообще считали законной добычей. Если же Кекеров (а потом капитан Шатилов, тоже классический слуга царю, отец солдатам) сердились всерьез, «настоящие» отступали, - чтобы через месяц-другой появиться вновь, на полуостров, куда русские продвигаться опасались. В 1755-м в столице решили, что пряник все-таки лучше кнута, и, в соответствии с идеалами Века Просвещения, издали очередной указ про «действовать лаской». Заодно, - чего уж там, - и выписав «всем чукоцким людям» именное Её Императорского Величества «прощение за все минувших лет противу России прегрешения», а очередному начальнику партии, секунд-майору Ивану Шмалеву, повелев «непременно и скоро добром договориться». Сие слегка удалось. Первые переговоры, правда, умилыки сорвали, заподозрив подвох, но в 1756-м один из солидных «настоящих», Менигытьев, рискнул приехать в Анадырск и, польщенный приемом, согласился присягнуть императрице вместе со всем стойбищем.

Такое событие, как указывают документы, отмечали восемь дней без передыху. Очень кстати пришлась и помощь коряков, после походов Кекерова, видимо, окончательно определивших, кому же все-таки быть «верными»: в том же году некий Ивака Лехтелев, «главного коряцкого князя Эйтели брат и сам великий князь», предложил чукчам «мир навсегда» и удобные земли для поселения. А когда чукчи, согласившись, перешли реку и заняли предложенные пастбища, убил на пиру «старших» и отправил их головы Шмалеву, в связи с чем «настоящие» вновь на какое-то время ушли в себя и притихли. Естественно, ненадолго: в 1759-м, на исходе апреля, во владение Ивака явились кровники, отбили у коряков видимо-невидимо оленей и собак, убили 9 мужчин (по числу убитых на пиру) и, захватив много женщин плюс 15 казаков «подмоги», растворились в пространствах полуострова. А чуть погодя, огромным скопищем (в последний раз) осадили Анадырск, в тот момент измотанный какой-то хворью и голодом. Но обошлось. Вновь назначенный главой партии Семен Кекеров, с тремя сотнями относительно живых добровольцев с боями прорвавшись на рыбные промыслы, добыл юколы и сумел прорваться назад, отбив по пути еще и сколько-то оленей. По сути дела, началась уже сказка про белого бычка или, если кто-то против бычков, мочало на столбе, - скорее, из принципа, чем по необходимости. Рано или поздно кто-то должен был сказать «стоп», и хотя никто не желал проявлять инициативу, в конце концов, такой человек нашелся.

[BabyDi]

Что немцу здорово
Очередной сибирский губернатор, Федор Соймонов был персоной «самобытной», на все имел свое мнение и мало тревожился насчет совпадения его с мнением вышестоящих, в связи с чем, как известно, при Анне Ивановне даже крепко пострадал, побывав на каторге, где заработал погоняло «Федя Рваные Ноздри». Вот он-то, проверив по назначении бухгалтерию, 7 ноября 1760 года обратился к Сенату, доказывая, «что надлежит отныне с теми чукоцкими и протчих разных и многих родов иноверцами бунтовщиками при склонении оных в российское подданство к платежам ясаков не столько военною и оружейною рукою поступать, сколько ласою, благодеянием и добрым с ними обхождением». Ничего, собственно, нового не сказав, но озвучив то, что понимали многие: силами, которые можно в Анадырск перебросить, ничего путного не добьешься, а силы, способные чего-то добиться, перебросить в Анадырск нельзя. Следующим актом стала инициатива подполковника Фридриха Плениснера, назначенного командиром в Анадырск в 1760-м, но (почему, не знаю) прибывшего на место только в 1763-м, и почти сразу по ознакомлении с местными реалиями предложившего вообще ликвидировать Анадырскую партию и снести Анадырский острог. Рассуждал при этом Фридрих Христианович чисто по-немецки, трезво, здраво и без всяких ненужных эмоций о доблести, о подвигах, о славе. В чем, писал он, смысл существования данной организации? Во-первых, в удобстве диспозиции, позволяющем когда-либо перейти в Америку. Это не есть актуально. Уже освоена Камчатка, уже есть другие базы, значит, пункт зачеркиваем. Во-вторых, в пополнении госбюджета. Это тоже не есть актуально. Если подсчитать скрупулезно, за все годы существования партии, доход от ясака и прочих сборов составил 29152 рубля и 19 с четвертью копеек, тогда как расходы на содержание за тот же период времени - 1 381 007 рублей и 5 копеек. Ergo, чистый убыток казне составил 1351854 рубля и 85 копеек с полушкой. Что не есть хорошо, oh ja. Наконец, в-третьих, в необходимости государству защищать своих добрых подданных от лиц, нарушающий покой и порядок. Увы, и это актуально не есть. Добрые подданные, сиречь юкагирен, ныне в защите не нуждаются в связи с тем, что почти перестали существовать, а все прочие добрыми подданными считаться не вправе, но, налогов не платя, затрат требуют. А раз так, то следует делать то, что велят жизненный опыт и здравый смысл.

Докладную с восторгом, но куда более эмоционально, - в стиле, «да нафуй тех чукоч, забодали нахрен», - поддержал владыка Сибири, и Сенат, обсудив вопрос, признал: да, Анадырская партия, в самом деле, «государству бесполезна и народу тягостна». Представив вслед за тем доклад, где пояснялось, что «В разсуждении лехкомысленного и зверского сих туземцев состояния, також и крайней неспособности положения мест, где они жительство имеют, никакой России надобности и пользы нет, и в подданство их приводить нужды не было». Екатерина же Алексеевна, над сим докладом поразмыслить изволив, сочла мнение подполковника рациональным, позицию губернатора исконно русской, а мнение Сената обоснованным, - и уже 4 мая 1764 года (Её Величество волокиты не терпела) появился Указ о закрытии Анадырской партии и ликвидации Анадырского острога, откуда в 1765-м начался вывод солдат (303 штыка), казаков (285 сабель) и гражданского населения (а сколько, Бог весть, но совсем немного) в Гижигинскую и Нижнеколымскую крепости, завершенный только в 1771-м. Когда флаг был спущен, пушки зарыты, укрепления и постройки сожжены, церковь разобрана и бревнами спущена на воду, а в официальном разъяснении на сей счет указано «Немедленно внушить всему русскому населению Нижне-Колымской части, чтобы они отнюдь ничем не раздражали чукоч, под страхом, в противном случае, ответственности по суду военному». Излишне говорить, что это решение, позволяющее сократить лишние расходы, сэкономив средства, могущие быть с куда большей пользою употреблены на многие иные дела государственной важности, было мудрым, смелым, взвещенным и еще каким угодно. Но, тем не менее, - хоть на уши встань, - факт есть факт: Империя отступила, и «настоящие» тотчас заняли отныне «ничьи» территории, прогнав беззащитных коряков на Гижигу, а кучку чудом уцелевших юкагиров на Колыму, тем самым компенсируя себя за потери более чем вековой войны. И, вполне возможно, полагая, что победили. Ага. Они просто не знали, с кем имеют дело. А дело они имели с дамой, которая била даже джокеров, и при любом раскладе.



Любезные мои конфиденты
Что пчел не передавивши, мёду не есть, Роман Мстиславич, конечно, был прав. Но кончил плохо. Поскольку пчёлы пчёлам рознь, а без гарантии, что передавишь, улей лучше не трогать. В отличие от галицкого князя, Матушка была умна. Даже с избытком. Рожденная немкой, она принимала, как данность, что маленький пфенниг большую марку бережёт. Ставшая русской, знала, как оно бывает, когда коса, пусть сколь угодно острая, находит на камень. Но и про свято место, которое пусто не бывает, тоже помнила. И, читая донесения о появлении близ Камчатки судов под флагами с Юнион Джеком, а то и лилиями, исходила из того, что волостями на Руси только враги народа разбрасываются. А потому, обнулив Анадырск, - вот и пфенниг сбережен, и коса в сохранности, - от идеи все-таки уложить ванек-встанек на обе лопатки не отказывалась. Просто взяла тайм-аут. По истечение которого, в 1776-м, повелела сибирским властям приложить все усилия для «введения тех чукоч в подданство наше». Но не мытьем, по старинке, а катаньем. Чтобы сами попросились. А уж как сего достичь, это, судари мои, сами думайте, я одна и всего слабая лишь женщина, а вы сильные мужчины и вас много….

Задачка была та еще. Желанием «поддаваться» чукчи не горели. Правда, и русских особо не задирали, но к корякам за зипунами ходили ежегодно и не по разу за год. Говорить же не то, чтобы отказывались, но для этого их еще ж нужно было поймать и уболтать. К тому же, не абы кого, но такого умилыка, к которому тундра прислушается. И вот, в 1775-м, крупный (130 копий) отряд таких добытчиков, гоня домой захваченных оленей, столкнулся в тундре с парнем по имени Николай Дауркин, воспитанником Павлуцкого (Дмитрий Иванович нередко подбирал после боя сирот, крестя их и устраивая, но к Тангытану (Николке) привязался и оставил при себе). По смерти майора Николай служил в казаках, дезертировал было, затем передумал и шел с повинной. Встреча вышла изрядно драматическая, но с хорошим финалом. «Догнали, - вспоминал один из очевидцев, - схватили за правую руку, тот дергает, дергает, вырвать не может. “Если я стал для тебя дичью, убей!” — “Нет, не для смерти, для жизни тебя схватил, не для темноты, для смотрения. Сердце твое не хочу достать”. — “Э-э!” — “Почему лицо твое как у настоящего человека? Кто ты?” — “Я — Взращенный таньгами”. “А-а! Будь нашим товарищем, совсем нашим, указателем пути!” — “Согласен”…». В общем, так или этак, но чукчи развернули нарты и вместе с Николаем двинулись в Гижигу, говорить с таньги о мире. Сперва вышло неладно: стороны друг другу не доверяли, а ночью чукчи, не утерпев, еще и угнали у местных коряков десяток оленей. Последовал рейд (иные называют его «последней битвой войны», были жертвы, - 54 чукчи и 2 казака, - были пленные, - 40 женщин с детьми, - но все же вовремя остановились А в марте 1778 года Дауркин, по поручению коменданта Гижиги капитана Тимофея Шмалева, свел-таки шефа с умилыками Омулятом Хергынтовым, якобы «главным тойоном» тундры, и Эоэткыном Чымкыэчыном, именовавшим себя «главным тойоном моря». На сей раз вышло не комом. Оба вождя присягнули России. Безусловно, только от своего и своих стойбищ имени, не более, но все же были они, видимо, реально авторитетны, потому что уже к 1782-му при их посредничестве на тех же условиях, - обязавшись оставить коряков в покое, - «стали подданными» России все роды анадырских «настоящих». Взамен, указом императрицы, на десять лет получив освобождение от всякого ясака (о золоте тогда еще не слыхали, а так ничего путного у них все равно не имелось, если же имелось, то легче было выменять…) и сохраняли полную автономию. По сути, все, чего хотели от них «таньгины», это не обижать «не настоящих», не ломать гербовые столбы, подтверждающие суверенитет России в регионе, и сообщать властям, если, паче чаяния, приплывут вовсе уж «чужие». Но до реально подчинения было очень далеко. Хотя…

[BabyDi]

Конец истории
Как писано у мудрого Кирилла Еськова, «Зачем убивать, если можно купить?» Взять с «настоящих», по большому счету, было нечего. Разве что оленей, но теперь, когда они их перестали угонять, доход за счет неугона превышал возможный ясак. Зато чукчам русские товары очень, - к прогрессу привыкаешь быстро, - нравились. Табак, например, чай, сахар, соль. Скобяные изделия тоже хорошо шли. И платили щедро, не очень торгуясь. И своим, - взятым от кита, да тюленя, да оленя, да моржа, да белого мишки, - и заморским. На тот же табак, у американских эскимосов тоже популярный, задешево выменивали самые дорогие меха, от бобров и куниц до седых соболей, черных лис и голубых песцов. Очень скоро и надолго вперед меновая ярмарка на Анюе, близ Ангарской крепостцы, закрутила обороты на многие сотни тысяч целковых. Тороватые люди, умеючи, за два-три торга делали состояния, выходя в «миллионщики». Конечно, правительство старалось свой интерес блюсти («Никто не имеет права торговать пониженной ценой, напротив того, каждый обязан тщиться дабы поднять цену елико возможно, так чтобы больше выгоды было на нашей стороне», - требовали Правила чукоцкой торговли, принятые в 1811-м и обязательные к исполнению под страхом «волчьего билета»), но чукчи были не в обиде. Им хватало. Тем паче, что те же правила предусматривали такой же «волчий билет» за «обмер чукотцов, обвес и протчие обманы». В общем, таньги, наконец, образумившись, начали делать то, для чего духи их создали. А это, однако, хорошо. И обижать перестали. А это, однако, еще лучше. Раз так, то и драться незачем.

Вот и жили «настоящие», согласно Указу «Об управлении инородцев» от 1822 года причисленные к народам, «не вполне покоренным», по своим законам, судясь своим судом, платя ясак, «какой сами пожелают», а к русским исправникам обращаясь только по своей необходимости. «В сущности же, - писал капитан Александр Ресин, побывавший на Чукотке с губернской инспекцией аж в 1885-м, - весь крайний северо-восток не знает над собой никакой власти и управляется сам собой. Каждый родоначальник есть полноправный властелин над своим родом». Соседи им завидовали. И не только коряки с юкагирами, «обмер и обвес» которых закон специально не воспрещал, но и таньгины. Владимир Тан-Богораз, в самом уже конце XIX века, видел несколько русских, «ушедших в чукчи» и очень этим довольных. Да, если уж совсем на то пошло, и все были довольны. Власть не грабила, обеспечивала подвоз товаров и старалась держаться закона, чукчи в ответ не буянили и приносили державе доход,а в крае царили мир и порядок. В чем, по сути, и есть и смысл, и цель жизни настоящих, уважающих себя Империй…

(с) Л.Вершинин


СЕВЕРНАЯ СТОЛЕТНЯЯ (1)
СЕВЕРНАЯ СТОЛЕТНЯЯ (2)
СЕВЕРНАЯ СТОЛЕТНЯЯ (3)
СЕВЕРНАЯ СТОЛЕТНЯЯ (4)
СЕВЕРНАЯ СТОЛЕТНЯЯ (5)
СЕВЕРНАЯ СТОЛЕТНЯЯ (6)
СЕВЕРНАЯ СТОЛЕТНЯЯ (7)
СЕВЕРНАЯ СТОЛЕТНЯЯ (8)
СЕВЕРНАЯ СТОЛЕТНЯЯ (9)

[tigrapolosataya]

BabyDi,
от спасибочки за такую интересность))

[BabyDi]

всегда пожалуйста

[tigrapolosataya]

BabyDi,
а фсё больше про Эуропы да Ипонии, а эт скушно.
и ващще, тайная мечта идиота, почитать полную историю тангутов и\или нганасан

[Morceleb]

www.flibusta.net/b/290839/read - не знаю, читано уже или нет, но натолкнулся давеча - военное дело чукчей