Внимание!
читать дальшеОтвлечемся от вопросов тонких и непроверяемых. Не станем рассуждать и о причинах, благо, по этому поводу писано много и многими. Констатируем факт: в начале XVI века Римская Католическая Церковь, еще недавно державшая под контролем всю Западную Европу, пребывала в состоянии глубочайшего и, как казалось многим, неизлечимого кризиса. Давно назревшая и провозглашенная Лютером Реформация корежила привычные стереотипы. Трещала по швам вся система Церкви, и в какой-то момент стало ясно, что привычными мерами в стиле «тащить и не пущать», вплоть до срочно реанимированного Священного Трибунала, как бы он ни лютовал, ограничиться не выйдет. В такой ситуации тесно сплоченная «ватиканская мафия», веками не подпускавшая к кормушке никого чужого, расступилась, давая дорогу чудакам и вольнодумцам, верующим в Христа и болеющим за Церковь искренне, а не напоказ. Особая комиссия, созданная по приказу папы Павла III (Александр Фарнезе, ученик Помпония Лета, одного из светочей Просвещения), изучив вопрос, официально назвала главной причиной кризиса злоупотребления и «маловерие» князей церкви. По итогам работы комиссии началась подготовка к созыву Тридентского собора, долгого, трудного, но в итоге сделавшего совершенно беспощадные выводы, признав причиной победного шествия ереси, в первую очередь, вырождение и одичание самой церкви, в первую очередь, клира. Короче говоря, рыбу, впервые за тысячу с лишним лет, чистили с головы, не останавливаясь перед публичными покаяниями и репрессиями против наиболее увязших в коррупции и разврате «неприкасаемых».
А пока в эмпиреях кипели страсти, рушились репутации и изымались состояния, на грешной земле уже вовсю пахали. Монахи и миряне из числа тех, кто еще недавно на кухнях и в кельях рассуждал о том, что «система прогнила насквозь, систему нужно чистить», теперь, получив возможность действовать, взялись за дело с восторгом. На улицах охваченных ересью городов Европы появились ополченцы Господни – театинцы, капуцины и, в первую очередь, иезуиты, братья Ордена Сердца Христова, основанного испанским идальго Игнасио Лойола, успевшим за острую критику в адрес «зажравшихся» посидеть в подвалах инквизиции и с трудом избежавшим костра. Это были люди совсем иной, еще невиданной закалки, сравнимые разве что с христианскими мучениками начала эры. Их невозможно было ни напугать, ни подкупить, ни опровергнуть, ибо жизнь земную они не ставили ни во что, суетные блага – тем более, а в диспутах на голову превосходили любого. Фактически они были чужими даже среди своих, потому что вмешивались в не свои дела, требуя радеть о Христе, а не о своих бастардах, капиталах и прочих жизненно важных материях, а уж протестанты вообще ненавидели их лютой ненавистью. И не без оснований. Причем яд и кинжал, о которых говорилось вслух, в сущности, были мелочью. То есть, случалось и такое, но это было как раз в порядке вещей. А вот простить иезуитам их возведенную в культ логику, их ставку на просвещение «заблудших», их безупречную аргументацию, было совершенно невозможно. На что последователи Святого Игнасио не обращали никакого внимания, «зажигая свечу истинной веры» и там, где она угасла, и там, где еще никогда не была зажжена, от хижин до дворцов и от Франции до Китая. Впрочем, это тема хоть и невероятно интересная, но отдельная, для нас же сейчас важно, что именно благодаря иезуитов Католической Церкви удалось вернуть в свое лоно Речь Посполиту.
Сейчас в это трудно поверить, но в XVI веке Польша, вот уже три столетия по праву слывущая одной из «жемчужин Папской тиары», была не менее слабым звеном в католической цепи, нежели Нидерланды. Реформация, быстро найдя отклик в населенных немцами городах, перекинулась и на дворянство, сперва как очередная мода, затем как еще один способ реализовать «шляхетскую вольность», выступая уже не только против светской власти, но и против власти духовной. «На зуб» пробовалось все, от классики вроде лютеранства и кальвинизма, до антитринитаризма – возрождения учения Ария, давно забытого к тому времени «архиересиарха» IV века, отрицавшего Троицу и проповедовавшего человеческую сущность Христа. К середине столетия в Польше фактически установился режим полной веротерпимости, линии обороны Костела трещали по всем фронтам. Примерно так же обстояло дело и в Великом Княжестве Литовском, где православные магнаты покровительствовали «еретикам» в пику своим католическим собратьям, а православная церковь, приниженная, «второсортная» и находящаяся на содержании у магнатов, мало что могла противопоставить напористой пропаганде заезжих миссионеров. По сообщениям очевидцев, наступило время, когда в некоторых регионах Польши и Великого Княжества трактат De falsa et vera unius Dei cognitione, «библия ариан», полностью вытеснил из обихода Священное Писание. На таком фоне и развернулась во второй половине XVI века деятельность иезуита Петра Скарги-Повеского, безупречно честного и, судя по всему, вообще очень хорошего человека, прослывшего под конец жизни "совестью Польши". Абсолютно ничего не боясь, иезуит предупреждал обезумевших от обилия вольностей магнатов и шляхту, что ничем хорошим это не кончится, требовал уважать королевскую власть и не обижать «хлопов». Параллельно с работой в верхах, отец Скарга не забывал и о насущном; в считанные годы он создалсеть иезуитских коллегиумов для способных ребят из всех слоев общества и любого вероисповедания, причем уровень обучения не уступал заграничному, а плату «Иисусовы братья» взимали по принципу «от каждого сколько совесть велит». Ничего удивительного, что дуэль с идеологом «арианства» Фаустом Социном, высоколобым любителем диспутов на «высокие» темы, была выиграна вчистую; польская Реформация пошла на закат. Однако борьбой с «ересью» круг интересов Скарги не ограничивался; тщательно изучив ситуацию в православных регионах Речи Посполитой, он выступил в защиту «схизматиков», заявив, что они такие же добрые христиане, как католики. Залогом же прекращения вражды, взаимопонимания, преодоления ереси и общего процветания, по мысли Скарги, могла и должна была стать церковная уния. Причем, указывал «совесть Польши», уния чисто «иерархическая». То есть, признание Киевской митрополией верховной юрисдикции Рима «без касательства до канона», а проще говоря, без посягательства на свободу совести.
Лирики и физики
В принципе, ранее любые крючки на эту тему, закидываемые «папистами», встречались с православной стороны в штыки. Однако в конкретное время, в конкретном месте, да еще и учитывая авторитет Скарги, ставший к 80-м годам XVI века категорией едва ли не абсолютной, отторжения не возникло. Напротив. Православным иерархам давно уже хотелось быть такими же «князьями церкви», как их коллеги-католики, их огорчала собственная «второсортность, а по сути, учитывая еще и традиционную зависимость от православных магнатов-спонсоров, так даже и «третьесортность». Спонсорам тоже хотелось стать «более равными», а кроме того, они, наконец, осознали, что в реформаторских сектах, куда убредают «их» людишки, нет-нет, да звучат разговорчики о том, что «когда Адам пахал, а Ева пряла, кто был дворянином?». О католических кругах и говорить нечего: их самым страшным сном была усиливающаяся ориентация малороссийского «быдла» на Москву, ликвидировать которую «православный истеблишмент», сидящий на дотациях магнатов, был не в силах. Так что появление «православного Скарги» было всего лишь вопросом времени, и даже то, что стать им решился именно Ипатий Пацей, епископ Владимирский и Брестский, учитывая его биографию, тоже едва ли может быть названо случайностью. Человек из разряда искателей истины, он, в юности порвав с «суевериями» и пройдя через несколько сект, в итоге пришел к выводу: да, вернейший путь к Господу ведет все-таки через «отеческую веру», однако Скарга прав в том, что уберечь ее от гибели можно лишь через ту самую «иерархическую унию».
Настоящих буйных, известное дело, мало, однако много дрожжей для пирога и не надо. Уже в 1590-м Гедеон Балабан, епископ Львовский и один из активистов «Ипатьевой рады», организовал встречу в Белзе, где вопрос об «иерархической» унии впервые, хотя и негласно, стоял на повестке дня, а с 1591 года в Бресте, уже под официальной «крышей» Ипатия, почти без перерыва шли соборы, обсуждавшие конкретику. Довольно быстро узкий кружок искателей истины растворился в массе «заинтересованных лиц». Что и неудивительно. Теперь, когда нашлось, кому сказать «а», в желающих заявить «б» дефицита не было. Типичнейшим образцом этого сектора их преподобий был шустро вырвавшийся в лидеры Кирилл Терлецкий, епископ Лужский и Острожский, уже в те времена считавшийся личностью одиозной. Судя по всему, что о нем известно, спасение души, в отличие от земель, доходов и прочей мирской мишуры, его волновало не слишком, а кроме того, по мнению современников, «угодой Костелу» он стремился закрыть с десяток «висящих» на нем следственных дел по вполне уголовным статьям; показательно, что позже, сорвав банк по максимуму, Кирилл потерял интерес к унии и ушел в разгульную, политически нейтральную жизнь. Впрочем, это крайний случай, святое с грешным в той или иной степени путали практически все, даже люди из близкого окружения Ипатий, вплоть до Гедеона Балабана. Относительно же Михаила Рогозы, митрополита Киевского, по должности обязанного принять меры против «активистов», но вместо того взиравшего на творящееся с доброжелательным безразличием, исследователи по сей день не пришли к выводу, был ли он сознательным агентом влияния Ватикана или просто плыл по течению, наблюдая, чья возьмет.
Люди, в общем, были разные, и мотивы у них тоже разные. Однако в июне 1595 года очередной Собор выработал-таки 33 «конечные артикулы», на основе которых 7 епископий, входивших в Киевскую митрополию, готовы были признать суверенитет Святого Престола. Капитуляция, надо отметить, не была безоговорочной; полностью сдаваясь политически, православные иерархи ставили, однако, и серьезные условия, требуя не посягать на догматы Православия (в первую очередь, не навязывать пресловутый filioque), а также признать за Киевской митрополией оставить право назначать епископов без вмешательства Рима. С этим документом Ипатий и Кирилл, поддержанным и одобренным Сигизмунда III и Костелом, сразу после закрытия Собора отправились в Рим, где были приняты папой Климентом VIII, а уже 23 декабря была оглашена апостольская конституция (манифест) Magnus Dominus, зафиксировавшая и констатировавшая унию церквей. Однако содержание конституции отличалось от «артикулов» как небо от земли. Киевская митрополия принималась в лоно католицизма на общих основаниях, положенных «раскольникам», как «грешная сестра». В плане догматов ни на какие уступки Святой Престол не пошел, а 23 февраля 1596 года в булле Decet Romanum Pontificem на имя митрополита Рогозы было специально разъяснено, что не будет и автономии. Гарантировались только защита от «наездов» светских властей, места в сенате РП для униатских епископов и освобождение от налогов для всего униатского клира. В качестве пряника гарантировалось также уважение к восточной литургической традиции (церковнославянский язык, обряды), то есть, к сугубо внешней стороне вопроса, о чем, кстати, в первую очередь ходатайствовали перед Ватиканом мудрые иезуиты, хорошо понимавшие, что «биомасса» в тонкостях не разбирается, но на изменения во внешней части способна отреагировать нервно. В духовном плане это уже была полная сдача на милость победителя, и будь в делегации другие люди, переговоры, скорее всего, сорвались бы. Но Кириллу «высокие сферы» были до лампочки, его интересовало именно освобождение от податей, а также список епархий, которые он, проявив сговорчивость, сможет получить. Интеллектуально же честный Ипатий, судя по всему, в ходе бесед пришел к выводу, что полумерами ограничиваться не следует, поскольку истина в «чистом» католицизме. Так что «артикулы» полетели в корзину, и 9 октября 1596 года на очередном Соборе в Бресте в присутствии митрополита Михаила Рогозы, епископов Луцкого, Владимиро-Волынского, Полоцкого, Пинского и Холмского, под аплодисменты папского нунция и вельможной элиты Речи Посполитой была принята фактически католическая доктрина в «утешительной» православной обертке.
Квартирный вопрос
Всех, отказывающихся признать и принять решения Собора, правительство Речи Посполитой немедленно объявило еретиками. Однако дело осложнялось тем, что таковых оказалось немало. Первыми не смогли молчать православные интеллектуалы типа Зизания Виленского, издавшего молниеносно разлетевшуюся по краю «Книжицу на римский костел», где простым, ясным даже для подольской бедноты языком разъяснялось, что к чему. Проанализировав привезенный из Рима текст, выступили против унии и некоторые их преподобия, в том числе даже помянутый выше Гедеон Балабан, решивший не поступаться принципами, а также Михаил Копыстенский, епископ Перемышля, еще один активист «Ипатьева кружка». После чего о несогласии с «великим обманом» начали заявлять миряне - от магнатов до «быдла». Что опять же не удивляет. Князья Острожские, Четвертинские, Корецкие, Вишневецкие и прочие реальные хозяева Малой Руси, имея все и без унии, рисковать спасением души, теряя к тому же контроль над иерархами, не спешили, а мелкому люду при всех вариантах ничего не светило. В связи с чем еще до закрытия униатского Собора в том же Бресте начались заседания альтернативного Собора с участием спешно прибывших полномочных представителей Вселенского Патриарха. Позиция диссидентов была ясна и, в общем, вполне обоснована: по их мнению, местный Собор не имел права решать вопрос об унии в таком формате, не имея совокупного одобрения восточных Патриархов. По итогам прений митрополит Рогоза и пять «взявших унию» епископов были лишены сана и отлучены от церкви, а священники, расстриженные за критику унии, восстановлены в священстве. Королевское предписание, обязывающее всех православных подчиняться как законному митрополиту только Михаилу и никому больше, было проигнорировано. Это означало раскол и холодную войну.
Злой юмор ситуации заключался в том, что Ипатий Пацей, вскоре, после смерти Михаила, ставший митрополитом Киевским по версии Ватикана, мог сколько угодно писать памфлеты, доказывать правоту своего дела на диспутах и съездах, но канонические тонкости, в сущности, мало кого интересовали. Понять суть тонких теологических нюансов было по силам далеко не каждому, а из способных понять далеко не всякий готов был оставить житейские радости ради чтения умных книжек, зато заключение унии дало отмашку реализации самых гнусных инстинктов. Люди есть люди, в каком бы веке и в каком бы краю они ни жили. Помните секретарей парткомов, на следующий день после провала ГКЧП публично жгущих партбилеты? Встречали бывших комсомольских вожаков, ныне рвущих на груди вышиванки и халаты, клянясь в верности «идеалам нации и суверенитета»? Если помните и встречали, значит, не слишком удивитесь тому, что в унию нескончаемым стадом двинулись «прозревшие». Шляхта средней руки, подпанки, цеховые и гильдейские «нобили», короче говоря, все, мечтавшие ранее «стать поляками», но (времена были религиозные) все же опасавшиеся гнева Господня, теперь, когда ответственность за возможные последствия взяли на себя не кто-нибудь, а сами их преподобия и бояться было нечего, ринулись становиться из ничего всем, тем паче, что поддержка правительства была ренегатам заведомо обеспечена. Сознавая, что в новой реальности им можно все, а что нельзя, на то кому следует, закроет глаза, униаты брали штурмом православные храмы, «вычищали от схизмы» цеха и гильдии, лишая семьи православных мастеров куска хлеба, вместе с крестьянами выгоняли на барщину излишне упрямых православных батюшек. Больше того, невесть откуда возникнув, по краю быстро распространилась и прижилась новая, ранее неведомая и совершенно иезуитская по сути мода. Евреям-арендаторам, ведущим панское хозяйство (сами паны такими мелочами не интересовались) явочным порядком, не спрашивая их согласия, повышали сумму выплат, взамен предоставляя право «надзора» за православными церквями. Дальнейшее понятно: евреи, конфессиональными ограничениями не обремененные, стремясь «отбить» весьма обременительные непредвиденные затраты, вводили плату за открытие церквей, то есть, по факту, за право проводить богослужения. «Быдлу» предоставлялось на выбор: или отдавать последние гроши, или идти в униатский храм, где двери были широко открыты, а такса за обряды вполне приемлема. Что евреям все эти новации рано или поздно не могут не аукнуться, похоже, никого не волновал, в том числе, к сожалению, и верхушку кагалов, слепо верившую в панскую защиту. Впрочем, речь не об этом.
Эуропейский выбор
В общем, веселого было мало. Ипатий и Скарга могли сколько угодно грызть себе локти в могилах, но Идея полностью уступила место экономике и политике. «Церкви позапечатаны, - криком кричал на одном из сеймов волынский депутат Древницкий, - священники разогнаны, Лещинский монастырь превращен в кабак; дети умирают без крещения; тела умерших вывозятся как падаль, без церковного отпевания, через ворота, откуда вывозят нечистоты; народ живет в распутстве, невенчанный; умирает без Святых Таин... А что делается во Львове? Кто не принимает унии, тот не может жить в городе, заниматься торговлею, быть принятым в цехи. А в Вильно? — Монахов, непреклонных унии ловят, бьют и в кандалы заковывают (…) Коротко сказать, великие и неслыханные притеснения русский наш народ, как в Короне, так и в Великом Княжестве переносит». Бедняга пытался докричаться до короля Владислава, имевшего (и вполне заслуженно) репутацию человека чести, не делившего подданных по сортам, но что мог пан круль? Максимум, спасти от расправы игумена Афанасия Брестского, дядьки из нечастой породы настоящих правозащитников, более 15 лет бодавшегося с системой, причем не столько с иезуитами, относившимися к нему с уважением, сколько с собственным начальством, которому он мешал делать «большую политику». Когда же Владислава не стало, крикуна тотчас арестовали по абсурдному обвинению, судили, вынуждены были оправдать, однако после отказа принять унию все-таки убили, причем не просто так, а зарыв живьем в землю. Афанасиев, впрочем, было немного. Большинство диссидентов, устрашенная судьбой брестского игумена, переть на пролом боялась, тем паче, что былая «крыша» совсем просела. Старшее поколение русских магнатов, традиционных защитников православия на берегах Днепра, бороться с которыми было себе дороже даже иезуитам, понемногу вымирало, а с наследниками велась целенаправленная, очень тонко отлаженная работа. Им рекомендовали мудрых и знающих наставников из числа тех, кого нельзя не уважать, затем вывозили на учебу в самые славные университеты – Мантуанский, Падуанский, Сорбонну, где обучали тонкостям теологии, безо всякого давления позволяя прийти к выводу, что «отеческая вера», в сущности, набор диких суеверий. После курса наук им обеспечивали два-три года «стажировки» при европейских дворах, представляли коронованным особам, при малейшей возможности женили на девицах-красавицах из графских, а то и герцогских фамилий. Результаты понятны. Классический, наиболее известный пример - знаменитый Ярема Вишневецкий, сын, внук и правнук православных, ставший одним из злейших гонителей «восточной схизмы»
Чуть-чуть полегчало в середине 2 десятилетия 17 века. Фанатики вроде Ипатия к тому времени умерли, прагматики типа Кирилла Терлецкого слегка умерили первый, самый острый аппетит, а кроме того, стало ясно, Речь Посполита, воюя аж на три фронта - с Россией, Османами и Швецией, не способна обойтись без услуг пусть и не очень качественного, но многочисленного и храброго казацкого ополчения. В этот период казаки, вернее наиболее толковая часть казацкой элиты, сознающая, что в «поляках» все лучшие места уже расхватаны и стремиться туда смысла мало, начинают играть роль спонсоров и защитников, ранее исполняемую русскими магнатами. Не слишком дразня гусей, но и – в сознании своей нужности - не раболепствуя перед Варшавой, знаменитый гетман Петр Сагайдачный понемногу выстраивал линию защиты против униатов и их покровителей, возрождая малороссийское православие. Плюнув на то, что Киевское братство в то время было официально упразднено и существовало фактически нелегально, он демонстративно записался туда «со всем войском», после чего период подполья для «братчиков» закончился и они, не обращая внимания на протесты властей, вновь занялись агитацией и пропагандой. Не останавливаясь на достигнутом, гетман в октябре 1620 года сумел убедить случившегося проездом в Киеве иерусалимского патриарха Феофила рукоположить ректора «братской» школы Иова Борецкого в митрополиты, а еще шесть батюшек, отобранных Борецким, в епископы. Таким образом, все западнорусские епархии, пребывавшие «в сиротстве», получили законных лидеров, что означало полный крах разработанной иезуитами программы «иссыхания схизмы» в связи с отсутствием высших иерархов. Реакция властей РП и Костела была, мягко говоря, бурной, однако делать было нечего: канонически рукоположения были безукоризненны, никаких законов, по крайней мере, писаных, никто не нарушал, а война с турками разгоралась вовсю. Обострять отношения с подчеркнуто верным, в доску лояльным, беспрекословно воевавшим со всеми врагами Короны, вплоть до Москвы, гетманом было совершенно не с руки. В связи с чем пилюлю сглотнули. Однако политику реализовывали все в том же ключе, а по мере обострения отношений с казачеством, еще и усугубляя. Уния, фактически утратив сакральное содержание (все, хоть сколько-то увлеченные духовным поиском, либо уходили в «истинные католики», либо оставались в лоне «отеческой веры»), стала явлением политики, и притом отнюдь не смягчающим социального напряжения. «А що еще и найсумнейше было в тых борбах, - печалился очевидец, Иван Хоревич, шляхтич с Киевщины, - що православныи Русины, огорченные як наибольше против тых своих же братей Русинов, которые унию приняли, зненавищели и их еще горше, чем наветь тех не-Русинов, що первыи унию выдумали и вводили, называли их гневно. «перекинчикам» и в часе народных борьбе грозно над ними за отступство их от давнои русской веры мстились». Впрочем, о том, что назревало и, в конце концов, прорвалось, мы уже подробно говорили в «Гопакиаде».
Как известно, в период Хмельниччины униатский вопрос был близок к окончательному решению. Поляк, оказавшись на пути казаков, при определенном везении мог уцелеть, при очень большом везении и удачном стечении обстоятельств мог уцелеть и еврей, но греко-католиков резали без разговоров. Однако после Андрусовского перемирия, вновь заполучив Правобережье, Речь Посполита, в свою очередь, принялась выкорчевывать православие. С политической точки зрения поляков трудно не понять, однако никакими полетами мысли и духовными исканиями уже не пахло. Контакты между берегами Днепра были перекрыты намертво. Сперва просто пограничными заставами, а в 1676-м сейм принял закон,под страхом смертной казни и конфискации имущества запрещавший православным выезд за границу и приезд из-за границы, а также переписку с патриархами, в первую очередь обращения к их третейскому суду. С этого момента высшей после Господа духовной инстанцией для православного населения Речи Посполитой стал митрополит Львовский, решения которого не подлежали обжалованию, а кафедру во Львове в 1672-м, сломив пятилетнее сопротивление паствы, занял совсем молодой по церковным меркам Иосиф Шумлянский, еще в юности тайно принявший католичество и тесно связанный с иезуитами. Спустя три года он же был назначен и куратором киевской епархии, а его ближайший сподвижник Валаам Шептицкий, также тайный католик, стал епископом Луцким. Во всеуслышание агитируя за строжайшее соблюдение «восточного канона литургии», сия сладкая парочка планомерно укладывала ГКЦ под Костел. Как в худшие дни после заключения унии, только еще круче, излишне упрямых православных иерархов гнали, запугивали, подкупали, порой убивали, кафедры сверху донизу заполняли покладистыми и послушными. Уже в 1691-м уния стала единственным официозом в Перемышльской епархии, «отеческая вера» ушла в глубочайшее подполье, которое было быстро выявлено и разгромлено. А когда в 1691-м по ходатайству православных иерархов сейм принял закон о запрете православным занимать любого рода должности в городском самоуправлении и даже вообще жить в некоторых городах, например, в Каменце, даже наиболее крепкие в вере мещане начали понемногу уступать силе. Так что уже в 1700-м на поместном соборе Шумлянский и Шептицкий сотоварищи публично заявили о «вечной и нерушимой верности Святому Престолу» и провели решение о полном уничтожении «восточного суеверия» на Правобережье.
Не ожидавшее столь резкого оборота событий, деморализованное отступничеством собственных иерархов и разложенное работой умело внедренных в свою среду тайных униатов, православное духовенство в такой ситуации не сумело организовать сколько-нибудь решительного протеста. Какое-то время брыкалось только мощное Львовское братство, однако сила солому ломит: митрополит Шумлянский сперва через суд лишил «братчиков» права издавать печатную продукцию, а затем, лично явившись на службу в братскую церковь с отрядом польских жолнеров, велел выбить двери и совершил перед православными богослужение по униатскому обряду. Жалобы к королю, Сенату и Сейму, естественно, остались без результата, их, собственно, никто и не рассматривал. В конце концов, в 1708-м братство сдалось и официально признало унию, выговорив лишь право подчиняться непосредственно Ватикану, что не очень устроило Иосифа, но вполне устроило поляков, а в 1711-м пала и Луцкая епархия, после чего формально с православной «схизмой» в польской части Малороссии было покончено, и . митрополиту Шумлянскому осталось только почивать на лаврах, посвящая досуг написанию «Метрики», книги наставлений единомышленникам, разъясняющей, в частности, что самое важное теперь сохранять в чистоте «древлие обряды», поскольку «тупому быдлу» вероисповедные тонкости до фени, но к внешней мишуре оно весьма чувствительно. Что, собственно, было не совсем правдой: хотя 100% приходов и в самом деле были записаны в ГКЦ, но само слово «униат» на Правобережье стало грязным ругательством, за которое подавали в суд, а то и просто били морду. «Имя унии им ненавистно — хуже змеи, - цитирует сам Грушевский письмо некоего униатского иерарха кардиналу-примасу Краковскому. - Они думают, что за ней скрывается Бог знает что. Следуя за своим владыкой, они бессознательно верят в то, во что верят униаты, но самое имя унии отбрасывают с отвращением». Впрочем, Шумлянского это мало волновало, его задача была исполнена, а совесть доброго католика вполне спокойна. И Господь по версии Ватикана щедро воздал своему слуге, позволив скончаться, не узнав, что на Киевщине и вообще в большей части Малороссии дело его жизни кончилось пшиком. Что униатов будут резать и вешать чем дальше, тем больше и все с большим удовольствием, а сразу после "первого раздела" народ ринется в «отеческую веру» скопом, без всякого давления, - и в полном составе. Даже на Волыни.
Запад есть Запад
Было, однако, и исключение – Галиция. Там, в землях, уже полтысячи лет вполне польских, униатство очень быстро стало официальной религией тех «элит», которые по каким-то причинам еще не стали католиками, а низшее, сельское духовенство, до упора затюканное, напуганное и практически неграмотное, сдавало позиции не только без сопротивления, но и не требуя ничего взамен, лишь бы не убивали. Еще в середине XVII века, в полном соответствии с Аугсбургским принципом («Чья власть, того и вера») православная Галиция (не считая Львова и нескольких городов) формально сделалась либо католической, либо униатской, а к началу следующего столетия формальность стала реальностью. После чего начался новый этап, который, наверное, и в страшном сне не увиделся бы Ипатию Пацею. Греко-Католическую Церковь, недавно еще холимую и лелеемую, начали понемногу зажимать. Все сладкие посулы, все гарантии и обещания были забыты, ни о каком равноправии с Костелом речи не было; униатство, пусть и подчиненное Святому Престолу, считалось «вторым сортом», едва ли не «схизмой», мало отличающейся от «восточного суеверия». К тому же, поскольку готовить образованные кадры в Польше возможности не было, а за границу, в Рим или хотя бы в Вену путь был наглухо закрыт, духовенство тупело и вырождалось, «литургия восточного образца» все более засорялась латинскими вкраплениями, понемногу теряя смысл. Наиболее практично мыслящие священники, сообразив, что к чему, легли под Костел окончательно, став уважаемыми и полноправными польскими ксендзами, остальные, оскорбленные и униженные, ушли в глухую внутреннюю оппозицию, что понемногу восстановило их авторитет среди паствы, но и только. И Ватикан на просьбы о помощи не откликался, ибо, как все-таки пояснили там однажды, «Церковь не должна касаться вопросов государственных». Так что когда в 1772 году, после первого «раздела» Польши австрийский кронпринц Иосиф побывал в новой провинции с инспекцией, его, как писал он сам в письме к правящей матушке, поразило, что из всех виденных им народов (а ездил по империи он немало) «народ Галицкий — самый приниженный и забитый». Хуже паствы, по его мнению, обстояло дело только с пастырями, являвшими собой «лишь дикость, убожество и невежество».
И это всерьез встревожило Вену. Ясно, что Марию Терезию мало волновали тяготы жизни «русских» туземцев, но главный принцип существования лоскутной империи Габсбургов, веками державшейся за счет сложной системы сдержек и противовесов, предполагал игру на балансе сил в регионах. А в регионе, именуемом Galicia et Lodomiria, учитывая полное всевластие поляков, ни о каком балансе речи не шло и не могло идти. Положение следовало срочно исправлять. Поэтому, когда вельможное панство и ксендзы, решив ковать железо пока горячо, обратились к императрице на предмет «деток крестить только по католическому обряду, на вечные времена запретить постройку схизматических церквей, а отступников от католической веры карать смертной казнью и конфискацией имущества», то есть, фактически волей короны упразднить уже не нужное униатство, императрица ответила отказом. Больше того, к ужасу поляков, поддержала «быдло», выделив стипендии для обучения сельской молодежи в столичной униатской семинарии, а униатских епископов уравняв в правах с католическими иерархами, вплоть до права участия в органах местного самоуправления. Дальше – больше. Через несколько лет, по прошению Николая Скордынского, епископа Львовского, цесарь Леопольд издал указы о наказании католикам, притесняющим униатов, а во Львове были открыты Collegium Ruthenum (униатская семинария) и богословский факультет при университете. Еще позже, в самом конце XVIII века либеральные реформы Иосифа II несколько облегчили жизнь крестьян, сделав их из рабов нормальными крепостными. В итоге, после почти века полного унижения, галицкие униаты вновь «встают на крыло», но уже в совершенно ином качестве. Новые лидеры, выходцы из низов, ничего не имеют ни против католиков, ни, тем паче, против Ватикана, но поляков на дух не воспринимают, и в 1808-м превелебный Антоний Ангелович, глава только-только возрожденной Львовской митрополии, совместно с Иоанном Снегурским, епископом Перемышльским, начинают энергично отвоевывать место под солнцем. Чем бы ни руководствовалась Вена, процесс пошел, превращение туземцев в «поляков», уже почти состоявшееся, сорвалось. Хотя поляки очень злились.
Вена не прогадала. Во всех перипетиях первой половины XIX века туземцы держали сторону «цесаря», в меру сил осаживая хронически бунтовавших «ляхов», естественно, с благословения ГКЦ, которую давно уже воспринимали, как «свою», а не как нечто чуждое. В 1809-м дело дошло даже до «малой гражданской», жертвой которой едва не пал митрополит Ангелович, которого поляки всерьез собирались повесить за отказ поминать в церквях Наполеона и призыв к верности императору Францу. Однако все же не повесили, ума хватило, после крушения же Корсиканца временно благодарная Вена не постояла за наградами, вручив митрополиту Орден Святого Леопольда, а верность «русских» поощрив открытием учительскую семинарию для подготовки светских местных кадров. Под сурдинку энергичный Иоанн Снегурский ухитрился пробить и введение русского языка, до тех пор и языком не считавшегося, в качестве обязательного языка общения между униатским священством, как на службе, так и в быту. Полонизация затрещала по швам; уже в 1837-м три молодых униатских священника, Маркиян Шашкевич, Иван Вагилевич и Яков Головацкий, именовавшие себя «Русской троицей», готовят к печати сборник «Русалка Днестровая», лейтмотивом которого звучат строки Шашкевича: «Вырвешь мне сердце и очи мне вырвешь, но не возьмешь моей любви и веры не возьмешь; ибо русское мое сердце и вера — русская». Это была тяжелая оплеуха полякам, но и Вену это крепко насторожило, поскольку, обсуждая, хоть и вполне невинно, актуальные вопросы времени, молодые литераторы пришли к тому, что «русские» Галиции, невзирая на различие в вероисповедных нюансах, по сути, один народ с русскими Киевщины, Москвы – и так далее, вплоть до Камчатки. Учитывая, что всесильным канцлером Австрии был в те годы Клеменс Меттерних, не доверявший славянам вообще, а России боявшийся до дрожи, реакция столичной бюрократии не ограничилась запретом на распространение сборника, вышедшего в Будапеште, в Галиции. Местным чиновникам и польской общественности была дана отмашка на травлю трех неблагонадежных наглецов. И травля состоялась, причем с размахом и выдумкой. В итоге, Шашкевич умер совсем молодым, едва ли не от голода, не имея денег на врача и лекарства, запуганный Вагилевич запросил пощады и до конца жизни пел оды в стиле «Еще Польска не згинела», а Головацкий, самый устойчивый из троих, эмигрировал в Россию, где, политикой особо не увлекаясь, сделал серьезную научную карьеру. С этого момента Вена приходит к выводу, что балансиры разладились и их надо бы подправить. Маятник двинулся в обратную сторону.
Ultima ratio
Сразу предупреждаю: коль скоро в этом ликбезике речь идет об унии, и только о ней, значит очень интересная тема «саруманизации», в смысле изготовления из «русских» «украинцев», по возможности, затронута не будет, тем паче, что о Главной Русьской Раде, противостоянии «москвофилов» с «народовцами» и прочем немало сказано в завершение «Гопакиады». Главное, что смена фаворита состоялась; в начале второй половины XIX века в Galiciae et Lodomiriae началась быстрая реставрация польского влияния. Понять Вену, безусловно, можно, поскольку симпатии к России проявлялись отнюдь не только на уровне трех энтузиастов-образованцев, и в массах, и даже в высшем эшелоне ГКЦ. В лояльности Ватикану не отказывал никто, однако сработал, так сказать, «принцип бумеранга», некогда запущенного недоброй памяти Иосифом Шумлянским: не вдаваясь в тонкости догматов, но трепетно относясь к обрядности, большинство прихожан считало «русскую» веру близкой, непонятно, чем отличающейся, зато католичество воспринимало как веру чужую, панскую, да еще и «польскую». Еще больше сердила власти активность деятельность лидера «туземцев», Григория Якимовича, епископа Перемышльского, а позже митрополита Львовского, который мало того, что интересовался политикой, но и затеял «чистку» униатской обрядности от польских и латинских наслоений, практически выхолостивших её «самость». В принципе, необходимость такой реформы после почти двух веков застоя и отупения была очевидна, однако возвращение ГКЦ к изначальной литургии в чистом виде опасно сближала ее с православием, в связи с чем митрополиту настойчиво порекомендовали распустить «обрядовую комиссию» и более к этому вопросу не возвращаться. Правда, инициативу наместника Галиции графа Голуховского, вознамерившегося ввести вместо кириллицы латиницу, Якимович, с опорой на самые широкие массы, сумел все же свести на нет, но не более того. Недовольство властей, чего и следовало ожидать, вовсю нагнетали поляки, в 1867 году даже наступившие на горло собственной песне официально отказавшиеся «борьбы за вольность», взамен получив карт-бланш на полонизацию края.
В этом же направлении активно работал и Ватикан. Если к концу XVIII века Святой Престол практически забыл о своей бестолковой и бесполезной карпатской «падчерице», а в начале XIX века, радея Габсбургам, даже одобрял, пусть и негласно, ее позицию по отношению к «французскому Антихристу», то теперь отношение изменилось. Все свое немалое влияние и все свои прерогативы Святой Престол использовал для пресечения «неправильных» тенденций в поведении униатского духовенства. Начав, естественно, с кадров, которые, известное дело, решают все. Униатский орден базилиан (Святого Иосафата), весьма влиятельный в Галиции и традиционно курирующий сеть народного образования, был передан «под братскую опеку» иезуитов, создавших сеть «бурс», бесплатных общежитий для небогатой учащейся молодежи, где опытные наставники промывали мозги будущим панам превелебным, разъясняя, что они – украинцы, а не какие-то там «русские». И, натурально, что смысл существования ГКЦ заключается в «дочернем подчинении» Костелу. Параллельно, вскоре после ухода из жизни владыки Якимовича, митрополитом Галицким и по совместительству епископом Львовским в обход «излишне увлеченных политикой» иерархов, близких к усопшему, был назначен профессор богословия Сильвестр Сембратович, политикой тоже весьма увлекавшийся, но в правильном, официально одобренном направлении. Формально, разумеется, униат, но по убеждениям чистый католик, не особо и скрывавший свои взгляды, новый владыка круто развернул штурвал, объявив «угодову линию», то есть, курс на максимальное согласие с Веной и польской элитой края. В своей последовательности он был даже трогателен. Когда выяснилось, что пожилых священников, руководивших сетью народных школ и традиционно питавших симпатии к России, невозможно уволить, не раздражая паству, по его инициативе надзор за просвещением был вообще отнят у ГКЦ и передан гражданской администрации Галиции, то есть, полякам. Само собой, получение лучших приходов и учительских кафедр стало зависеть от симпатий католичеству и степени публичного выражения неприязни к православию и России. Против несогласных с новациями, опять-таки с подачи митрополита, возбуждались уголовные дела по обвинению в «государственной измене». Логическим завершением «угодовой линии» стали трехсторонние переговоры между владыкой, австрийским наместником графом Бадени и лидерами новоявленных «народовцев» (будущих «украинцев»), завершившиеся соглашением, почти дословно повторявшим «угоду» Вены с поляками. С этого момента разница между светскими «народовцами» и «клерикалами» становится заметной разве что глазу узкого специалиста, а Сильвестр Сембратович получил кардинальскую шапку. Однако переломить общий настрой «низов» все же не получалось; «русское» население Галиции упорно не желало ни становиться «поляками», ни видеть в России врага. Это в 1898 году на смертном одре «с печалью» вынужден был признать сам Сембратович. Наследовавший же ему старенький Юлиан Куиловский в 1899-м едва ли не в отчаянии писал в Вену о «тщетности всех усилий» и полной неспособности митрополии переломить ситуацию. Нужны были новые идеи, новые методы, новые люди. Их активно искали. А кто ищет, тот всегда найдет.
Хорошую религию придумали индусы
А вот теперь сложно. Несколько раз принимался писать, и несколько раз стирал уже написанное. Ибо о личности и деятельности графа Романа Александра Мария Шептицкого можно писать очень долго, и все равно не уложишься. А потому ограничусь малым, для начала сказав, что был он, насколько можно судить, не просто хорошим и порядочным, а очень хорошим человеком, блестяще и многогранно образованным, гуманистом в высшем смысле слова, совершенно не знавшим страха, когда речь шла о принципах. Уже то, что в разгар «дела Бейлиса» он оказался одним из немногих князей Церкви, публично опровергнувшим «кровавый навет», а в годы оккупации Львова прятал в монастырских подвалах более сотни евреев, говорит само за себя. Будь я индуистом, я бы даже не предположил, а утверждал бы без опасения обмануться, что граф Шептицкий был реинкарнацией Петра Скарги, того самого, который «совесть Польши». Однако, поскольку речь идет не просто о человеке, а о человеке, сыгравшем, безо всяких преувеличений, колоссальную роль в истории Галиции, ограничиться констатацией очевидного не получится. Не обойтись без вопросов.
С какой стати и почему отпрыск старинного «русского» рода, давшего, кроме прочего, несколько высших униатских иерархов, но к концу XVIII века уже полностью, на 200% полонизированного, католик по крещению и воспитанию, избрав духовную карьеру (понятно и почтенно), вдруг, вопреки непониманию и недовольству родителей, перешел во «второсортные» греко-католики? Ради быстрой карьеры? Вряд ли. Да, он всего за десяток лет прошел путь от монаха аж до митрополита, но с его происхождением, его связями и его талантами не меньшего успеха он достиг бы в Ватикане. Можно, конечно, как предлагает уважаемая tin-tina, «строить гипотезы о внезапно пробудившейся генетической памяти, о присущем лучшей части потомственной аристократии чувстве долга по отношению к слабейшим и угнетенным», но это уведет нас в столь глухие дебри, что, думается, не стоит нарушать принцип Оккама, умножая сущности сверх тех, что необходимы. Если вспомнить о длительных контактах молодого графа с иезуитами накануне принятия судьбоносного решения, если учесть к тому же поездку по итогам этих консультаций в Рим, на личный прием к папе Льву XIII (многих ли даже графов удостаивал такой чести понтифик?), то поневоле возникает мысль, что речь идет не о «пробуждении генетической памяти» и «долге перед слабейшими», а о переходе из одного подразделения Костела в другое, имеющее формально автономный статус, с вполне конкретной целью. Ну, скажем, как в СССР успешного секретаря среднерусского райкома «перебрасывали на усиление» в ЦК КП какой-нибудь новоучрежденной союзной республики типа Киргизии или Молдавии. Иными словами, очень похоже на то, что когда «угодова линия» Сембратовича провалилась и возникла настоятельная потребность спасать ситуацию, лучшие молодые резервы Церкви типа графа Романа получили предложения, от которых невозможно было отказаться, тем паче, что это совпадало с их взглядами и политическими убеждениями. Ad, так сказать, majorem Dei gloriam. Отсюда, кстати, вытекает и наипростейшее объяснение его упорной работе, используя удачное выражение уважаемой tin-tina, в области «украиноориентированного просвещения» при очевидном небрежении сугубо религиозными делами, о чем говорит она же: «Андрей Шептицкий за все то время, когда был митрополитом, кажется, не построил ни одной церкви, зато чрезвычайно щедро выделял деньги на музеи, образовательные учреждения, лечебницы, учредил заповедник в одном из своих имений, несколько лет содержал тайный украинский университет во Львове и украинскую женскую гимназию, выплачивал стипендии сотне человек в год». Перечитайте и задумайтесь. Церковь есть церковь, место отправления культа, и строительство новых храмов есть первейшая забота любого иерарха высокого уровня; все прочее (школы, лечебницы, заповедники, музеи) идет далее по списку. Если же иерарх за многие десятилетия правления огромной епархией находит время для строительства необходимых пастве, но все же светских объектов, вовсе не уделяя внимания возведению Домов Божьих, значит… Нет, первая приходящая в голову мысль едва ли верна. Митрополит Андрей (бывший граф Роман Александр Мария), судя по всему, по переписке, по массе написанных книг, не был холодным рационалистом, работавшим с религией, как патологоанатом с трупом. Он, и это, по крайней мере, для меня, несомненно, был искренне верующим человеком. Вот только до церкви, им возглавляемой, ему, скорее всего, было мало дела. Как, впрочем, и любому истовому католику.
Просто именно он, граф Шептицкий, по всем анкетным данным и личным качествам идеально подходил на роль «духовного лидера», способного обуздать вышедшую из повиновения ГКЦ и вновь приспособить её к обслуживанию интересов Святого Престола и Костела, убедив этих упрямых «русских», что такие же русские, живущие на востоке, не братья им, а совсем наоборот. Называя вещи своими именами, выполнить важнейшую часть разработанной польскими эмигрантами в Австрии и – 100% - не раз обсуждавшейся под сводами родительского дома программы «Если не нам, то и не России». Но, в конце-то концов, разве не для этого и была когда-то придумана уния?
http://putnik1.livejournal.com/151263.html
http://putnik1.livejournal.com/151777.html
@темы: история, Россия, Европы, интересно, ликбез, не моё, восточно-европейские бараны, Украина